Spatial semantics of the concept the power in the Russian political culture.pdf Функционирование концепта власть в русской культуре предполагает широ-кие семантические горизонты. Многомерность концептуального существования власти обусловлена, с одной стороны, особенностями ее функционирования в политическом дискурсе, где власть осмысляется преимущественно в связи с го-сударственной властью. С другой стороны, очерчивание семантических пределов власти всякий раз наталкивается на смысловую незавершенность человеческих взаимоотношений в целом, немыслимых без отношений власти. О многообразии семантического поля концепта власть в русской культуре уже писали отечественные исследователи. Например, Валерий Прозоров, иссле-дуя семантические особенности власти на материале фольклора и русских худо-жественных текстов, отмечает ее нечеткую смысловую множественность [Прозо-ров, 2003]. Учитывая масштабность заявленной темы, настоящая работа имеет цель выявить только некоторые семантические особенности пространственной определенности власти в русской политической культуре. Для начала отметим, что в истории образования русской государственности концепция власти формировалась на фоне колонизационного процесса. Как заме-чает В.О. Ключевский, «история России есть история страны, которая колонизу-ется» [Ключевский, 1993, с. 13]. В этих условиях власть была вынуждена совер-шать максимум усилий, чтобы устанавливать в горизонте пространственной не-определенности осваиваемых территорий, среди бескрайних русских полей и сне-гов, вертикальные пределы своих институций. Отсюда и города в России – это прежде всего центры власти 1 , и только потом какие угодно другие центры, на- 1 К таким выводам приходят в исследованиях, посвященных проблеме взаимосвязи пространства и власти в России, например, Н.Ю. Замятина и С.А. Королев [Замятина, 1999; Королев, 1997]. пример, торговые или ремесленные. Все остальное пространство привязано к этим центрам и только в таком качестве может существовать. Согласно С.А. Королеву, пространство России имеет структуру звезды, то есть оно органи-зовано через центр, подчинено общим вертикальным императивам власти – это пространство лишено индивидуальных черт [Королев, 1997]. Любая администра-тивная единица легитимность своей власти черпает из центра, как бы подключа-ясь к властной вертикали. Как замечал В. Розанов, каждая губерния в России име-ла отношение только к Петербургу, а не к соседним губерниям. Причем разделе-ние это – искусственное, а не естественное, не связанное с характером местности и от того нелепое [Розанов, 1990, с. 550]. Особенности этих процессов отразились в русском языке, в котором образо-вание этого слова связано с заимствованием из церковнославянского языка вместо слова волость [Фасмер, 1986, с. 327] 1 . Этимологическая связь со словом волость не могла не сказаться на особенностях функционирования концепта власть в рус-ской культуре, в которой он имеет, прежде всего, пространственную семантику. 1 С 11 века волость – «область, земля, находящаяся под одной верховной (княжеской) властью». Со второй половины 19 века до 1928 года под волостью понималась «админист-ративно-территориальная единица, подразделение уезда в старой России» [Черных, 1999, с. 164]. При этом важно отметить, что формирование первоначального смысла власти как личного владения территорией неотделимо от истории формирования понятия государства [см. подробнее: Хархордин, 2011]. 2 «“Правое” – это реакция, угнетение народа, Аракчеевщина, подавление свободы мысли и слова, произвол власти; “левое” – это освободительное движение, освященное именами декабристов, Белинского, Герцена, требования законности и уничтожения произ-вола, отмены цензуры и гонений на иноверцев, забота о нужде низших классов, сочувствие земству и суду присяжных, мечта о конституции. “Правое” есть жестокость, формализм, человеконенавистничество, высокомерие власти; “левое” – человеколюбие, сочувствие всем “униженным и оскорбленным”, чувство достоинства человеческой личности, своей и чужой» [Франк, 1972, с. 41]. Важно отметить, что пространственная семантика в структуре концепта власть не ограничивается чисто локальной. Власть нуждается не только в одном естественном природном пространстве, но требует для себя еще какое-то другое, в котором одни и те же географические объекты могут иметь или не иметь поли-тический смысл. Например, в работах, посвященных такому культурному фено-мену, как Запад, отмечается, что понятие «Восточная Европа» и соответствующее снисходительное отношение к ней появилось только в XVIII столетии благодаря интеллектуальным усилиям философов и не является естественным понятием, т.