«The Last Judgement» as a motif of the literature and culture of Ancient Russia.pdf Сюжет «Страшный суд» («Судный день», «Апокалипсис») в европейской ли-тературе (шире культуре) относится к числу «бродячих сюжетов» и является в силу своего генезиса основным для группы сюжетов апокалиптического (эсха-тологического) характера. Данная разновидность сюжета присутствует как в древних фольклорно-мифологических миропредставлениях (дохристианская эпоха), так и в основных мировых религиях. Добавим, что на сегодняшний день сюжет «Страшный суд», равно как и его варианты («Апокалипсис», «Схождение во ад – исхождение из ада», «Труба архангела / труба смерти», «Содом и Гомор-ра», «Видение Иезекииля», «Второе пришествие Христа») включены в «Словарь-указатель сюжетов и мотивов русской литературы», подготовленный научным коллективом сектора литературоведения Института филологии СО РАН (Новоси-бирск) [Словарь-указатель, 2003, с. 21, 33, 34, 66, 72, 74]. Однако примеры приво-димых текстов в словаре-указателе – это в основном произведения литературы Нового времени. Интерес к исследованию сюжета страшного суда возник еще в конце XIX – начале XX вв. и был представлен в первую очередь в работах Н.В. Покровского [Покровский, 1887], Ф.И. Буслаева [Буслаев, 1997], в которых рассмотрена исто-рия формирования сюжета в иконографии Древней Руси. Оба исследователя в своих работах применили одинаковый подход в изучении проблемы: на основе сопоставительного анализа книжных текстов и настенных росписей были выявле-ны как сходства, так и различия в изображении Страшного суда1 в литературе и иконографии. Специального же, отдельного исследования сюжета «Страшный суд» в истории русской литературы на сегодняшний день нам неизвестно. Этим фактом и обусловливается актуальность проблемы, перспективность и одновре-менно необходимость ее изучения. 1 См. об этом подробно: [Давидова]. Древняя Русь, приняв в конце X века христианство от Византии, унаследова-ла и «две генеральные эсхатологические темы: спасение души в “будущем веке” и осмысление человеческой истории, в том числе и своего Отечества, через приз-му Страшного суда» [Ужанков, 2009, с. 99]. На протяжении своего семисотлетне-го периода развития древнерусская литература не переставала терять интерес к этой теме, представляя различные ее варианты. Эволюцию эсхатологической концепции, представленной в памятниках русской литературы XI – XVII вв., пре-красно показал проф. А.Н. Ужанков, автор теории литературных формаций и ста-диального развития древнерусской литературы. «Основная проблема, которая занимала умы православных людей, (в период XI – 80-е годы XV в. – прим. А.Ш.) – это спасение души после ожидаемого в 1492 г. Страшного суда. На протяжении (90-х годов XV в. до 40-х годов XVII в. – прим. А.Ш.) доминирует вторая эсхато-логическая теория, ставшая религиозно-политической: “Москва – Третий Рим”. В течение периода (с 40-х годов XVII в – по 30-е годы XVIII в. – прим. А.Ш.) формируется третья религиозная (эсхатологическая) концепция): “Москва – зри-мый образ Нового Иерусалима”» [Ужанков, 2009, с. 85]. Таким образом, история русской литературы (ее средневекового периода) рассматривается сквозь призму эсхатологического сознания древнерусского книжника, для которого характерно было осмысление и восприятие мировой истории как череды событий, подтвер-ждающих Божественный промысел и доказывающих временность существующе-го земного мира, неумолимо движущегося к Судному дню. И первое оригинальное произведение литературы Древней Руси, одновре-менно являющееся истоком всей русской литературы, – «Слово о законе и благо-дати» митрополита Киевского Илариона – в религиозно-символической форме представляет и первый опыт осмысления темы Суда. Согласно историософской концепции Илариона, иудеи, получив Закон (Ветхий Завет), не дали ему возмож-ность распространиться и привести язычников к спасению, уверовали в свою ис-ключительность, за что и наказаны – лишены спасения в будущей жизни. При-шедшая в мир на смену Закону Благодать (Новый Завет) дарует каждому возмож-ность спасения души, не ограничивая ни