Hermitage of arts: life-creating of Georgy Grebenstchikoff.pdf Во второй половине XIX в., c утверждением нового социального слоя - интеллигенции, в России начались активные поиски иного коллективного образа жизни. На вопросы: «как жить?», «что делать?» - отвечали писатели и мыслители. Интеллигенты подражали персонажам И. С. Тургенева и Н. Г. Чернышевского [Паперно, 1996, с. 10-20]. Немного позднее ответы на свои вопросы интеллигенция находила у Карла Маркса, Льва Толстого, Фридриха Ницше, Рудольфа Штейнера. Эти ответы тоже воспринимались как руководство к действию. Тогда же, во второй половине ХIХв., искусство в лице своих теоретиков пришло к выводу, что его основная цель - не изображение жизни, а ее действительное преображение (см., например, работу Владимира Соловьева «Общий смысл искусства», оказавшую воздействие на формирование символистскойконцепции жизнетворчества). Поисками другого образа жизни был обусловлен и усилившийся на рубеже веков интерес писателей к различным крестьянским сектам: хлыстам, скопцам, бегунам, староверам и др. [Эткинд, 1998]. Поэт-символист А. М. Добролюбов даже стал создателем одной из подобных сект: «Больше чем кто-либо другой, Добролюбов осуществил мечту символистов о переходе искусства в жизнь, о жизнестроительстве по законам искусства. Как писал о нем Бердяев, “есть художество жизни, по значению своему превышающее всякое художество мысли”» [Там же, с. 264]. Этим интересом к сектам в какой-то степени объясняется и успех повествования Г. Д. Гребенщикова «Чураевы. Хроника одной старообрядческой семьи», точнее говоря, его первой части («Братья»), опубликованной в лучшем литературном журнале русской эмиграции «Современные записки» в начале 1920-х гг. Широко понимаемое жизнетворчество (жизнестроительство, жизнестроение1) определило собой целое столетие, стало стержнем, проходящим через несколько эпох в истории России: с 1860-х до 1960-х гг. включительно (когда была принята программа построения коммунизма). Самым разнообразным жизнетворчество было в период Серебряного века. Помимо толстовских общин и секты «добролюбовцев», существовали семейно-мистическая община Третьего Завета (Мережковские и Философов) [Matich, 1993], община Танца («Гептахор») [Сироткина, 2016, с. 29-51], община Эроса («гафизиты», собиравшиеся «на башне» Вячеслава Иванова) [Богомолов, 1993; Сироткина, 2016, с. 67-83], антропософская община (строители Гётеанума) [Кравченко, 1995, с. 30], проект поэтократии, пропагандировавшийсяНиколаем Гумилевым [Десятов, 1998], идр. Применительно к Георгию Гребенщикову корректнее всего пользоваться понятием жизнестроительство, поскольку сам он много раз писал о строительстве нового мира, новой жизни, культуры, о храмостроительстве и т. п. Жизнестроительство мы будем понимать как сознательное поведение, строящееся в соотношении с определенными образцами. Таких ориентиров у Георгия Гребенщикова было немало. Своими учителями он, например, называл А. М. Горького и затем Н. К. Рериха (в переписке с ними). Сопоставление Гребенщикова с Горьким, безусловно, напрашивается и уже производилось2. Рерихов так или иначе упоминают почти все, кто писал о Гребенщикове. Достаточно подробно и тонко проанализирована недавно «рецепция толстовской модели в жизнестроительстве Г. Д. Гребенщикова» [Горбенко, 2017]. В диссертационном исследовании А. Ю. Горбенко рассматривается также ряд других ориентиров Гребенщикова, и с большинством тезисов исследователя нельзя не согласиться [Горбенко, 2015; 2016] (см. также: [Богумил, Худенко, 2017]). Остановимся ниже на оставшихся «белых пятнах» в закономерностях возникновения жизнестроительских стратегий сибирско-аме-риканского писателя, а также на тех литературных и исторических фигурах, которые не попали пока в поле зрения специалистов. Некоторые нюансы жизнестроительства и литературного творчества Гребенщикова будут не вполне понятны, если рядом с Л. Н. Толстым не поставить 1 Как отметил Борис Гройс, советский проект наследовал соловьевско-символистским идеям: «В статье Н. Чужака с характерным названием “Под знаком жизнестроения”, прямо отсылающим к идеям Вл. Соловьева, читаем, в частности: “Искусство как метод познания жизни... - вот наивысшее содержание старой буржуазной эстетики. Искусство как метод строения жизни - вот лозунг, под которым идет пролетарское представление о науке искусства”» [Гройс, 1993, с. 31]. Статья ЛЕФовца Н. Чужака была опубликована в 1923 г. В последние десятилетия появился ряд исследований, посвященных проблемам жизнетворчества: [Gunther, 1986; Гречишкин, Лавров, 1990; Matich, 1993; Creating Life, 1994; Lebenskunst - Kunstleben, 1998; Богомолов, 2004; Жолковский, 2014]. 