е. вневременным и эссенциональным [Вульф, 2003]. Восточная Европа скорее является объектом так называемых ментальных карт [Шенк, 2001], а не геогра-фических. Поэтому реализация пространственной семантики концепта власть не может быть замещена / исчерпана научной терминологией географии. Природно-географические контуры власти, скорее, есть следствие более фундаментальных пространственных моделей, которые и определяют способы пространственного ориентирования в политическом дискурсе. В способах политического восприятия пространства задействованы разно-уровневые средства языка и, прежде всего, пространство осмысляется при помо-щи следующих бинарных оппозиций: левый – правый, верх – низ, центр – пери-ферия, Небо – Мир, восток – запад, север – юг и др. Важнейшей оппозицией со-временного политического мышления, определяющей ориентационные предпоч-тения власти, следует считать правое – левое. Эти понятия традиционно отражают константные отношения между различными политическими силами: левое харак-теризует радикально настроенные политические силы, правое, напротив, есть по-зиция консерваторов 2 . При более же детальном рассмотрении указанная семанти-ческая определенность исчезает. С одной стороны, нет ясности в ценностно-смысловой определенности пра-вого и левого. Правые политические партии в результате изменения ценностных установок могут стать левыми, левые правыми, и даже возможно полное смеше-ние правого и левого (коммунисты говорят о себе: «мы левые, но дело наше пра-вое»). С другой стороны, правое и левое осмысляются как возникшие случайно и не претендующие по этой причине на универсальность. В русской политической традиции эта мысль воспроизводится с необыкновенным постоянством. В под-тверждение сказанного приведем три примера. Для С.Л. Франка эти понятия не имеют «всеобъемлющее значение ... вечных “категорий” политической мысли», напротив, они «имеют лишь исторически обу-словленный смысл» [Франк, 1972, с. 43] 1 . Философ предлагает заменить «истре-панную» оппозицию правое – левое другой, соответствующей реальной политиче-ской борьбе в России, обозначая ее как белое – черное. Эта оппозиция отражает соответственно столкновение между сторонниками свободы и культуры и сто-ронниками принуждения и «демагогической нивелировки». 1 С.Л. Франк также отмечает, что «понятия “правого” и “левого” начали становиться все более случайными, шаткими», они теряют «свой былой однозначный смысл», стано-вятся «призрачными и неактуальными» [Франк, 1972, с. 42]. И далее по тексту: «В настоя-щее время историческая ситуация настолько изменилась, что цельность этих понятий в значительной мере расшатана и сами они поэтому по существу устарели, непригодны для ориентировки в содержании наиболее острых и существенных проблем современности и продолжают господствовать лишь по исторической инерции мысли, проще говоря – по недомыслию» [Там же, с. 49]. Похожие мысли встречаются и в других работах Франка. Например, в шестой главе «Духовных основ общества» он пишет: «“правый” и “левый” путь исхожены, по-видимому, до конца». Не признает правое и левое фундаментальными понятиями политического дискурса и С. Кара-Мурза. В небольшой статье «Правое-левое в русской полити-ке» мы находим следующее замечание: «левые и правые – это характеристики момента, а не отношения к главным ценностям. Революционер, сокрушивший тирана и установивший справедливый порядок, обязан превратиться в правого, защищающего этот порядок. Если он остается левым, “перманентным” револю-ционером, то он будет отторгнут. Обществу надо жить, а революция – это крайняя мера, спасение через катастрофу. Так зачем нам рассуждать в понятиях “правые-левые”? Больше пользы от “карты”, полюса которой – фундаментальные ценно-сти» [Кара-Мурза, 2007, с. 62]. А. Дмитриев дает правому и левому примерно такую же оценку: «С нашей точки зрения значимость исходной пары понятий “левое” и “правое” не является универсальной, а носит исторически определенный характер...» [Дмитриев, 1999, с. 230]. Действительно, возникновение правого и левого как политических понятий связано с конкретным историческим событием, с Французской революцией 1789 г., когда французские парламентарии сели по правую и левую сторону ска-мьи, обозначив свои позиции соответственно как монархистов и как революцио-неров. С одной стороны, мы имеем здесь случайные обстоятельства, но с другой, мы предполагаем, что соотношение политических смыслов, определяемое указан-ными понятиями, имеет более глубокие основания, несводимые к одному только историческому моменту. Ценностное преимущество правого над левым, а также верха над низом встречается во многих культурах. Универсальность и постоянство таких аксиоло-гических соотношений, их связь со священным хорошо заметны на материале этимологических исследований. Слово правый объединяет такие значения, как прямой, правильный, справед-ливый, праведный. Это семантическое единство имеет в своей основе общий и.