временем, ни пространством. И Страш-ный суд, которым закончится мировая история, станет главным мерилом истин-ности и праведности народов. Эта же тема, как известно, найдет свое дальнейшее развитие и в первой рус-ской летописи – «Повести временных лет», содержащей в себе «Речь Философа» (год 986) с описанием «завесы», представляющей сцены Страшного суда и адские муки грешников. «“Установит же Бог и день единый, в который будет судить жи-вых и мертвых, и воздаст каждому по делам его: праведникам царство небесное и красоту неизреченную, веселие без конца и бессмертие вечное; грешникам же страдания в огне, червь неусыпающий и муки без конца. Таковы же будут муче-ния тем, кто не верит Господу нашему Иисусу Христу: будут мучиться в огне те, кто не крестится”. И, сказав это, показал завесу, на ко-торой изображено было судилище Господне, указал ему на праведных справа, в весели идущих в рай, а грешников слева, идущих на мучение. Владимир же вздохнув, сказал: “Хорошо тем, кто справа, горе же тем, кто слева”. же сказал: “Если хочешь с праведниками по правую сторону стать, то крестись”» [Повесть временных лет, 1997, с. 153]. Поэтому переводные (к примеру, апокриф «Хождение Богородицы по му-кам») и особенно первые оригинальные памятники книжной культуры Древней Руси дают возможность убедиться в том, что в кратчайшее время по историче-ским меркам Русь приняла не только жанровую систему литературы, «трансплан-тированную» (термин академика Д.С. Лихачева [Лихачев, 1987, с. 37–45]) из Ви-зантии, но и особое христианское мироощущение, особенностью которого являет-ся понимание Рождества Христова как второй (после сотворения мира) значимой точки в истории человечества, начала новой эры человечества, которая закончит-ся Страшным судом, после чего наступит «вневременная эра небесного бытия – вечность» [Ужанков, 2009, с. 135]. Таким образом, апокалиптичное восприятие времени – это особенность, изначально свойственная русской культуре и зафик-сированная в первую очередь в памятниках литературы. В связи с этим, необходимо напомнить источник сюжета, который так проч-но будет освоен русской литературой (культурой). Картины Страшного суда де-тально представлены в Ветхозаветных пророчествах, в книгах Нового Завета: Евангелии от Матфея (Мф. 25: 31–36); Евангелии от Марка (Мк. 13: 1–37), где описаны события, предвещающие наступление Судного дня, ознаменованного явлением Христа, «грядущего на облаках с силою многою и славою»; Евангелии от Иоанна (Ин. 5: 22–27), где определяется роль Христа как судии («Ибо Отец и не судит никого, но весь суд отдал Сыну»); Посланиях Коринфянам (2 Кор. 5:10, 1 Кор. 15: 51–52), к Римлянам (Рим. 14: 10), Откровении Иоанна Богослова, творе-ниях святых отцов (Ефрем Сирин «Слово на второе пришествие Господа нашего Иисуса Христа»1), апокрифах («Хождение Богородицы по мукам» [Хождение Бгородицы по мукам, 1999]2), церковно-богослужебных текстах3, Прологах и др. 1 См. также: [Ефрем Сирин]. 2 См. также: [Сахаров, 1879]. 3См. акафист о Страшном Суде Христовом, а также Чин погребения мирских человек. Рукописный источник см. в электронном каталоге библиотеки Свято-Троицкой Сергиевой Лавры: № 233 Требник неполный, полууст. четкий ХVІ века, в четверть, 318 листов Л. 129– 148 [Свято-Троицкая Сергиева Лавра]. Однако среди перечисленных текстов только Евангелие от Матфея (Мф. 25: 31–45) имеет последовательное сюжетное изображение Судного дня, началом которого послужит второе пришествие в мир Христа вместе с ангелами. Еван- гельский источник определяет местоположение Христа в день Суда («тогда сядет на престоле славы Своей»), перед которым собираются все народы. Кульминаци- ей евангельского сюжета о Страшном дне является описание самого Суда, в про- цессе которого Христос судит человечество, отделяя праведников от грешников («отделит одних от других, как пастырь отделяет овец от козлов; и поставит овец по правую Свою сторону, а козлов – по левую»). Из Евангелия от Матфея стано- вится известным описание преисподней – места вечного мучения грешников («идите от Меня, проклятые, в огонь вечный, уготованный диаволу и