The formation of provincial stories in the Russian literature of the end of 18th – the first third of the 19th century.pdf Рассмотрение провинциального текста русской литературы в сюжетологическом аспекте позволяет сосредоточить внимание на отдельном сюжетно-мотивном комплексе, далее называемом провинциальным сюжетом. За-дача настоящей статьи заключается в изучении источников формирования этого комплекса, тематически связанного с провинциальным городом N, и его соотне-сение с провинциальным текстом как макротематическим образованием русской литературы XIX века. Изучение формирования провинциальных сюжетов показывает, что в этом процессе определяющую роль сыграли драматургия, и публицистика второй по-ловины XVIII века. В частности, комедии М.И. Веревкина, Я.Б. Княжнина, Д.И. Фонвизина, А.Д. Копиева и В.В. Капниста определили не только частотные фабулы, далее используемые в провинциальных сюжетах, но и сформировали «коннотативный фон», определив дальнейший модус оценки провинциальных происшествий. Описывая эволюцию русской комедии, П.Н. Берков подчеркивает: «Не желая вызывать цензурные осложнения, авторы комедий обычно относили фабулу произведения в более далекие времена … и помещали действие в провин-циальную глушь» [Берков, 1977, с. 121]. Таким образом, сценическая провинция приобретала черты собирательного пространства, представляющего общую кар-тину пороков Российской империи. Частое изображение провинции определило оформление клише, обращение к которому вызывало негативную реакцию у со-временных критиков: «Отчего наши комические авторы привязались к провин-циялам ... можно ли угодить знатокам представлением Фоки, комнатного шута деревенского дворянина, воеводской канцелярии или провинцияльного петуха в смешном наряде?» [Дмитриев, 1802, с. 374–375]. Сатирические издания Н.И. Новикова, Ф.А. Эмина, Н.И. Страхова закрепили в литературе ряд устойчивых характеров, с которыми были связаны повторяемые и многократно варьируемые фабулы. Отмечая миромоделирующий потенциал сатирических изданий второй половины XVIII века, А.С. Янушкевич замечает: «Журналы одного автора (Екатерины II, Новикова, Крылова) выявили новое каче-ство объединения текстов – авторскую рефлексию. Каждый номер “Всякой вся-чины”, “Трутня” или “Живописца”, “Почты духов” были уже не просто тексто-вым единством, но и выражением авторского мирообраза» [Янушкевич, 2002, с. 101]. По мысли ученого, заложенные в журналах нарративные традиции обу-словили структуру многих прозаических жанров. В применении к провинциаль-ным сюжетам это больше всего проявляется в письмах провинциалов, особенно в «Письмах к Фалалею», опубликованных в «Живописце» Н.И. Новикова. Здесь представлены различные провинциальные сознания, фактически показан «ком-плекс провинциала». Наряду с письмами миромоделирующий потенциал имеют «Сатирические ведомости» Н.И. Новикова и Н.И. Страхова: многочисленные происшествия, связанные с западной фельетонной и народной смеховой традици-ей, значительно деформировали исходный образ провинции, представляя его ис-точником неполноты, ущербности и греховности. В обоих случаях драматурги и журналисты, как правило, обращались к за-падноевропейским сюжетам, в результате чего многочисленные произведения, представляя опыт «склонения на русские нравы», сохраняли событийную струк-туру оригинала. В то же время, влияние прозаической литературы середины XVIII века, в том числе массовой, по-видимому, не было значительным и в большинстве случаев представляло тиражирование сформированных в журналистике схем. В этом от-ношении исключение составляет повесть «Несчастный Никанор или приключение жизни российского дворянина Н***». Заимствуя основные коллизии из западно-европейской литературы, автор повести в то же время формирует условную гео-графическую карту России, на которой все события соотносятся с определенным полюсом – настоящим (провинциальным) и прошлым (столичным, заграничным) героя. Очевидна и нарратологическая значимость этого произведения, поскольку здесь впервые обозначается важность события рассказывания, которое противо-поставлено бессобытийной повседневности Никанора. Качественное развитие сюжетно-мотивного комплекса, тематически связан-ного с провинцией, наблюдается в позднем сентиментализме и в произведениях эпигонов Н.М. Карамзина. Разработанность основных сюжетов этой парадигмы позволяет некоторым авторам отказаться от оригинальной фабулы 1 и сосредото-чить свое внимание на сюжетных реализациях. Чаще всего это сопровождается 1 В некоторых случаях это приводит к схематизации повествования, как и в повести анонимного автора «Истинное приключение благородной россиянки»: «Госпожа N* про-исходит из достаточной и довольно знатной российской фамилии N*. Она родилась в N*» [Истинное приключение, 1979, с. 201]. Такое вступление производит впечатление сплош-ного шифра и не предполагает ответа на вопрос о подлинном имени героини; имя вместе с наименованием города представляет такую переменную, которая определяется читатель-ским воображением. сменой повествовательного модуса, связанного с заимствованием характеров ко-мической драматургии. В повести А.