Forgetting and remembering: memory of the Soviet past in contemporary studies.pdf Данный блок статей составлен по результатам работы конференции «Забыть и вспомнить: формы и границы советской памяти», которая прошла 1, 3, 5 и 6 февраля 2021 г. онлайн на базе Института экологии и антропологии РАН и Московской высшей школы социальных и экономических наук**. Эта конференция задумывалась нами помимо прочего как площадка для разговора о забвении и была призвана восполнить ощутимый недостаток исследовательской дискуссии по этой теме. Хотя данная идея была открыто сформулирована в информационном письме, а информация о конференции имела большой отклик, и мы получили около 200 заявок, подавляющее большинство из них, к нашему удивлению, не было сфокусировано на забвении. Они были связаны с проблематикой памяти и (или) воспоминаний, но забвение как таковое, хотя и присутствовало в докладах, крайне редко оказывалось в центре внимания. Этому может быть несколько объяснений. Во-первых, возможно, мы плохо сформулировали свой замысел. Во-вторых, можно допустить, что такое отсутствие интереса к проблематике забвения - отличительная черта отечественного мемориального дискурса. Наконец, очень вероятно, что причина кроется в специфике самого предмета. Нисколько не исключая первых двух версий, мы все же склоняемся к тому, что проблема в самом феномене забвения. В самом деле, разговор о забвении сегодня может выглядеть неожиданным. Мемориальный бум, начавшийся в гуманитарных и социальных науках в последние десятилетия прошлого века, кажется, пока не думает прекращаться, и более того, распространяется далеко за академические пределы, давно захватив публичную сферу. Эти общие тенденции в полной мере относятся и к России, где в последние годы можно наблюдать неугасающий интерес, озабоченность, а порой и одержимость (пользуясь термином А. Ассман) памятью. Возникают все новые и новые цифровые архивы воспоминаний, разнообразные образовательные проекты - школы, мастерские и лаборатории по работе с семейной и локальной памятью и наследием, создаются государственные и частные музеи, направленные на сохранение памяти о тех или иных событиях и явлениях, городские пространства насыщаются памятными знаками - от табличек «Последнего адреса» до новых скульптурных мемориалов. Вдоль автотрасс появляются билборды с указанием мест значимых исторических событий. Отдельные проекты вроде Бессмертного полка, возникнув как низовая инициатива небольшой группы активистов, стремительно приобретают исключительное общественное значение и становятся всенародными. Наконец, вокруг наиболее проблемных явлений отечественной истории (таких как Великая Отечественная война или сталинские репрессии) продолжаются «войны памяти» между разными общественными группами, институтами и государством, порой имеющие серьезные институциональные последствия. Одним словом, память очевидно является актуальной и чувствительной темой, уверенно присутствующей в общественно-политической повестке. И на этом фоне тема забвения выглядит неуместной, курьезной, а то и провокационной. Однако все эти мемориальные инициативы очевидным образом направлены на сохранение/возрождение/защиту памяти - иными словами, на борьбу против/противостояние/предупреждение забвения и беспамятства. Стало быть, сама озабоченность памятью косвенно свидетельствует об актуальности забвения (как ее главной и насущной угрозы). В этом смысле время памяти оказывается одновременно и временем забвения. На этот парадокс в свое время указывал Пол Коннертон. Отметив бесконечное производство книг и статей по культурной памяти, он уподобил его «постоянно нарастающей лихорадке» и говорил в связи с этим об окружающей нас культуре гипермнезии. В то же время, обращаясь к различным сферам современной жизни (от производственных отношений до потребительских практик), он обнаруживал, что забвение неизменно присутствует и по-разному проявляется в каждой из них, и приходил к выводу, что «мы живем в пост-мнемонической, забывающей культуре» (курсив наш. - П.К., А.