2 См., напр.: [Примочкина, 2001; Черняева, 2002]. Н. В. Гоголя. Гоголь не был для Гребенщикова столь же важным образцом, но жизненные пути двух классиков имели сходства и различия, которые неизбежно должны были актуализироваться в сознании их «наследника». Основным сходством было движение от художественного творчества к публицистике и проповеди - биографический канон, который будет позднее воспроизводиться в истории русской литературы снова и снова. Основным мировоззренческим различием, существенным для нас, было отношение к православию в его институциональных, церковных, обрядовых формах. Гребенщиков дал свой ответ на вопрос «что делать?». Отвечал он не только словами, но и делами3. Самой известной частью оздоровляющего физического труда Гребенщикова в Чураевке, штат Коннектикут, стало возведение каменной часовни. За такие труды Лев Толстой Гребенщикова похвалил бы едва ли, и последний не мог это не осознавать. В его мемуарном очерке Толстой высказывается по поводу церковно-обрядовой стороны христианства: «…герою вашей пьесы следовало бырядомспроповедью обоздоровляющем труде нести в народ трезвые мысли к уничтожению этих суеверных и вздорных обрядностей...» [Гребенщиков, 2013, т. 1, с. 433]. Но в своей «Радонеге» (1938) Гребенщиков утверждает, что проживи Толстой дольше, взгляды бы его изменились: «Можно с уверенностью сказать, что глубокая и отважная совесть Льва Толстого заставила бы его самого во многом откровенно раскаяться и повернула бы его сознание в защиту попранных святыньрусскойдуховнойкультуры» [Там же, т. 5, с. 227]. Полемикой с Толстым будет отношение зрелого Гребенщикова к Гоголю, которого два писателя обсуждали тогда же, в 1909 г., в Ясной Поляне: - Ну, а что же, - продолжал интересоваться моей вещицей Лев Николаевич, - каков взгляд вашего «сына народа» на религию? Ведь это очень важно... - заговорил Лев Николаевич, оживившись. - Вот я сейчас, составляя статьюо Гоголе, перечитывалписьма кнему Белинского. Здесь Лев Николаевич подробно останавливается на отношении Белинского к Гоголю и на том, что Гоголь перед смертью все свои писания основывал на религиозных принципах церкви. - Он прислушивался к высшим слоям правительства, переполняя христианскую религию разными нелепыми обрядностями! [Там же, т. 1, с. 433]. Одним из важнейших фрагментов первой книги «Чураевых» стало лирическое отступление в духе Гоголя: «О чем говорит эта прозрачная альпийская вода?» и далее (в третьей главе третьей части романа «Братья») [Там же, с. 187-188]. Гоголевская поэтика фрагмента навеяна отчасти его содержанием: судьба сектантки Ненилы, уморившей себя голодом, перекликается с финалом жизненного пути автора «Мертвых душ». Как и «Мертвые души», «Чураевы» останутся незаконченными. Зато в Америке Гребенщиков напишет и опубликует свои варианты «Выбранных мест из переписки с друзьями» - книги «Гонец. Письма с Помперага» (1928) и «Радонега» (1938), где будет вспоминать одно из гоголевских писем: Народ молча читает и тайно переписывает историческое письмо Гоголя Старцам ОптинскойПустыни: «Ради Самого Христа молитесь обо мне, - писал Н. В. Гоголь 26 июня 1850 года. - Путь мой труден. Дело мое такого рода, что без ежеминутной, 3 «...