Е. Измайлова «Бедная Маша» сатирические черты сопровождают портреты второстепенных действующих лиц (например, обер-офицер Простакова); в анонимной повести «Модест и Софья» главная ге-роиня названа провинциалкой, подчеркнуты посредственность и простота ее жиз-ни. Эти интонации проявятся в светской повести и произведениях В.Ф. Одоевско-го, Н.Ф. Павлова, В.А. Соллогуба. Подчеркивая значение иронии и пародии, А. Шёнле показывает, что в лите-ратурном процессе парадигма сентиментализма долгое время «использовалась в качестве контрастного фона: писатели продолжают оглядываться на нее, но уже с иронией, давая понять, что стараются избежать ошибок и заблуждений своих предшественников» [Шёнле, 2004, с. 12]. Кажется очевидным, что тема провин-ции стала одной из определяющих в механизме пародийности 1 . В ракурсе паро-дии может быть рассмотрена повесть М.В. Сушкова «Российкий Вертер», пред-ставляющая значительное изменение первоисточника. В одном из начальных пи-сем герой замечает: «Какие разные лица! Нет, никакой актер не может больше увеселить… В будущем письме узнаешь последствие, а теперь скажу только, что я в существе вижу комедию Недоросля» [Сушков, 1979, с. 206]. Обретая в качест-ве претекста комедию Фонвизина, «Российский Вертер» становится на принципи-ально иную почву. Далее читатель находит еще ряд отсылок к современной дра-матургии, включая Ябеду» В.В. Капниста. В повести Сушкова герой пытается осмыслить феномен повседневности, описать провинциальное время: «Я охотно обегал все окружные места, но, увидя завтра то же и послезавтра то же, и те же виды, и те же лица, наконец, всем наскучил» [Сушков, 1979, с. 206]. Скука наряду с разочарованием подготавливает иную мотивировку дальнейшего сюжета. Так, самоубийство персонажа становится связанным не только с адюльтерной линией романа, но и мотивом скуки, маркирующим безысходность и обыденность. 1 В своей «чухломской» пьесе «Своя семья, или замужняя невеста» (написанной на закате сентиментализма) А.А. Шаховской представляет героиню, вынужденную разделять чувствительные переживания своей провинциальной родственницы. Вернувшись с прогул-ки, девушка восклицает: «Там над могилами немного повздыхали; потом по бережку ис-сохшего ручья дошли до рощицы, где тетушка и я стадами пестрыми, вздыхая, любова-лись» [Шаховской, 1990, с. 200]. В приведенном высказывании сосредоточено большинст-во сентименталистских приемов, ставших на момент представления пьесы литературными клише. Своеобразный итог развития провинциальной темы в сентиментализме под-водит М.Н. Загоскин в своем фельетонном романе «Неравный брак». Называя главных героев Эрастом и Лизой, Загоскин иронизирует по поводу верности и непорочности главных героев, вводя в повествование мотивы, связанные с суп-ружеской изменой. Фоном произведения Загоскина становится провинциальный мир, служащие и мещане, в ряду которых находятся и «копии Скотинина, извест-ного действующего лица в прекрасной комедии “Недоросль”» [Загоскин, 1987, с. 266]. Центр повествования смещается с чувств героев к описанию разразивше-гося скандала, который обусловливает развитие сюжетной коллизии. Счастливый финал, представляющий собой пародийное переосмысление развязки «Бедной Лизы» и других сентименталистских повестей, маркирует в романе повторяемость и бессмысленность событий, происходящих в провинции: «…Все действующие лица бедственного праздника, описанного во второй главе, были созваны, угоще-ны прекрасным образом … и, так же как прежде не успокоились до тех пор, пока не отделали по-свойски молодых супругов … одним словом, все происходило надлежащим образом… » [Загоскин, 1987, с. 281]. По-видимому, в сентименталистской повести, опирающейся на западноевро-пейские образцы, некоторые произведения массовой литературы и существую-щую беллетристику, провинциальный сюжет способствовал изменению модаль-ности повествования. Входя в общий аллюзивный ряд, провинциальный сюжет подразумевал ироническое осмысление происходящих событий, вторичность и неоригинальность которых в большинстве своем была осознанной в повести начала XIX века. В романтической повести первой трети XIX века иронические коллизии сю-жета представлены в творчестве В.Т. Нарежного, что связано с реализацией аван-тюрного хронотопа («Славенские вечера», «Бурсак», «Российский Жилблаз», «Два Ивана или Страсть к тяжбам»). В его повести «Два Ивана, или Страсть к тяжбам» Малороссия рядом свойств напоминает пространство романа М. Сер-вантеса «Приключения Дон Кихота». Данное сходство усиливается в главах «Дон Кихот в своем роде» и «Новые поводы к тяжбе», где разъяренный помещик Хари-тон принимает решение сжечь ветряные мельницы, принадлежащие его соседям. В отличие от персонажа Сервантеса, неистового и очарованного рыцаря, малорос-сийский Дон Кихот движим корыстью и завистью. Рознится и круг чтения этих героев, поскольку Харитон обращается к лубочным книгам второй половины XVIII века, т.