С.) (Connerton 2009: 146). Неразрывная связь забвения и памятования устойчиво осмысляется разными авторами как очевидная базовая оппозиция, встроенная в язык и определяющая мышление: одно всегда противоположно другому (Ас-сман 2019: 12, 191). При этом подавляющее большинство работ, исследующих память, посвящены лишь одному из двух членов оппозиции -памятованию. Забвение удостаивается специального внимания гораздо реже. К тому же в этом противопоставлении оно привычно рассматривается как негативный полюс: память - это хорошо, а забвение - плохо. Возможно, по этой причине разговор о забвении часто направлен на его реабилитацию. Этот «оправдательный» дискурс имеет довольно давнюю традицию и включает две линии рассуждения. Первая состоит в том, что именно забывание представляет собой нормативный модус существования человека и общества, тогда как памятование - напротив, является исключением, требующим специальных условий и усилий. Апологию забвения как механизма, обеспечивающего функционирование и развитие, обычно возводят к Ф. Ницше и его эссе 1874 г. «О пользе и вреде истории для жизни» (Сафронова 2019: 151), но нередко упоминают и гораздо более ранних авторов, отмечавших необходимость избавления от излишнего знания и отбора информации, таких как М. Монтень (Ассман 2019: 41-42) или Ф. Рабле (Connerton 2008: 65). Эта идея о естественности и функциональности забвения дополняется отрицанием его безусловно негативной оценки: авторы приводят примеры «позитивного», «конструктивного», «хорошего» забвения, такого, которое помогает обществу преодолевать травматичные события, достигать консенсуса после разобщения, формировать новую идентичность, забвения, которое служит основой для художественного творчества и интеллектуальных инноваций (Connerton 2008: 61-62; Ас-сман 2019: 51-59). Попытки отделить «хорошее» забвение от «плохого», закрепив специальные категории за тем и другим, отражают общее стремление типологизировать забвение, выделив его виды, формы, фигуры, техники. Настойчивость, с которой эта интеллектуальная процедура раз за разом осуществляется разными авторами даже в лаконичных теоретических текстах (Auge 2004; Connerton 2008), выглядит как отчаянная попытка рационального освоения странного и противоречивого феномена. Похоже, тем же объясняется обилие тропов и метафор, к которым прибегают исследователи для описания забвения. Здесь можно встретить самые разные образы, от горизонта и морского берега до чердака и магазина. Забвение может уподобляться отмиранию клеток в живом организме (Ассман 2019: 28), а может - ...чиханию (Connerton 2008: 65-66). Обращаясь к образу сада, М. Оже находит сходства забвения не только с удалением сорняков и обрезкой растений, но и с самой трансформацией растения в процессе жизненного цикла, усматривая в цветке «забвение семени» (Auge 2004: 17). А. Ассман в своей книге «Формы забвения» то и дело возвращается к барочной эмблеме «Periit Pars Maxima» («Наибольшая часть утрачивается») с изображением «дождя знаний», изливающегося из книги и лишь частично попадающего в сосуд с узким горлом - с помощью этого образа исследовательница описывает разные аспекты рассматриваемого феномена (Ас-сман 2019: 13, 25-26, 39, 175). Такая метафоричность текстов про забвение, редкая для академического повествования, конечно, придает им особую выразительность и одновременно, как нам представляется, свидетельствует о недостаточности аналитического языка для полноценного описания исследуемого феномена. Забвение как будто «ускользает» от рационального схватывания, и неэффективность стандартных аналитических инструментов заставляет исследователей обращаться к художественным средствам. Словом, при всей своей актуальности забвение оказывается довольно сложным для анализа и описания предметом, и это обстоятельство, вероятно, не в последнюю очередь объясняет непопулярность данной проблематики у исследователей, в том числе, у участников нашей конференции. Вместе с тем неотделимость забывания от памятования (кажущаяся или действительная) делает воспоминание не только ширмой, скрывающей забвение от исследовательского взгляда, но и ключом, открывающим доступ к нему (и это еще одна метафора). Опираясь на наблюдения предшественников и поддерживая сложившуюся метафорическую традицию, можно представить забывание и вспоминание как единый универсальный механизм фильтрации и отбора информации, при котором оба упомянутых действия составляют фактически один общий процесс: всякое воспоминание (чего-то одного) есть по необходимости забвение (чего-то другого); восстанавливая в памяти одни события и факты, мы автоматически опуска-ем/игнорируем/отбрасываем другие. А это значит, что воспоминание может многое рассказать и о забвении. Такая концептуализация ставит в центр внимания сам процесс