Dynamics of the subject-and-object relations in the collection «To the Blue Star» by N. S. Gumilev.pdf Целью предлагаемой статьи является рассмотрение художественной струк-туры сборника Н. С. Гумилева «К синей звезде» в свете динамики субъектно-объектных отношений. Сборник «К синей звезде» (1923), в котором наиболее полное звучание полу-чила любовная тема лирики Гумилева, включает стихотворения 1917 года, запи-санные в альбом Елены Карловны Дюбуше, парижской знакомой поэта. Изучение поэтики цикла («Альбома Дюбуше») составляет актуальную область гумилевове-дения, о чем свидетельствуют работы М. Д. Эльзона, С. Л. Слободнюка, Э. Русин-ко, К. Ичин и других исследователей. Произведения сборника обращают на себя внимание отчетливо обозначившейся в них тенденцией к трансформации смысло-вой структуры и эмоционального содержания мистико-эротических и философ-ских мотивов, характерных для «акмеистического» периода в творчестве поэта, развитием образности, узнаваемой по поздним книгам автора «Костер» (1918) и «Огненный столп» (1921). Необходимость анализа сборника «К синей звезде» как структурно-содержа- тельной целостности, существующей в эволюционном контексте лирической сис-темы автора, предполагает обращение к категории авторского сознания. Реконст-рукция позиции автора как определенной концепции, некоего мироотношения, воплощенных в произведении или группе произведений [Корман, 1972, с. 8], по-зволяет конкретизировать специфику перехода к новому качеству в творчестве «позднего» Гумилева. Сознание автора находит выражение, прежде всего, в субъектном измерении художественной формы (см.: [Корман, 1972, с. 8]), чем продик-тована целесообразность обращения к субъектной сфере. Ведущим принципом субъектной организации сборника «К синей звезде», выделяющим его на общем фоне гумилевской лирики, становится ограничение диапазона субъектных форм («моносубъектность»): «концепированный автор» выражен преимущественно через форму лирического героя, в факте преобладания которой видится знак раскрытия интенции автора. Сознание лирического героя, являющегося субъектом и объектом одновременно («субъектом-для-себя»), огра-ничивает внутритекстовую реальность, объединяемую точкой зрения домини-рующего субъекта. «Параметризация» сознания лирического героя (в целях выявления установ-ки автора) предполагает обращение к образу героини, возлюбленной героя, вы-ступающей в качестве адресата всех его просьб и обращений, постоянной целью устремлений, предметом размышлений, т.е. объектом, в отношении к которому (со стороны субъекта) формируется основа лирического сюжета. Произведения сборника предполагают возможность портретной реконструк-ции черт героини, образ которой выходит на первый план. В стихотворении «Лишь черный бархат, на котором...» внимание героя сосредоточено на взоре ее «поющих глаз», нежности рук и легкости всего ее существа. При этом детализа-ция осуществляется через накопление регулярных сравнений с реалиями неоду-шевленного мира: черному бархату, «на котором забыт сияющий алмаз», уподоб-лен взор возлюбленной, ее «фарфоровое тело», томящее «неясной белизной» (курсив здесь и далее наш. - А. Б.), сравнивается с «лепестком сирени белой под умирающей луной». Знаменательно сопоставление в описании «нежно-восковых» рук героини (ср.: «(Но) кровь в них так же горяча, // Как перед образом Марии // Неугасимая свеча» [Гумилев, 1990, с. 361]), соединяющее абстрактную телесность с элементами живой чувственности. Однако важно обратить внимание на подлин-ную суть сравнения (руки возлюбленной - свеча перед образом Богоматери): са-крализация подчеркивает выход за рамки стереотипности стилевого ожидания. Подлинная природа героини - «нездешняя»: «И вся она легка, как птица // Осен-ней ясною порой, // Уже готовая проститься // С печальной северной страной» [Там же]. Дистанцированность, подчеркнутая недосягаемость возлюбленной героя со-провождается идеализацией ее облика в стихотворении «Из букета целого сире-ни...», открывающем книгу: «И за огненными небесами // Обо мне задумалась она, // Девушка с газельими глазами // Моего любимейшего сна» [Там же, с. 358]. Примечательна гармонизация эмоционального настроя, сопровождающая акцен-тировку образа героини и опыт переживания «дистантной близости» (см. стихо-творение «Роза» с упоминанием имени Джауфре Рюделя - трубадура, опоэтизи-ровавшего мотив «любви издалека»). Встреча воспринимается как акт стороннего соучастия («Обо мне задумалась она»), не предполагающего непосредственного контакта (ср.: «Романтическая схема любви - схема невозможности контакта...» [Лотман, 1972, с. 169]). Иную ситуацию наблюдаем в случае приближения «избранницы». Момент досягаемости (выраженный также в переходе к прямому обращению «Ты», «Вы») связан с неизбежной отстраненностью героини, при этом в ее портретной харак-теристике обостряются сугубо «земные» черты: «Твое дурманящее тело // И сердце бережешь другому» («Ты не могла иль не хотела...») [Гумилев, 1990, с. 366], «Но Ваши милые ноги // В крови и Вам бегать больно» («Так долго сердце боролось...») [Там же]. Таким образом, в кругу пространственной близости восходящая к «караваев-скому циклу» стихотворений 1911 года (представленному двумя поэтическими альбомами) диалектика «приближения (встречи) - отверженности» приобретает иной вид: отстраненность усиливается по мере сближения героя и героини. Весьма представительна группа текстов, объединенных особым ракурсом видения героини лирическим героем: на первом плане - сам акт восприятия. Возлюбленная героя предстает как «синяя звезда» (стихотворение «Я вырван был из жизни тесной...»; огненные метаморфозы запечатлены также в стихотворениях «Дремала душа как слепая...», «С протянутыми руками...», «Много есть людей, что, полюбив...»). Образ «синей звезды» a priori предполагает наличие дистанции, закрепляет неотменимую личную и личностную значимость «фантазма»: «И рад я, что сердце богато, // Ведь тело твое из огня, // Душа твоя дивно крылата, // Пе-вучая ты для меня» [Гумилев, 1990, с. 364]. Однако существенна повторяемость ситуации «безответности», обусловленная невозможностью разделить устремле-ния героя («Ты повторяла: “Я страдаю...”»). Разрешение вопроса встречи героя и героини отнесено к неопределенному будущему. При этом обличье «утренней грешной звезды» принимает лирический герой (ср. завершающее сборник стихотворение «На путях зеленых и земных...»), что, вероятно, можно рассматривать как следствие влияния романтического по природе принципа «моносубъектности» (герой парадоксально выступает в каче-стве «двойника» героини, а сама героиня - идеальным инобытием его «Я» (см.: [Лотман, 1972, с. 170])). Образ героини эксплицирует семантику восхождения по ступеням одухотво-рения материального мира, жизни «скудной и простой» (одна из ведущих тем сборника). Для лирического героя релевантна ситуация самоопределения. Наиболее значимой ее стороной становится атрибуция значимости поэтического призвания. «Пение» наделяется сакральной функцией и становится залогом искомого преоб-ражения материи, отражаясь в ответном пении («Преображая дух и тело, // Напев вставал и падал вновь, // То говорила и звенела // Твоя поющей лютней кровь» [Гумилев, 1990, с. 364]) и ведя к конечной истине бытия («Еще не раз Вы вспом-ните меня // И весь мой мир, волнующий и странный, // Нелепый мир из песен и огня, // Но меж других единый необманный» [Там же, с. 366]). Однако усилий героя оказывается недостаточно, что связано с материальной основой «пения» (поэтического искусства) - словом. Метатекстуальный мотив поэтического альбома и в целом поэтического творчества (стихотворения «Мой альбом, где страсть сквозит без меры...», «Отвечай мне, картонажный мастер...», «В этот мой благословенный вечер...») с его отчетливо ироническим звучанием («Мой биограф будет очень счастлив, // Будет удивляться два часа, // Как осел, перед которым в ясли, // Свежего насыпали овса» [Там же, с. 360]), напрямую свя-зан с пониманием ограниченных возможностей слова. Материальная форма аль-бома осмысляется как сковывающая, в словесных рамках становится невозмож-ным преодоление ограниченности духа «землей», сопротивления одухотворяемой материи (ср. слова героини: «...