Всё, начиная с самого тяжелого труда и кончая отдыхом, должно быть насыщено строительским творчеством, чтобы многое, что будет давать миру в книге Алатас, как-то претворялось бы в жизнь и слово превращалось бы в дело. Ибо раз и навсегда с интеллигентской проблемой: “Что делать” - должно быть покончено» (цит. по: [Горбенко, 2017, с. 152]. без ежечасной явной помощи Божией не может двинуться мое перо, и силы мои не только ничтожны, но ихнет без осветления Свыше...» Кто может замолчать и вычеркнуть из истории русской литературы этот потрясающийдокумент? [Гребенщиков, 2013, т. 5, с. 233] Противопоставляемые Гоголю большевики были в жизнестроительстве Гребенщикова образцом негативным: автор «Радонеги» подчеркивает, что часовню в честь святого Сергия Радонежского он возводил тогда, когда советским государством древняя, основанная этим святым лавра разорялась [Там же, с. 234]. Акцентировалась параллель и оформлением часовни: «проста, строга и все еще бедна в своем одиночестве часовня. Лишь над входом привлекают взоры посетителя три дивных ангела: это Св. Троица великого иконописца Андрея Рублева, конечно, в копии, написанной современным художником В. С. Ивановым» [Там же, с. 239]. В общем, получилась как бы Троице-Сергиева часовня. При этом тексты Гребенщикова порой вплотную приближаются к советской риторике, лексике и тропике: «Подумайте о новом, увлекательном священном танце, имя которому - экстаз благословенного труда. Пора строить новый мир (курсив здесь и далее наш. - В. Д.), новую культуру духа в чистом светозарном и суровом месте» (цит. по: [Санникова, 2006, с. 21]). Лучший танец - это труд. Так же понимают танец люди коммунистического будущего, изображенного Владимиром Маяковским в футурологической пьесе «Клоп»: Присыпкин. Что ж это? За что мы старались, кровь проливали, когда мне, гегемону, значит, в своем обществе в новоизученном танце и растан цеваться нельзя? Зоя Березкина. Я возьму тебя завтра на танец десяти тысяч рабо чих и работниц, будут двигаться по площади. Это будет веселая репетиция новой системы полевых работ [Маяковский, 1982, с. 481-482]. Речь в данном случае не идет о полемической аллюзии (текст Гребенщикова написан, скорее всего, раньше), но сами сближения такого рода вполне закономерны. Цели у большевиков и многих эмигрантов были разными (построение коммунизма, возрождение Святой Руси), однако в том и другом случае цель была сакральной, в результате чего искусство дидактическое, мистериальное, а также агиография актуализировались как в литературе эмигрантов, так и в советской культуре [Набоков, 1999; Гройс, 1993, с. 61-67; Дебрецени, 1993]. На смену Серебряному веку, эпохе дионисийского танца [Сироткина, 2016] пришла эпоха труда (смена парадигмы началась уже в поэзии акмеистов). Будучи изначально человеком физического труда, Гребенщиков вольно или невольно обращался к уподоблениям, характерным для формирующейся советской культуры с ее культом железа, стали, кузнецов, кующих счастия ключи. В 1923 г. онписал Рерихам: Вижу Ваши действия по отношениям к нам, и пример их зажигает свет в моей кузнице. Пока что раздувается горно, но аппетит работы и стук молота вот-вот наступит. Знаю, что и искры полетят от раскаленного железа, и, может быть, в приправу к музыке на наковальне азартно вырвутся суровые икрепкие слова [Гребенщиков, 2013, т. 3, с. 483]. Такое вполне мог бы написать не подозревающий о символике рериховской Агни-йоги (свет, искры) литератор советский, не обязательно даже член группы пролетарских писателей «Кузница». Не менее красноречиво продолжение этого письма: Первая моя присяга перед Вами в том, что приступаю к действию - строжайший взгляд в себя и внешняя военная подтянутость. Смирно! Равнение прямо! Шагом - марш! И где-то далеко, но властно уже звучит вдохновляющий походный марш. В душе он отдается верою в Верховного Вождя и в моих ближайших командиров, и полна предчувствием Победы жажда умереть под знаменем Грядущей Красоты [Гребенщиков, 2013, т. 3, с. 483]. Трудно вновь не вспомнить здесь образцы советской риторики, однако важнее в тексте письма то «предчувствие Победы», которое в мироощущении Гребенщикова связано с датой его рождения и, соответственно, с именем: «он родился “в Егорьев день, 23 апреля”, в день святого великомученика Георгия Победоносца. Геройское, стойкое, упорное начало в характере