-е. корень prō-, указывающий направление – вперед, причем направление пра-вильное, в виде прямой линии. Слово левый родственно лат. laevus, которое объе-диняет значения левый и изогнутый. Можно сказать, что прямая линия в слове правый соответствует представлениям о космическом порядке, структурам свя-щенного – это ось мира (axis mundi), а то, что является отклонением от этой абсо-лютной космической линии, ее нарушением, отражено в слове левый. Особенно заметна эта связь сакрального центра пространства и возможности правильной ориентации в нем в противопоставлении правды, этимологически связанной со словом правый, и кривды. «“Правда” – следование прямой линии, а “кривда” – уклонение от прямой». При этом правда оказывается родственной добру и радо-сти (родственное лат. probus означает добрый, честный, порядочный), а неправда или кривда – злу (такие слова как рус. злой, осет. zūl кривой, авест. zbar- идти вкривь – этимологически тождественны) [Степанов, 2004, с. 462, 463; Фасмер, 1987, с. 352]. Б.А. Успенский отмечает, что семантика слова правда связана с представле-нием о божественном миропорядке, а также с идеей договора Бога и человека: правда «может пониматься как договор между человеком и Богом, и в этом смыс-ле это слово семантически соотносится со словом мир “община”» [Успенский, 1994, с. 191]. Итак, правда отражает реальность духовного порядка, который под-держивает порядок земного существования. Для передачи опыта переживания последнего существует понятие истина, отражающая не ту реальность, что счита-ется божественной, а потому подлинной, но реальность далекую от правды, – не настоящую, мнимую. В другой работе, посвященной исследованию крестного знамения, Б.А. Успенский говорит о том, что правый и левый в христианстве имеют абсолютный аксиологический смысл и ассоциируются с противопоставле-нием Бога и диавола. Бог представляет собой благое начало и ориентироваться в сакральном пространстве можно, только занимая какую-нибудь позицию по от-ношению к Богу как безусловному Центру. В зависимости от позиции: активной или пассивной (ожидаем ли мы Божественной благодати или стремимся к ней), – обрядовая сторона крестного знамения у католиков и православных может разли-чаться, но его смысл остается тем же 1 . 1 «В одном случае (когда крестятся слева направо) имеется в виду обращение челове-ка к Богу, в другом (когда крестятся справа налево) – обращение Бога к человеку; в одном случае человек оказывается активной, в другом – пассивной стороной. У католиков, кото-рые крестятся слева направо, крестное знамение исходит от нас: человек является субъек-том действия. У православных оно исходит от Бога: человек является объектом действия» [Успенский, 2004, с. 50]. Этимологическая основа правого и левого позволяет соотнести эту оппози-цию с отношениями власти. По одной из версий слово правый связано с лат. prōvincia, первоначальное значение которого – «власть, полномочие» [Фасмер, 1987, с. 352]. В «Константах...» Ю.С. Степанов говорит, что «эквивалентом рус. правъ, правый служит латин. rectus с теми же основными значениями. Оно восхо-дит к существительному rex, regis, означающему “царь”» [Степанов, 2004, с. 462]. Этимологической основой rex является и.-е. корень reg- со значениями прямой, направлять. Следуя объяснениям Э. Бенвениста, можно заметить эту прямую ли-нию у слов, связанных с reg-. Например, regio – это изначально «точка в движении по прямой», regula – «инструмент для проведения прямой линии, линейка», при-чем прямая линия может пониматься не только в физическом смысле, но и в нрав-ственном (как в приведенном выше примере противопоставления правды и крив-ды). Проводить такие правильные линии, обозначающие черты правопорядка, отделяющие священное от мирского, может только лицо, находящееся ближе всех остальных к священному, к axis mundi и поэтому обладающее самой высшей вла-стью. Таким образом, «латинский rex должен рассматриваться не столько как са-модержец, сколько как человек, проводящий линии границ или прокладывающий путь»; rex – скорее жрец, чем царь в современном понимании [Бенвенист, 1995, с. 252]. Противопоставление правого и левого равнозначно оппозиции верхнего и нижнего. Например, как замечает Б.А. Успенский, для средневекового христи-анского мышления было характерно следующее понимание сторон крестного знамения: верх символизирует Небесного Отца, низ обозначает мир, левая сторо-на – преисподнюю, правая – небо [Успенский, 2004, с. 19, 60, 67]. Слово верхний этимологически связано с такими словами, как вершина, воз-вышение, верховный, а также со словами темя, лучший, небо [Черных, 1999, с. 145]. Верх или вершина кроме пространственного обозначения может пони-маться и как цель нравственного движения человека к моральному совершенству, всей полнотой которого обладает только Бог. Это движение совершается от низа, т.