Мир иной меня обворожил // Простой и грубой прелестью своею» («Еще не раз Вы вспомните меня...») [Там же, с. 366]). Действенного средства преображения мира («И после стольких столетий, // Которым названье - срам…» [Там же, с. 369]), каковым становится Слово, не столько звучащее, сколько зримое, о чем сообщается в одном из ключевых текстов сборника - «Однообразные мелькают...», где значимы аллегорические образы «мертвых соловьев» и «слепых детей», иначе говоря, «звучащего света» [Трубецкой, 1993, с. 234], не обнаруживается в пределах посюстороннего про-странственно-временного континуума (о чем, заметим, в полную силу будет ска-зано в сборнике «Огненный столп»). Вместе с тем, вторжение повествовательного начала в стихотворении «Мой альбом, где страсть сквозит без меры...» свидетельствует о тенденции к смягче-нию подспудно звучащего трагизма. Кроме того, в сборнике присутствуют тек-сты, обнаруживающие «энергию отрицания» лирического героя («Да, я знаю, я Вам не пара...», вошедшее с переменой адресата в «Костер» под заглавием «Я и вы»). И все же сознательная попытка отказа героя от поисков встречи зачас-тую оборачивается для него движением в «темноту» (см. стихотворение «Проле-тала золотая ночь...», где ведется диалог с ночью). Возлюбленная героя принадлежит «большому миру» (см. стихотворение «Отвечай мне, картонажный мастер...»), поэтому любовь понимается как выход за пределы «Я», движение навстречу другим. Отсюда наличие иноречевых вклю-чений, характерных для формально-субъектной организации сборника и сопутст-вующих развитию любовной темы. В то же время любая «чужая» речь служит сигналом усиливающейся разобщенности. Позиция автора определяется на пересечении сфер героя и героини, субъек-та и объекта: в соотношении «познающего» («угадывание» героем «предвестий» материального преображения и, в конечном итоге, истины) и «познаваемого» («большой мир», увиденный с точки зрения лирического героя в ситуации его «пред-ображения» (Е. Трубецкой), но таковым не являющийся). Контекст героини охвачен ценностным контекстом сознания лирического героя, однако последнее определяется негативным строем мирочувствования, в то время как с образом возлюбленной, взятом в его «дистантной» репрезентации, связана возможность гармонизации. Таким образом, акцентировано прежде всего несовпадение субъек-та и объекта, что позволяет говорить о воплощающем позицию автора образе «гносеологической трагедии», запечатленном в произведениях сборника опыте переживания ситуации «потери ориентиров». Вместе с тем, речь должна идти не столько о «дезориентации», сколько о потере устойчивости, - неслучайно в открывающем сборник стихотворении «Из букета целого сирени...» возникает образ «большого корабля», т. е. передается состояние колебательной неустойчи-вости. Диссонирующая направленность авторской интенции коррелирует с концеп-цией «антиципации» (предвосхищения) красоты В. Соловьева (антиципация осу-ществляется посредством искусства-пророчества, связующего звена «между кра-сотою природы и красотою будущей жизни», возможной только «с концом всего мирового процесса» [Соловьев, 1991, с. 78]) и наследует важнейшей интуиции религиозной философии «серебряного века»: идее божественной тайны и двойст-венной природы личности. Художественным открытием книги становится усложнение личностного со-держания ведущих в творчестве Гумилева тем - любви, духовного поиска - через активизацию рефлексивного начала, «вопрошенность» внутреннего «Я». Принцип «моносубъектности», в таком случае, реализует «центростремительный» вектор поздней лирики Н. С. Гумилева.

Скачать электронную версию публикации