Гребенщикова - от имени, данного в честь святого» [Черняева, 2013, с. 6]. Отсюда же, видимо, амбициозность и соревновательность, готовность положить на лопатки кого угодно: «сумею написать “Войну и мир” - лучше Толстого» [Гребенщиков, 2013, т. 3, с. 468]. В начале ХХ в. имена писателей нередко определяли формирование их индивидуальных мифологий, влияли на выработку стратегий жизнетворчества. Упомянем лишь один такой случай (имеющий отношение к нашей теме): Елена Рерих вдохновлялась примером своей тезкиЕлены Блаватской. Моделями поведения писателей иногда становятся их собственные произведения. О простодушно-крайнем, комическом варианте этого взаимодействия между словом писателя и его поведением рассказал, вспоминая свое детство, Валерий Попов: Помню свои стихи в седьмом, кажется, классе: «И в любых сраженьях ни за что и никогда я не сдамся... Женя!» Какая еще такая Женя? Откуда взялась?.. Из стиха - откуда ж еще? Из рифмы! Потом уже, для подтверждения стиха, пришлось подгонять под него реальность. Девочка с этим именем была в нашем классе всего одна, и притом крайне мне не нравилась. Но что делать - сперва мы сочиняем стихи, потом они диктуют нам жизнь. Скоро весь класс знал: он с ней «ходит» - и даже посвящает стихи! Первая сладкая слава, первое внимание публики! Но какой ценой! Я вынужден был ее провожать, и мы долго напряженно целовались. Это стихи теперь уже командовали нами. Да, непростое это занятие, ответственное - смутно начинал пониматья [Попов, 2015, с. 22-23]. Георгий Гребенщиков назвал основанное им в Америке русское поселение Чураевкой, взяв, как известно, топоним, придуманный ранее для «Хроники одной старообрядческой семьи». Топоним это чрезвычайно емкий и точный. Семантику фамилии, ставшей названием цикла романов, сам писатель пояснял так: «“Чураевы” символизировать должны и “чур меня”, и “чурка”, но чурка крепкая, кондовая, остаток крепких кедрачей Сибири» [Черняева, 2013, с. 21]. Однако в топониме «Чураевка» скрывается еще одно, не менее важное звучание-значение: рай. Топология и многие сюжетные коллизии первого романа («Братья») гребенщиковского цикла восходят к этнографическому очерку писателя «Алтайская Русь» (1914), в котором говорится об истории освоения Горного Алтая русскими раскольниками, называвшими его «Камнем»: Отшельники-сектанты, пробравшись в Камень, поселялись в наиболее красивых уголках и спасение души своей соединяли с созерцанием красивой девственной природы, тем более что во всём хотели подражать святым угодникам. «Место оно, иде же вселися святый, - говорится в жизнеописании почти каждого святого, - бор бяша велий и чаща, место зело красно, всюду яко стеноюокруженоводами ибе видениеонаго местазелоумиленно...» А этих мест «зело умиленных» в те времена на Алтае было бесконечное множество. Обилие голубых говорливых рек, высоких причудливых гор, покрытых лесами и коврами из всевозможных цветов, - все это делало Ка мень земным раем, и люди от плетей и кандалов, от гонений за веру и от тяжкой работы шли туда как в место, уготованное им еще при жизни за их земные мучения [Гребенщиков, 2013, т. 1, с. 520]. События ХХ в. были в чем-то повторением истории русского раскола: «староверами» после 1917 г. оказались уже все христиане, многие из которых были вынуждены покинуть советскую Россию. Поэтому Гребенщиков в Америке, в инокультурном окружении, пытался создать поселение, аналогичное Чураевке, но без сектантской узости староверов. «Чур меня» относилось в данном случае к американскому материализму и меркантильности. «Старовером» Гребенщиков был только в расширительном смысле: идеальный образ жизни писатель находил в Древней Руси. А с алтайскими раскольниками Гребенщикова сближало осознание огромного значения прекрасного природного мира для духовной жизни человека. Так, в понятие «Радонега» писатель включал и символику радуги: «Само по себе это явление природы дает чудесное знамение, прекрасное и во многом символическое» [Там же, т. 5, с. 173]. Кроме того, в слове «Радонега» слышится название, окотором писатель не упомянул, - Онега, река