е. от того, что совершенством не обладает и чему еще только предстоит его об-рести, совершив восхождение. Итак, ориентационные предпочтения в оппозициях правый – левый и верхний – нижний, определены отношениями, которые существуют между Не-бом и Миром. В этом смысле указанные оппозиции можно определить как топо-логические способы раскрытия священного 1 . Понятно, что пространственные от-ношения, понятые таким образом, характеризуют, прежде всего, мифологическое мышление, для которого они являются универсальными и постоянными. Приме-нительно к политическому измерению правого и левого это означает, что мифоло-гические ориентационные предпочтения оказываются изначально встроенными в пространство политического дискурса. Но здесь важно сделать одно существен-ное замечание, касающееся различий между отечественной и западной политиче-скими традициями. 1 Кроме указанных, существуют и другие оппозиции, отражающие пространственную семантику власти, но на которых мы специально в этой работе не останавливаемся. См., например, замечание С.Ю. Неклюдова: «..именно проекция на государственно-политическое пространство России мифологической оппозиции центр / периферия дает противопоставление “столицы” и “провинции” – одно из важнейших для нашей культуры XVIII – XX веков» [Неклюдов, 2000]. Формы мифологического мышления, создающие специфическую реальность для архаического сознания, которому эти формы представляются необходимыми, истончились в политических конструкциях западных интеллектуалов, лишились онтологической плотности, стали прозрачными, позволяя просвечивать тем смыс-лам, которые не предполагались мифологической историей. Переставая выражать священное, миф, как например у Р. Барта, может сводиться к форме идеологии и рассматриваться с позиций семиологической системы как один из способов идеологического означивания, как метаязык («Мифологии»). Есть миф справа, говорит Р. Барт, и миф слева. В первом случае миф соот-ветствует языку угнетателя, он охватывает все сферы жизни: «Мифы справа от-кормлены, блестящи по форме, экспансивны, болтливы и способны порождать все новые и новые мифы» [Барт, 1989, с. 118]. Во втором случае миф соответствует языку угнетаемого, у которого есть только революционный язык, так как «он мо-жет говорить только о своем освобождении». «Язык одного стремится к передел-ке мира [миф слева], язык другого – к его увековечению [миф справа]» [Барт, 1989, с. 118]. В политической семиологии Р. Барта оппозиция правого и левого выдвигается по отношению к идеологическому, а не священному. В целом для западной политической культуры мифологические константы репрезентации власти в пространстве, выявленные нами в процессе этимологиче-ского анализа, не исчерпывают содержание политического. Из-за специфических социальных процессов, важнейшим из которых является бюрократизация госу-дарства, происходит «увядание харизмы» (М. Вебер), «перенос сакрального на социальное» (М. Ямпольский). В результате политическое пространство и мифо-логическое перестают совпадать 1 По вопросу о том, как проходил этот процесс, в результате которого родилась поли-тическая публичная сфера с законом вместо царя, см. фундаментальную работу М. Ямпольского «Возвращение Левиафана. Политическая теология, репрезентация власти и конец Старого режима». В своем подробном анализе автор раскрывает динамику транс-цендентного в становлении политического. В частности он рассматривает проблему фор-мирования в Новое время политического имманентизма, когда фигура монарха начинает ассоциироваться «с безличной всеобщностью закона», и как затем, в эпоху Просвещения, общественный договор восстанавливает утраченную трансцендентность [Ямпольский, 2004]. Иной опыт восприятия правого и левого мы встречаем в русской политиче-ской культуре, где осмысленность этих категорий возникает через их отношение к целостности духовной жизни. Так С. Булгаков в работе «Героизм и подвижни-чество» пишет: «Наше различение правых и левых отличается тем, что оно имеет предметом своим не только разницу политических идеалов, но и, в подавляющем большинстве, разницу мировоззрений или вер» [Булгаков, 1991, с. 68]. Или у Н. Бердяева находим следующее замечание: «“Правость” или “левость”, монар-хизм или республиканизм суть совершенно ничтожные и жалкие вещи, вещи третьесортные перед лицом Божьим» [Бердяев, 1925, с. 51]. Понятен в этом кон-тексте и уже отмеченный призыв С.Л. Франка «по ту сторону “правого” и “лево-го”». Эти различия в понимании правого и левого так или иначе обусловлены раз-личиями в понимании власти. В русской традиции политическая власть невоз-можна без поддержки со стороны сакрального, – высшей духовной власти. В.