ангелам его. … И пойдут сии в муку вечную»). Другие же источники сообщают дополнительные детали предстоящего Суд-ного дня. Так, например, перед Христом предстанут иудеи и язычники, живые и мертвые, совершившие грех поступком, словом и помышлением. Общим мо-ментом во всех источниках является неизвестность часа пришествия в мир Хри-ста: «О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, ни Сын, но только Отец Мой один» (Мф. 24: 33). Альтернативный вариант евангельскому сюжету Страшного суда представ-лен в финальной книге Нового Завета – Откровении Иоанна Богослова (Апокалипсисе). Апокалиптичный вариант сюжета объединяет все известные библейские эсхатологические мотивы: срывание семи печатей, приводящее к катастрофиче-ским событиям, изображающимся в виде появления четырех аллегоричных всад-ников (болезнь, война, голод, смерть); сотрясением небесной и земной тверди. Провозглашение семью ангелами под звуки труб судьбы мира, наполненной сце-нами гибели, наступлением тьмы. Явление Богородицы («Жены, облаченной в солнце»), война на небесах архангела Михаила с красным драконом, приход в мир зверя, соотносимого с образом дьявола и имеющего числовую символику 666, упоминание о 144000 искупленных. Последние же главы Апокалипсиса про-возглашают появление 4 ангелов, предвещающих будущее мира. Такова краткая схема построения сюжета финальной книги Нового Завета, имеющая, как извест-но, и свое воплощение в византийской и русской иконописных традициях. Необходимо отметить, что в традиции изучения сюжета Страшного суда в древнерусской иконографии некоторыми искусствоведами евангельский и апо-калиптичный варианты иконописного сюжета рассматриваются как самостоя-тельные, не отождествляемые друг с другом. «Русская иконописная традиция уже с XV века, или даже раньше, различала изображения Апокалипсиса и Страшного суда. “Страшный суд” мог быть либо частью “Апокалипсиса”, как это видно, на-пример, на иконе XV в. из Успенского собора Московского Кремля, либо сущест-вовать обособленно от него. … Изображения Апокалипсиса ориентированы на Откровение Иоанна Богослова и толкования на него» [Давидова]. Отмеченную особенность возможно видеть в тех случаях, когда иконописный сюжет Страшно-го суда сопровождается текстовым комментарием, размещаемым на полях иконы и взятым из акафиста о Страшном суде (Судном дне). В этом случае мы наблюда-ем особенность, характерную для древнерусского искусства – синкретизм, прояв-ляющийся в использовании общих приемов в изображении события Священной истории Словом, воплощаемом не только в его звуковом образе, но и визуальном. Здесь уместно напомнить, что для древнерусской культуры было свойствен-но использование общих приемов изображения события, героя как в книжном тексте, так и на иконе. Об этом факте в свое время очень подробно было описано в исследованиях князя Е.Н. Трубецкого [Трубецкой, 1991], академика Д.С. Лихачева [Лихачев, 1987], В.В. Лепахина [Лепахин, 2002] и др. «Сюжеты изобразительного искусства были по преимуществу литературными. … Трудно установить во всех случаях первооснову: слово ли предшествует изображению или изображение слову. Во всяком случае, и последнее нередко» [Лихачев, 1987, с. 280, 282]. «В содержании и композиции иконы всегда лежит слово, т.е. какой-либо священный текст, который составляет неизменную основу сюжета любой иконы» [Лепахин, 2005]. Отмеченную особенность возможно как раз увидеть и в воспроизведении сюжета «Страшный суд» в русской иконографии. Причем иконописный канон, как нам кажется, даже детальнее воспроизводит основные его эпизоды, чем книжные тексты, создававшиеся в период XI – XVII вв. и в ряде случаев подвер-гавшие интерпретации евангельский источник. Иконописный вариант аккумули-рует в себе все известные варианты сюжета, детализируя его эпизоды, представ-ленные в текстах Нового Завета. Иконописный вариант сюжета, изображаемый на иконе в ковчежце, обрамляется текстовыми полями, содержащими в себе фраг-менты Евангелия и Откровения Иоанна Богослова. «Искусство живописи как бы тяготилось своей молчаливостью, стремилось “заговорить”. И оно “говорило”, но говорило особым языком. Те тексты, которыми сопровождаются клейма в житий-ных иконах, – это не тексты, механически взятые из тех или иных житий, а осо-бым образом препарированные, обработанные. Житийные выдержки на иконе должны были восприниматься зрителями в иных условиях, чем читателями руко-писей» [Лихачев, 1987, с. 284]. Таким образом, иконописный вариант сюжета «Страшного суда» получается более целостным в своей композиции и зрелищным с позиции визуального изображения и восприятия мира горнего и дольнего, кар-тин адских мучений грешников. История древнерусской литературы также зафиксировала сюжет Страшного суда и в другой особой форме – обрядово-церемониальном действе, совершав-шемся в воскресенье перед Масленицей (Мясопустную неделю). Подробное опи-сание «Действа Страшного суда» сохранилось в «Чиновниках Успенского Собо-ра» [Чтения в имп. обществе…, 1861]. Из исторических источников [Забелин, 1862, с. 317–318] известно, что популярность этот обряд на Руси обрел в XVII веке, в эпоху царствования Алексея Михайловича, который был постоян-ным участником проводимого чина. В «Дневальных записках приказа Тайных дел», фиксировавших ежедневные события из жизни царя, читаем: «Въ 26 день (26 февраля 1660 г. – прим. А.Ш.) в недѣлю мясопустную великиi государь слу-шал заутрени и божественныя литоргиi в церкве преп. муч. Евдокѣi, что у него государя на сѣнях. А после божественныя литоргиi великиi великиi государь хо-дил к дѣйству Страшнаго суда, а дѣйство было позадi олтарей соборные и апо-стольские церкви на площадi прежних годов» [Белокуров, 1908, с. 61, 170, 208, 272]. После смерти монарха совершение чина постепенно становилось все реже и реже, и последний раз действо Страшного суда было совершено в 1697 году при патриархе Адриане. На протяжении всей истории действо Страшного суда носило сугубо бого-служебный характер, совершавшееся патриархом на площади за алтарем Успен-ского собора перед иконою Страшного суда. Помимо пения стихир, чтения на четыре стороны света Евангелия, освящения воды обязательным составляющим действа был заключительный акт – патриарх губкой смоченной в освященной воде отирал икону и кропил святою водой всех присутствовавших на совершении одноименного действа. Известно также, что до начала самого действа царь, как правило, посещал тюрьмы, приказы и раздавал милостыню, смягчал наказание или освобождал преступников. По завершению действа устраивались обеды для нищих, сирот, обездоленных, больных. В приведенном примере помимо прямого обращения к каноническим текстам, содержащим описание Страшного суда, нельзя не заметить присутствие символического подтекста в действиях Алексея Михайловича. В совершении царем определенных поступков как до начала дейст-ва, так и после его окончания видится желание православного монарха воплотить в реальности основные эпизоды известного всем сюжета – совершить праведный суд над своими подданными, одарить милостыней обездоленных или смягчить наказание преступникам. В этом жесте царя нельзя не увидеть действия, которые на первый взгляд никак не связаны с основным ходом предстоящего публичного совершения чина, но тем не менее являющиеся своего рода подготовительными для него. В поступке царя отчетливо прочитывается аналогия с поведением героев новозаветной истории, известном по апокрифам (Хождение Богородицы по му-кам) или самому Евангелию – это явление Спасителя. Применительно же к литературному процессу последней трети XVII в. – на-чала XVIII в. Страшный суд, оставаясь одной из основных тем на всем протяже-нии литературы Древней Руси, тем не менее, представлен только мотивом, отсы-лающим читателя к евангельскому первоисточнику. И по мере развития литерату-ры данный мотив все активнее приобретал художественные функции притчевого иносказания. Как примером подобной трансформации может служить известная притча о трубе смерти, входившая в состав «Римских деяний» [Ромодановская, 2009] – сборник повестей беллетристического характера, переведенных с поль-ского языка на русский в последней трети XVII века. О популярности этой притчи свидетельствует ее постоянное присутствие в составе указанного сборника, существовавшего в известных его редакциях, исследованных Е.