на северо-западе России, сливающаяся здесь по воле автора с Доном. С другой стороны, слово «Радонега», анаграммируя русское слово «огонь», имеет созвучие и с Агни-йогой (при таком же количестве слогов). Символика огня и света проходит через весь текст «Радонеги» (особенно см. главы «Свет во тьме», «Огонек лампады»). Открывается «Радонега» стихотворением «Гонец», которое служит слегка завуалированным посвящением Рерихам («Вместо посвящения»), заканчиваясь строкой: «И тьма сгорит в огне божественных светил» [Там же, с. 172]. Таким образом, символ Радонега объединяет стихии воды и огня - как радуга, возникающая во влажном воздухе, являет собойигру воды и света. Похожим на земной рай предстает место, где расположена Чураевка, в «Братьях» (глава 2). Особая роль в пространстве эдемском (четыре реки Едема. - Быт. 2: 10-14), сказочном («молочные реки, кисельные берега»), легендарном (Китеж, Беловодье) и утопическом отводится воде, которая может отгораживать идеальное место от остального мира, как в классическом сочинении Томаса Мора. В «Братьях» повторяется тот же агиографический фрагмент, который Гребенщиков уже цитировал в очерке «Алтайская Русь»: «Фирс Платоныч вспоминал слова из жизнеописаний древних скитников: “Бор бяша велий и место зело красно, окружено водами, яко стенами”...» [Гребенщиков, 2013, т. 1, с. 60]. Легендарное раскольничье Беловодье, которое локализуется рядом с горой Белухой, упоминается и в очерке, и в романе. Особое внимание Гребенщикова привлекали реки с туземными названиями - как на Алтае (Бухтарма), так ивАмерике: Часовня построена из дикого камня в диком лесу, среди берез, дубов и елей, на пригорке, из-под которого струится источник кристальной ключевой воды. Кругом лесистые холмы, поблизости горная речка Помпераг, поодаль на виду большая река Хусатоник, образующая озеро «Лэйк Зоар» [Там же, т. 5, с. 234-235]. О слиянии этих рек Гребенщиков в 1927 г. писал: Здесь в пути к бессмертию братски обнялись имена индейских вождей Хусатоника и Помперага. Быть может, здесь же легендарный Гайавата замышлял о Трубке Мира. И вот здесь же, по воле судьбы, в лесах и на горах Америки, на белом сибирском камне (АЛАТАС) закладывается Чураевка - скит русскойкультурной мысли [Гребенщиков, 2013, т. 3, с. 485]. «Скит» этот может быть сопоставлен со знаменитым петроградским ДИСКом (Домом Искусств): в Чураевке жили или отдыхали Сергей Рахманинов, Михаил Чехов, Игорь Сикорский, Николай Рерих, Михаил Фокин и другие известные русские эмигранты. Обсуждая гребенщиковское жизнестроительство, следует иметь в виду его детерминанты - изначальные факторы, обусловившие ряд определенных литературных жестов и поступков. Части этих факторов мы касались выше и еще затронем далее. Помимо имени, развернувшегося в именную мифологию писателя, существенно его этническое происхождение. «Представление об особом типе сибирской культуры формируется еще и на основании факта самого его рождения. Он, считая себя евразийцем, потомком кочевника-калмыка, а фамилию возводя к русскому слову гребень, не раз подчеркивал это в автобиографии» [Тихомирова, 2017, с. 110-111]. Писатель, в жилах которого текла кровь и русских, и алтайцев4, уповал на будущее Сибири, способной объединить Запад с Востоком (эссе Гребенщикова «Страна великого будущего», 1932). Гибридизация, межкультурная медиация определяют и мировоззрение Гребенщикова, и его поэтику, и его жизнестроительство. Эквивалентом алтайского (в этническом смысле) становится в Америке индейское. Под своими сочинениями Гребенщиков часто указывает место написания: «Чураевка на Помпераге». Этим словосочетанием обозначается американоалтайский (или, можно сказать, русско-индейский) локус-метис. Приведем еще примеры межэтнических, кросскультурных «метисов». Упоминая Гайавату, Гребенщиков переходит на ритмизованную прозу («легендарныйГайавата / замышлял о Трубке Мира») - точнее, воспроизводит размер и ритмику русского варианта «Песни о Гайавате», бунинского переложения поэмы Лонгфелло: «Если спроси-те - откуда / Эти сказки и легенды...» [Лонгфелло, 1976, с. 7]. А