“Yakutia” by A. E. Stroganov. Artistic deconstruction of the mythological idyll.pdf Беловодье. Мифопоэтика идиллии в сибирском тексте Проблема идиллического пространства занимает важное место в мифопоэтике сибирского текста и по праву может считаться одной из доминирующих мифоло-гем в культуре и литературе народов Сибири. Реализацией такой мифологемы часто служит мифопоэтический топос Беловодья. Вместе с тем по своим основ-ным параметрам конструкция этого топоса отличается от ряда других хронотопи-ческих образований. Прежде всего это проявляется в отсутствии чёткой прикреп-лённости Беловодья к какому-то определённому жанру. Как отметил около полувека назад известный этнолог К. В. Чистов, «легенда о Беловодье по приня-той у нас классификации не подходит как будто ни под одно из жанровых опреде-лений. Это не просто религиозная легенда, в которой действующими лицами являются святые или персонажи из Ветхого или Нового Завета; это не предание в обычном смысле слова, так как речь идёт не об исторических лицах и событиях. Более того, в ней вообще нет ни сюжета, ни действующих лиц» [Чистов, 1962, с. 116]. Сходной точки зрения придерживается и современная исследовательница Т. А. Богумил, отмечающая, что «“мерцающий” характер текста легенды проявля-ется в отсутствии устойчивого текста при сохранении узнаваемых деталей Бело-водья - удалённость и труднодоступность локуса, праведность его насельников» [Богумил, 2018. С. 90]. Естественно, при такой размытости жанра можно ожидать проникновения в тот или иной текст, связанный с Беловодьем, разнообразных, порой взаимоисключающих мотивов. Тем не менее при всех различиях условием развития оказывается устойчивая схема, «включающая три элемента: исход - путь - обретение» [Дутчак, 2007. С.25], где исход является точкой начала повест-вования, а обретение либо гибель персонажа - конечной. Беловодье привлекало внимание писателей двух прошедших столетий, в числе которых нельзя не упомянуть Н. В. Гоголя, мечтавшего отправить основных пер-сонажей своей поэмы в Беловодье для обретения духовного преображения. «Тема беглецов, бежавших в Сибирь в поисках своего Беловодья, своего рода крестьян-ского рая на земле “поддерживает” план духовного просветления и преображения героев в продолжении второго тома “Мёртвых душ”, известных нам по мемуар-ной литературе и по высказываниям самого Гоголя» [Дмитриева, 2018, с. 135]. Разумеется, проблема Беловодья волновала не только писателей-классиков, но и вызвала пристальный интерес к ней сибирских авторов. Одним из примеров реалистической прозы, связанной с Беловодьем, справедливо считается повесть А. Е. Новосёлова, вышедшая под одноимённым заглавием в 1917 г. «Беловодье» воспроизводит основную сюжетную схему, обогащая её новыми мотивами. Завяз-ка фабулы связана со смертью лучшего алтайского кузнеца Панкрата и его пред-смертными словами о Беловодье, идиллическом месте, где «вдоволь воды, земли и леса, и птицы, и злаков всяческих» и где можно обрести духовное преображе-ние. «Не должно там быть власти, от людей поставленной… Тем и свято оно, Бе-ловодье. Ни пашпорта тебе там, ни печати антихристовой… Ничего… Правой вере простор… Живи, как хочешь» [Новосёлов, 1957, с. 52]. Сын Панкрата Панфил, давший отцу клятву найти Беловодье, посвящает этому подвигу всю оставшуюся жизнь. Обладая способностями проповедника, он убеж-дает староверов совершить несколько путешествий. Во время последнего проис-ходит столкновение крестьян с калмыками, закончившееся гибелью многих уча-стников. «Всё было залито жарким золотом. Но не жизнь и радость, не смех и песни были в знойном молчании - то было великое молчание смерти. Она была близко, была разлита повсюду и спокойно, открыто смотрела беловодцам в глаза. К ней подошли вплотную» [Там же]. В финале брошенный староверами, одинокий Панфил гибнет. И прежде чем оставить этот мир, видит великолепную идиллию Беловодья. «Но, верно, только того и ждало море - озеро святое. Подступило к самому холму и открылось Пан-филу в красоте своей великой - с островами, скитальцами и храмами. Ликующим, радостным звоном зазвенели невидимые по лесам и под водой колокола. Подошла к холму лодка. Панфил, ясный и спокойный, поплыл к тихой обители» [Там же]. В реалистической прозе А. Е. Новосёлова исследователи справедливо обнаружи-вают демистификацию ветхозаветного сюжета о земле обетованной. В «Белово-дье» «повествователь переиначивает ветхозаветный сюжет: исход из пустыни обеспечивает не преданность догмату, но рационалистический анализ ситуации, место смиренного Панфила занимает деятельный Хриносаф, единственный, спо-собный свободно принимать решения» [Ковтун, 2010, с. 141]. Многие десятилетия пролежала неопубликованной другая повесть о Бело- водье - произведение талантливого русского писателя первой трети XX в. Ми-хаила Плотникова, о которой пишет Е. А. Папкова [2011] в исследовательском предисловии к ее изданию в журнале «Сибирские огни». «Выдержанный в высо-кой эмоциональной тональности финал повести М. Плотникова, имеющий яр- ко выраженный религиозный смысл, несмотря на слова о “наивной вере”, без сомнения, не давал никаких оснований для ее публикации в советской печати в 1925 г.», - пишет исследовательница [Там же, с. 139]. Cмена парадигмы реалистического письма письмом постмодернистским, про-изошедшая на рубеже XX-ХХI вв., позволяет по-иному взглянуть на мифологиче-скую идиллию, обнаружить иные пути её художественной деконструкции. «В эпоху модерна происходит переход от собственно локальных мифов к мифам транслокальным, или панлокальным, то есть к таким устойчивым нарративам и образам, которые как бы заранее воспринимаются и воображаются в качестве необходимой и неотъемлемой онтологии пространства, фиксируемого не только и не столько конкретными психофизиологическими местами, сколько интенсив-ными коммуникативными стратегиями проникновения, выхода в пространства смежные, пограничные или метагеографические» [Замятин, 2009, с. 14]. В ка- честве примера деконструкции идиллического мифа эпохи постмодерна мы по- пытаемся рассмотреть пьесу земляка А. Е. Новосёлова алтайского драматурга А. Е. Строганова «Якутия». Художественный феномен «Якутии» Пьеса известного барнаульского писателя и психотерапевта А. Е. Строганова отчётливо вписывается в систему поэтики сибирского текста, поскольку, как справедливо заметил исследователь, «Сибирь с её каторгами, пересыльными тюрьмами, принудительными поселениями и одновременно искателями счастья (переселенцами) в национальном сознании мифологизировалась, стала достояни-ем “доксы”, общепонятным хронотопическим образом некоторого присутствия человека в мире» [Тюпа, 2002, с. 27]. При этом Якутия с её удалённостью, мало-населённостью и экстремальным климатом заняла в сибирском тексте важное ме-сто как особая сакральная зона, попадая в которую персонажи оказываются в си-туации смещённой реальности, когда их поступки не подчиняются стандартным правилам, но требуют изобретения новых, отвечающих на открывающиеся вызо-вы. Вот почему Якутия как определённый мифопоэтический хронотоп не только привлекала внимание писателей реалистического направления, но и хорошо впи-сывалась в художественные принципы модернистов и постмодернистов. А. Е. Строганов обозначил жанр своей пьесы как идиллию, хотя уже первые строки авторских ремарок заставляют усомниться в наличии идиллического нача-ла. Известно, что в традиционной идиллии «жизнь и её события не отделимы от конкретного пространственного уголка, где жили отцы и деды, будут жить дети и внуки. Пространственный мирок этот ограничен и довлеет себе, не связан суще-ственно с другими местами, с остальным миром, но локализованный в этом огра-ниченном пространственном мирке ряд жизни поколений может быть неограни-ченно длительным» [Бахтин, 1975, с. 374]. В пьесе алтайского драматурга Якутия - райское место, где живут два героя, муж и жена - Мура и Якут. Они на склоне лет умудрились построить для себя идиллию, потому что «в нашей, точнее, в их Якутии нет людей. Никого. Ни одно-го путника. Ни одного отшельника. Никого из тех, кто мог бы причинить нашим персонажам хоть какое-либо, пусть даже пустяковое или невольное зло» (Строга-нов. Якутия) 1. Таким образом, Якутия, в отличие от Беловодья, противопоставле-на остальному миру не как утопическое торжество всеобщего блага, но как отсут-ствие зла, неизбежно присутствующего в покинутом героями мире. Благодаря тому, что с первых строк основным мотивом становится мотив не коллективной утопии, но мотив эскапизма, бегства от мира, само строение идиллической конст-рукции оказывается под большим вопросом. Другим важным минус-мотивом становится мотив отказа от прошлого, связанный с потерей памяти нашими ге-роями. 