К. Ромодановской, а также в редакции «Великого зерцала», пере-водного сборника повестей 70-х годов XVII века. В отличие от книжных текстов более ранних периодов развития литературы мотив страшного суда уже играет совершенно иную роль – придает тексту беллетристическое, занимательное нача-ло, а соответственно становится заметен и отказ от привычного для средневеко-вой книжности религиозного дидактизма и символизма. Читателю становится интересно следить за развитием событий, в основе которых находятся «мотивы двух притч Варлаама – о трубе смерти и инороге» [Ромодановская, 2009, с. 169]. И в отличие от других притч, входящих в «Римские деяния» и ориентированные на канонические источники эсхатологического сюжета, упоминаемая притча из-начально восходит к переводной беллетристической повести о Варлааме и Иосафе [Повесть о Варлааме и Иосафе, 1999, с. 360–388], благодаря чему в притче XVII века исключена нравоучительная составляющая мотива. В продолжение темы можно назвать еще один возможный вариант известно-го мотива, зафиксированный в памятниках древнерусской литературы, – это пе-ренос внимания на индивидуальный, личностный план поведения отдельно взято-го человека в ситуации ответа за свои поступки на Страшном суде. Именно такое прочтение сюжет получит в литературе XVII века и будет представлен в особом повествовательном жанре – «повести о преставлении» [Кротов, 1989, с. 149]. Примером может служить известное послание царя Алексея Михайловича («Ста-тейный список», 1652 г.) [Шунков, 2006, с. 45–61], детально изображающее смерть патриарха Иосифа, его последние предсмертные муки, воспринимаемые царем как символы и знаки Суда1, вершащегося над душой умирающего. Позже поэты-силлабики (Симеон Полоцкий, Карион Истомин, Ян-Андрей Белобоцкий, князь Борис Репнин-Оболенский [Казание о человеческой жизни двоестрочно, велми душеполезно, 1989, с. 114–116]) активно будут разрабатывать этот мотив и в барочной поэзии XVII века2. 1 Кирилл Туровский, Притча о человеческой душе и теле: «Слышать же подобает Бо-жье имя теперь расстающимся с телами душами, чтоб в Судный день, воскреснув в теле, не греховно поклониться Богу. Когда же человек преступил заповедь Божью и за это осужден на смерть, то сначала душа его к Богу приводится и оправдывается: «Не я, но плоть согрешила». Поэтому и нет мучения душам до второго пришествия, но они сохраня-ются, – Бог знает где. Чем же кто согрешит, тем же муку примет» [Слова и поучения Кирилла Туровского, 1997, c. 155, 159]. 2 См. также: [Повесть и сказание о прении живота со смертию, 1969, c. 464–466, 757–758]. Подготовка текста «Повести…» и прим. Р.П. Дмитриевой. А также «Устав» Нила Сорского, где отдельная глава (7) посвящена «памяти смертной и страшному Суду». В ней Нил Сорский говорит, что «невозможно есть алчущему не поминати хлеба; тако же и хо-тящему спастися не поминати смерти». «Для достижения особенного молитвенного со-стояния старец рекомендовал помнить о том, что человеческая жизнь коротка: “Путь сей краток есть; дым есть – житие сия, пара и перст, пепел; вмале является и вскоре погибает”, и иноку необходимо “събирть” “ум в та, яже рекоша святии в писаниих о различных страшных смертех… Полезне же мню и сие, еже въспоминати нам различныя смерти ве-денныа и слышанныа, яже и в днех наших бывше”» [Чумакова, 2000, с. 47–48]. В итоге, одна из основных средневековых идеологических концепций, какой являлась концепция Страшного суда, приобретет уже в литературе Переходного периода (2 половина XVII в. – 30-е годы XVIII в.), а затем и Нового времени сугу-бо художественную функцию аллюзии, реминисценции. При этом будут смещены в художественной интерпретации смысловые акценты: сюжет Страшного суда в первую очередь станет прочитываться как катастрофа мира, представленной в фантастических образах и картинах. Главная же символическая составляющая сюжета – предвестие наступления эры Нового Иерусалима – будет отодвинуто на вторые позиции.

Скачать электронную версию публикации