статью 1940 г. Гребенщиков называет «Один из могикан Сибири». Чураевка определяется как возникший «в лесах и на горах Америки» «скит русской мысли». Тем самым подчеркивается аналогия со староверами из романной дилогии П. И. МельниковаПечерского «В лесах» и «На горах». Названием издательства Гребенщикова стало тоже слово-«метис» - казахское, но напоминающее об Алтае и своим звучанием («АЛАТАС»), и своим значением («белый камень» - ср.: «Камень», Каменевка, Белуха, Беловодье). Набранное крупным шрифтом слово АЛАТАС даже своим видом напоминает высокую горную гряду, в которой три пика (три буквы А). Человек эпохи модернизма, Гребенщиков был не только жизнестроителем, но италантливым словостроителем, примером чему служит как топоним Чураевка, так и многозначный символ «Радонега», созданный, по объяснению самого автора, из четырех слов [Гребенщиков, 2013, т. 5, с. 173]. Отмечалось уже, что текст «Радонеги» - многосоставное, «не определяемое известными жанровыми категориями сочинение» [Черняева, 2013, с. 29]. Но дело обстоит еще интереснее. Имея в видуобразчасовни, нужно признать, что «Чураевы», сама часовня в Чураевке на Помпераге («страница Русской эпопеи, написанная не словами, а гранитом» [Гребенщиков, 2013, т. 5, с. 238]) и текст «Радонеги» образуют любопытный, может быть, даже уникальный в жанровом отношении литературно-архитектурный трип 4 «Мои предки со стороны отца были монголы с Алтая» [Гребенщиков, 2013, т. 3, с. 441]. По версии В. А. Росова, среди предков Гребенщикова были казахи [Росов, 2006, с. 33]. тих. Основным автором его является Гребенщиков, соавторами - Николай Рерих, создатель архитектурного проекта часовни, художники, принимавшие участие в ее оформлении, поэты, посвятившие ей свои стихи [Там же, т. 5, с. 240-243]. В целом все это стало реализацией характерных для эстетики Серебряного века идей, вопервых, воссоединения искусства и религии, во-вторых, синтеза искусств5. Даже скульптура, не используемая в православном культе, оказалась частью того религиозно-эстетического целого, которое Гребенщиков резонно обозначил новым словом «Радонега»: «Величайший современный русский скульптор С. Т. Коненков после посещения часовни поднес прекрасное скульптурное изображение Христа из твердого дерева» [Гребенщиков, 2013, т. 5, с. 239]. Идеи синтеза искусств в России развивались, в том числе под влиянием представлений Рихарда Вагнера. «Радонегу» (как интермедиальное целое) можно считать вариантом вагнеровского Gesamtkunstwerk’а. Вариантом, который не столь глобален, как советский [Гройс, 1993, с. 11-244], но ближе к оригиналу: мечтая о «русском Парсифале», о новом «рыцарском ордене», Гребенщиков прямо апеллирует копере Вагнера [Гребенщиков, 2013, т. 5, с. 344, 348, 353]. Итак, третий детерминирующий фактор, который, на наш взгляд, пока учитывается в гребенщиковедении недостаточно, - доминирующая парадигма культуры. Гребенщиков формировался как личность в эпоху модернизма. А. Ю. Горбенко справедливо называет тип жизнестроительства писателя модернистским. Но в итоге получается картина немного странная: в качестве жизнестроителя Гребенщиков - ярко выраженный модернист, а в качестве писателя - убежденный консерватор, признающий только реалистическую традицию. Приведенные нами выше наблюдения касаются многозначных символов Гребенщикова, сближения прозы и поэзии, внимания к стилю, микроуровню текста. Подобные примеры нетрудно умножить. Скажем, слова «Чураевка на Помпераге» так замечательно звучат вместе, в частности, потому что объединены созвучием (рае - раге). Подчеркнутый ударением и созвучием слог ра - важнейший и в поэтичном слове «Радонега», поскольку все четыре лексемы, на которых оно возведено, начинаются так же: радость, радуга, радуница, Радонеж [Гребенщиков, 2013, т. 5, с. 173]. Начальные строки текста «Радонега» пронизаны созвучиями, заданными названием: «Сказание о неугасимом свете...» - «Гонец» [Там же, с. 171]. Все это признаки скорее модернистского, чем реалистического типа письма (хотя мы не утверждаем, что Гребенщиков-писатель в целом ближе