С. Соловьев писал об этом так: «…Мирская государственная власть, добро-вольно признавая высший, чисто нравственный авторитет власти духовной и опи-раясь на него, сама получала нравственное значение и внутреннюю силу» [Со-ловьев, 1912, с. 230]. Непроницаемость оснований русской власти, густота са-крального в ее природе отмечаются также и современными исследователями. На-пример, Ю.С. Пивоваров среди особенностей русской власти отмечает ее само-державный и персонифицированный характер, которые отличают ее от моделей власти на Западе. «В нашей стране господствует “самодержавная политическая культура”. Ее ключевая характеристика – властецентричность. Причем “власть” должна писаться с большой буквы – “Власть”. Она главное действующее лицо исторического процесса, в ходе которого лишь меняет свои наименования – царь, император, генсек, президент» [Пивоваров, 2006а, с. 16]. Самодержавная власть «правит вне системы разделения властей; она не просто не вписана туда, но суще-ствует в иных измерениях, в иных координатах. Она – субстанция и субстанциональна, “посредствующие власти” – функции и функциональны» [Пивоваров, 2006а, с. 17]. Власть, поддерживаемая Божественным началом, может быть только на пра-вой стороне (одесную Бога). Левая власть – ненастоящая, мнимая, ложная, разру-шительная. Левое возникает в процессе бунта против Божественной власти. В какой-то момент этот бунт становится социальным, имеющим целью перестро-ить установленный Богом порядок земного существования. Любопытно отметить, что образ морского чудовища, персонификация всех сил зла – Левиафан, который является также и образом государства у Гоббса, предлагающего одну из первых теорий общественного договора, с иврита переводится как «скрученный, свитый», что соответствует, как мы видели, понятию левый. Оппозиция правое – левое свя-зана, по-видимому, с деградацией сакрального в структуре концепта власть, так как она означает, что власть, удерживаемая на правой стороне, теряет свою леги-тимность, что будущее власти зависит не от Бога, а от дальнейшего соотношения правых или левых сил в пространстве политического. Симптоматичен в этом от-ношении и отказ в современной западной политической мысли от идеи естествен-ного права во имя уважения к индивидуальности [см. подробнее: Штраус, 2007]. Это означает, что правитель не может отныне опереться на универсальные и все-общие принципы в своей заботе об общественном строе. Отказ от естественного права неизбежно приводит к пониманию позитивного права как единственно воз-можного. Власть, основывающаяся на позитивном праве, предполагает не свя-щенный договор между Богом и человеком, а скорее договор между человеком и государством, т.е. общественный договор. Власть в России не может основываться только на позитивном праве. Са-кральность власти требует бескомпромиссности, право же нуждается в компро-миссе многих частных интересов и воль, а также в применении силы по сохране-нию договора между ними 1 . Вот почему, например, в проекте первой российской конституции М.М. Сперанского фигура наследственной императорской власти помещается над системой разделения властей [см. подробнее: Пивоваров, 2006б]. 1 Как отмечал А. Кожев, власть, сближенная с понятием Божественного, т.е. власть как «возможность действовать бескомпромиссно», существенно отличается от права. Власть и право – родственные феномены, но не тождественные. Одно из основных разли-чий состоит в присутствии или отсутствии реакции. Право, в отличие от власти, может предполагать оппозицию, а, следовательно, и силу как способ восстановления права. А. Кожев пишет: «…нет Права без Суда, нет Суда без Полиции, способной выполнять ре-шения Суда с помощью силы» [Кожев, 2006, с. 18, 19]. Итак, в русской политической культуре пространственную семантику власти определяют ориентационные константы мифологического мышления (правое и левое, верх и низ, центр и периферия и др.), воспроизводящие отношения между Небом и Миром. Другие возможные пространственные характеристики власти (например, локативный, директивный, транзитивный и др.), имеют значение толь-ко поддерживающих конструкций. Не русская власть как-то менялась, организо-вывая пространство, – обеспеченная Божественным началом она не могла менять-ся по определению, – а само пространство, как в мифе, возникало в местах иеро-фаний (силовых точках власти). В этом отношении власти не может становиться больше или меньше от захвата новых территорий, но пространство, по возможно-сти бесконечное, необходимо для обеспечения ее универсального, трансцендент-ного характера. Обратное неверно. Когда такая власть теряет свои территории, ее становится «меньше», так как теряет она, на самом деле, не пространство. Утра-чивая способность управлять пространством, власть теряет себя.

Скачать электронную версию публикации