е. редукции рыцарского романа: «“Бова Королевич”, “Еруслан Лаза-ревич”, “Петр – золотые ключи”… все они путешествуют верхами и большею частью на прескверных клячах» [Нарежный, 1950, с. 49]. В описании Харитона исходный образ испанского идальго также редуцируется; авторское сравнение подчеркивает невозможность соотнесения двух этих героев и указывает на игро-вой характер действия. Подобно Нарежному, отождествившему малороссийского Харитона с испанским Дон Кихотом, А.Ф. Вельтман в повести «Неистовый Ро-ланд» называет уездного актера именем героя средневекового эпоса. Гиперболи-зация этого сходства очевидна в репликах персонажа, где попеременно звучат слова из трагедий и высоких комедий классицизма, за счет чего герой практиче-ски лишен своего собственного голоса. В кульминации произведения Зарецкий-Роланд выходит на площадь (характерное место карнавального действия) и, пола-гая, что он на сцене, восклицает: «Великолепный город! Какое величие управлять им, блистать над ним, подобно царственному дню… Погрузить в этот бездонный океан все клокочущие страсти, все ненасытные желания… Пропасть!...» [Вельт-ман, 1950, с. 547]. В этом контексте реплика актера воспринимается зрителями как инвектива, не связанная со сценическим действием. Близкий, хотя и снижен-ный, пример одержимости представляет «История о петухе, кошке и лягушке» В.Ф. Одоевского. Описывая безумие городничего, Одоевский демонстрирует меру помешательства, обращаясь к метафоре: «То, наконец, ему кажется, что у него в голове целый город Реженск, – крик, шум, скрип от возов... а по улицам все хо-дят не люди, а лягушки на задних лапках и с ножки на ножку переваливаются!..» [Одоевский, 1981, с. 30]. Во всех рассмотренных случаях, как и в сентименталь-ных повестях, провинциальный сюжет представляет способ переосмысления рас-пространенного европейского сюжета. Общим местом для романтической и светской повести первой половины XIX века становится описание провинциального общества. Характерный пример этому представляют «Три повести» Н.Ф. Павлова. Следуя основной сюжетной линии, Павлов подробно останавливается на характеристике провинциалов: «…Какой-то оригинальный беспорядок царствовал в этой толпе. Беспорядок был во всем, и в платьях, и в положениях, и в лицах. Кой-где мелькало женское же-манство, кой-где проглядывало лицо, как будто упавшее с неба. Тут завитые усы, там нечесаная голова, тут жилет, опутанный золотою цепью, там неглаженное платье, но тут же и чепчик из Москвы с Кузнецкого моста, тут же ловко стянутый стан и великолепно взбитые волосы» [Павлов, 1985, с. 14]. Провинциальное об-щество, напоминая одновременно героев «Недоросля» и «фамусовское общество» Москвы, являет хаос, неустойчивость формы. Этот мотив усиливается в повести «Ятаган»: «От чайного столика до пышного обеда, от семьи до бала все то же: говорят одним языком и не понимают друг друга… Все страсти, желания, склон-ности человека умещаются легко на самом узком пространстве, и этот малый мир, сколок с большого, заключал в себе начало многих разнообразных волнений сердца» [Там же, с. 41]. Нарушение диалога, видимость понимания при невоз-можности услышать другого человека, закрепляют за провинцией Павлова образ-ность трагического мира. Указывая на ряд отрицательных черт в характеристике провинции и провин-циалов в очерке «Москва и москвичи», М.Н. Загоскин противопоставляет «лите-ратурным» стереотипам свой собственный опыт (точнее, опыт Бельского) и об-ращает упрек к беллетристам, заслугой которых является создание подобного представления: «Защитники этих господ оправдывают их тем, что они описывали одну только сторону наших провинциальных нравов, сиречь дурную. Эх, господа, господа! Да ведь односторонность никуда не годится, а особливо когда мы гово-рим о нравственном достоинстве целого народа!» [Загоскин, 1988, с. 279]. Описанный сюжетно-мотивный комплекс показывает разработанность про-винциальной темы и свидетельствует об устойчивых предпосылках формирова-ния провинциального текста. Вероятно, провинциальный сюжет предшествовал оформлению провинциального текста русской литературы. Сотканный из описан-ных тем и мотивов, этот текст в полной мере складывается в 40-е годы XIX века, что связано с появлением трёх ключевых произведений: «Мертвых душ» Н.В. Гоголя, «Тарантаса» В.А. Соллогуба и «Кто виноват?» А.И. Герцена. Сю-жетный потенциал этих произведений обусловил в последующем литературном процессе ряд типологически значимых вариантов, описание которых показывает их устойчивую взаимосвязь с комедией, публицистикой и русской прозой конца XVIII – первой трети XIX вв.

Скачать электронную версию публикации