кмодернизму). Категоричные высказывания Гребенщикова о модернистах, казалось бы, не оставляют сомнений относительно его выбора. Но, во-первых, сколько было таких высказываний у того же Бунина, творчество которого тем не менее давно уже рассматривается в контексте модернизма. Во-вторых, не будем забывать, что зрелый Гребенщиков публиковал в своем издательстве не только собственные сочинения, но и книги Бальмонта, Ремизова. Возвращаясь к перечню различных жизнетворческих общин Серебряного века, приведенному в начале статьи, приходится признать, что типологически максимально близок Чураевке на Помпераге антропософский Дорнах. Сходство бросается в глаза даже при первом приближении. Общины, в которые входят известные деятели русской культуры, строят собственные сакральные центры (храм-театр Гётеанум в Дорнахе, часовню, посвященную Сергию Радонежскому в Чураевке). То есть находят в прошлом человека, который представляет их идеалы, и делают его объектом храмового культа. У общин имеются лидеры - идейные вдохновители и руководители (Рудольф Штейнер, Рерихи, Гребенщиков), предлагающие прозелитам новое религиозно-философское учение. Впрочем, не совсем новое - в этом, быть может, и коренится причина сходства двух общин. Их учения имеют 5 Осинтезе искусстввэстетикерусского символизма см.: [Мазаев, 1992]. общий источник. Теософия Е. П. Блаватской в ХХ в. подверглась ревизиям, разделившись на два русла: западное (антропософия Штейнера)6 и восточное (Агнийога Рерихов). Друг с другом два русла находились в отношениях не только конкуренции, но и дополнительности, преемственности (как минимум хронологической): чураевская община возникает и строит часовню во имя святого Сергия не только после разорения Троице-Сергиевой лавры, но и после разгрома в СССР общины антропософской. В этом смысле интересны отзывы Гребенщикова в финале «Радонеги» о крупных и не очень российских поэтах: Блоке, Маяковском, Есенине, Демьяне Бедном... Единственный поэт, удостоенный здесь Гребенщиковым однозначно положительного отзыва и названный «настоящим, не покорившимся растлению глубоким христианином» [Гребенщиков, 2013, т. 5, с. 231], - Максимилиан Волошин, который был участником антропософской общины, одним из создателей Гётеанума. Сведения о штейнерианстве и штейнерианцах Гребенщиков мог получать, например, от Михаила Чехова, бывавшего в Чураевке: «Поклонником театральной доктрины Штейнера был выдающийся русский актер и режиссер Михаил Александрович Чехов (1891-1955). Для него, как и для учителя, спектакль представлялся мистериальным действом, в процессе которого происходит духовное преображение героя и выход его на путь постижения высшей истины» [Кравченко, 1995, с. 30]. Следовательно, нельзя исключать, что воздвижение часовни в Чураевке - это еще и «реплика» храма в Дорнахе, построенного антропософами. Реплика отчасти полемическая: автор «Радонеги» настойчиво подчеркивает национальный и традиционный характер своего проекта. Гребенщиковские староверы «во всем хотели подражать святым угодникам», и сам Гребенщиков избрал образцом для подражания знаменитого русского святого. Особенно важными для писателя и жизнестроителя стали те моменты жития Сергия Радонежского, которые отражены на картинах Николая Рериха (еще одно проявление тяготения к синтезу искусств): «Вот ряд картин академика Рериха: Сергий юношей вступает во врата Хотьковского монастыря; Сергий строит первую свою келию - будущую твердыню русской славы Троице-Сергиеву Лавру; Сергий в лесу, а у ног Его мирно лежит гроза русских дебрей - медведь...» [Гребенщиков, 2013, т. 5, с. 192]. «Радонега» имеет длинный подзаголовок: «Сказание о неугасимом свете и о радужном знамении жития преподобного Сергия Радонежского к 600-летию со дня его вступления в Хотьковский монастырь» [Там же, с. 171]. Святой восхищает писателя как строитель и первопроходец [Там же, с. 201]. Пусть не в полной мере, но труд первопроходца Гребенщикову был знаком («Часовня построена из дикого камня в диком лесу...»), современный писатель сумел пройти путем святого Сергия, алтайских староверови