отбора и сортировки информации. Каковы принципы работы этого механизма? Как происходит этот отбор? Какие факторы - культурные, социальные, коммуникативные, политические, психологические и другие - определяют, что и как будет «вспомнено», а что - забыто? Как конкурируют между собой разные фильтры, как выстраиваются приоритеты, как согласуются разные версии отобранного материала? Это те вопросы, которые объединяют представленные ниже статьи. Алейда Ассман замечает, что наиболее продуктивно исследовать процесс забвения в двух фазах: забывания и воспоминания, «когда нечто погружается в забвение или же возвращается из него» (Ассман 2019: 25). Статьи, вошедшие в настоящую подборку, вполне соответствуют данному подходу: они посвящены тому, как наши современники вспоминают советское прошлое, тому, как однажды забытое по той или иной причине вновь приобретает актуальность. В каждом из представленных текстов проявляются разные функции и разная прагматика забвения и воспоминания. Галина Янковская анализирует память о советских гидроэнергетических проектах и сосредоточивает свое внимание на тех аспектах их реализации, которые находились вне публичного обсуждения в советское время, но вспоминаются и приобретают особую актуальность в наши дни. Речь идет о таких негативных последствиях гидростроительства, как затопление территорий, изменение ландшафта, массовые переселения и разрушение историко-культурного наследия. Сегодня для разговора об этом «неудобном прошлом» используются такие современные практики, как экологический и политический активизм или экологический туризм и развитие территорий. Таким образом, вспоминаемое «советское», по сути, создается заново, получает голос, воплощается в новые формы активизма, не мыслимые в советское время. Обращение к советскому часто служит средством продвижения нового через актуализацию или оправдание старого. Такого рода использование прошлого имеет в некотором смысле взаимно противоположную прагматику. Так, Светлана Маслинская, анализируя причудливые трансформации советских текстов о пионерах-героях в современной культуре, показывает, как в последние два десятилетия на фоне новой волны интереса к военной героике происходит возрождение культа детского героизма, оторванного, однако, от ритуального контекста советского периода. Мы видим, как через возвращение памяти о пионерах-героях отдельные элементы советского дискурса вновь становятся востребованными, но уже в измененном виде: современные образы пионеров-героев теряют прежнюю достоверность и обретают эпические черты. Юлия Секушина исследует совсем иной опыт обращения к советскому прошлому: в центре ее внимания то, как советские бытовые привычки, связанные часто с естественными ограничениями периода жесткого дефицита, переосмысляются в контексте современного дискурса осознанного потребления. Она показывает, как в ходе адаптации памяти о советских повседневных и хозяйственных практиках в рамках современной парадигмы zero-waste, советское прошлое десемантизирует-ся, деполитизируется и в конечном счете переизобретается, чтобы быть включенным в актуальную повестку и стать частью принципиально нового явления. Случаи использования, переосмысления, переизобретения прошлого, разбираемые в последних двух статьях, рассматриваются авторами сквозь призму популярной концепции культурного ресайклинга (Luehrmann 2005). Адаптируя это понятие к своему материалу, Юлия Секушина предлагает понимать его как концептуальную рамку, помогающую «объяснить, что люди делают с ■ненужным” или ■отвергнутым” прошлым». Нам представляется, что в такой интерпретации понятие ресайклинга может быть распространено не только на героическую детскую литературу или экопривычки, но и на некоторые другие кейсы, анализируемые в данной подборке. Да и в целом идея концептуализации памяти через понятие ресайклинга представляется, во-первых, очень созвучной предложенной «механической» модели забывания/ вспоминания, а во-вторых, весьма конструктивной и плодотворной, главным образом, потому что предлагает видеть в воспоминании не реконструкцию, не восстановление утраченного в прежнем виде, а его пересборку, осуществляемую «под актуальные запросы», в соответствии с нынешними обстоятельствами и потребностями. Наконец, сама по себе весьма образная идея ресайклинга не может не стать источником новых метафор, описывающих ускользающее забвение.

Скачать электронную версию публикации