американских пионеров. Гребенщиков не раз подчеркивает, что покорение дикой природы было контактом как сфлорой, такисфауной: На нескольких полотнах Н. К. Рериха Св. Сергий изображен вместе с медведем, покорно стоящим возле или даже лежащим. Медведь первым разделил одиночество подвижника и свидетельствовал святость и благоволение человека. Природа таким образом сама пришла и поклонилась человеку, не оскорбленная насилием, но подчиненная его творческой благости» [Там же, с. 202-203]. Некоторым сходством с житием Сергия отмечен эпизод из истории часовни, построенной Гребенщиковым: 6 «В отличие от теософии, ориентированной на восточный мистицизм, антропософия обнаруживает теснуюсвязьсзападным оккультизмом и наукой» [Кравченко, 1995, с. 30]. За полгода до торжественного освящения часовни в холодную зимнюю ночь часовню посетила одна замечательная русская женщина Е. Н. Шуматова, сестра известного художника, директора Карнеги-музея в Питтсбурге А. Н. Авинова. На лесной поляне близ часовни при свете фонарей автомобиля на фоне группы берез мелькнули какие-то алмазы. Это были глаза трех диких оленей. Ослепленные автомобилем, они замерли и стояли, как изваянные, без движения. Это случайное видение и убогость утвари в часовне, в которую Е. Н. Шуматова впервые вошла, так ее растрогали, что она опустилась на колени и тихозаплакала [Гребенщиков, 2013, т. 5, с. 238]. ТакоюжеубогостьюутвариотличаласьобительСвятого Сергия [Тамже, с. 203]. Не менее существенна для Гребенщикова роль Сергия Радонежского как провозвестника великой победы на Куликовом поле. Имя этого святого становится для автора «Радонеги», по сути, синонимом Радости и Победы (сближаясь с именем ГеоргияПобедоносца): В наши смутные, черные дни всероссийского смятения и отчаяния Русский народ должен вспомнить, как после своей блаженной кончины ПреподобныйСергий не разпомогал России в победах над смутами. Таково время польской осады Троице-Сергиевой Лавры, когда Он явился защитником Русской святыни и помог до конца стоять и победить. И ныне, в лето тысяча девятьсот тридцать восьмое, образ Св. Сергия незримо ведет нас к радостной победе света, к возрождению народа, среди которого были и снова будут великие Подвижники и воины Христовы, Рыцари Духа Святого [Там же, с. 298]. Победиши враги твоя. Так, с благословения Святого Возбранного Воеводы началось бытие державы Всероссийской и расширение ее границ. Так началась колонизация окраин и строительство русских монастырей даже в далекой и глухой тогда Сибири... [Там же, с. 207] Не склонен Гребенщиков приуменьшать в победе на Куликовом поле и роль князя Димитрия: самому сражению в «Радонеге» посвящена большая глава. Так Георгий Дмитриевич Гребенщиков вводит полководца-победителя князя Димитрия в круг своих духовных отцов наряду с Георгием Победоносцем. Сергий Радонежский, Димитрий Донской, Георгий Победоносец и покоритель Сибири Ермак для Гребенщикова - святые воины, стоящие рядом. О Ермаке Гребенщиков ранее писал: Он считался даже изменником своей родины, так как не хотел подчиниться насилию опричников и истреблял их где только мог; и, решивши уйти от преследований за Урал, он взял с собою единственное духовное сокровище своей веры: стяг с изображением на одной стороне Христа в терновомвенце, а на другой сторонеГеоргия Победоносца [Там же, с. 355]. Этосказановпрограммной статьеписателя «Странавеликогобудущего. К 350-летию покорения Сибири» (1932). Исторические события, о которых вспоминал автор статьи, подразумевали аналогии с современностью. Судьба «изгнанника» Ермака [Там же, с. 355] проецировалась на участь русских эмигрантов, опрични-ки - на большевиков. И так же, как Сергий Радонежский когда-то благословил на великую победу князя Димитрия, Георгий Помперажский готов был благословитьнового Ермака на новое покорение Сибири. Не все грандиозные геополитические, литературные и жизненные задачи, которые ставил перед собой Георгий Гребенщиков, оказались ему по силам. Но как говорилодин симпатичныйгерой американской культуры, «я хотя быпопытался».

Скачать электронную версию публикации