1 Здесь и далее пьеса цитируется по: Строганов А. Е. Якутия. URL: http://lit.lib.ru/s/ stroganow_a_e/text_0550.shtm/. «МУРА. Видишь ли, Якут, я просила тебя не вспоминать прошлое, просила не вспоминать прошлое, не говорить о прошлом, но к будущему это не относится. О будущем-то я, напротив, прошу тебя рассказать. ЯКУТ. Но там ничего нет, го-ворю же (Пауза). МУРА. Что, там нет снега? ЯКУТ. Ну почему же, снег там есть. МУРА. Значит, там что-то есть? ЯКУТ. Да, конечно, снег, много снега… Много снега… Сперва, Мура, мне показалось, что там, в будущем, и нет ничего. Но зато, когда я присмотрелся, я увидел. И знаешь, что я увидел, Мура?.. Снег, много сне-га» (Строганов. Якутия). На месте обозначенной идиллии в пьесе возникает драма сознания, в круг про-блематики которой «входит проблема памяти как отражение прошлого, отодвину-того во времени (механизм вспоминания, искажения памятью данного реального ощущения). Отсюда в пьесах Строганова вариативность событий, изображённых с разных точек зрения» [Купцова, 2013, с. 156]. Итак, в создаваемой автором ми-фопоэтике Якутии прошлое нестабильно и допускает наряду с забвением ряд произвольных интерпретаций, а будущее представляется бесконечно длящимся пространством, заполненным снегом, и полностью лишённым событийности вре-менем. Вместе с тем полифонизм словесной партитуры в драме «Якутия» отчётливо указывает на перевод трансляции мифа в иную плоскость - плоскость эпического театра Брехта. Любой миф, как мы знаем, исключает критическое отношение. «Миф основан на внушении, он должен производить непосредственный эффект, неважно, что потом миф будет разрушен, ибо предполагается, что его воздействие окажется сильнее рациональных объяснений, которые могут опровергнуть его позже» [Барт, 1989, с. 97]. Эпический театр и эпическая драма, напротив, пред- полагают рациональное объяснение ситуаций и вытекающих из них действий актёров. В пьесе Строганова такая рационализация достигается двумя способами. Во-первых, расширенными ремарками, составляющими едва ли не половину тексто-вого объёма «Якутии», в которых создатель пьесы пытается объяснить поступки персонажей и те средства, которыми они осуществляют диалог. Уже во введении присутствует большое число объясняемых автором мотивов. «Перед нами то, вполне вероятно, единственное место на Земле, где два человека на склоне лет умудрились построить идиллию» (Строганов. Якутия); или попытка объяснить происхождение имени главного героя: «Допустим, Якут - фамилия, нередко жёны называют до самой смерти своих мужей по фамилии, как бы не позволяя им окон-чательно раствориться в себе» (Строганов. Якутия). Точно так же объясняется место действия. «Закономерен вопрос, отчего Якутия, а не какая-нибудь Мурия с олеандрами и кипарисами выбрана персонажами для идиллии? Ответ прост. В нашей, точнее, в их идиллии нет людей. Никого» (Строганов. Якутия). Другой важной отсылкой к принципам эпического театра становятся автор-ские указания актёрам, как играть ту или иную сцену. Так, в ремарке ко второму эпизоду первого действия «Иголка в подушке» указывается, что «данная сцена представляется автору весьма пластичной. Сцена - игра, баловство, этакое просо-ночное дуракаваляние» (Строганов. Якутия). Как заметил в своё время создатель эпического театра, «предпосылкой для применения “эффекта отчуждения”… яв-ляется освобождение сцены и зрительного зала от всего магического, уничтоже-ние всяких “магнитных полей”» [Брехт, 1960, с. 143]. Таким образом, Строганов одновременно задаёт основные координаты мифопоэтического действия, реали-зуемых в процессе диалога двух действующих лиц, и тут же разрушает их посред-ством авторских ремарок. Особое место занимает в структуре «Якутии» сюжет, точнее его соотношение с фабулой пьесы. В теоретической статье «Парареализм» Строганов отводит сю-жету в драматическом тексте своеобразную роль. «В свете обретённых в начале прошлого века психоаналитических знаний сюжет теряет привлекательность, жмёт. Но до конца избавиться от него означает прийти к театру абсурда. Велик соблазн. Но от этого я удерживаюсь, балансирую, берегу независимость» 2. 2 См.: Строганов А. Е. Парареализм. URL: http://www.stroganow.ru/pararealism/. 3 Там же. В «Якутии» существует некое подобие фабулы, которое и оказывается послед-ним бастионом, удерживающим текст от драмы абсурда. Вместе с тем спорадиче-ские попытки автора, которому всячески сопротивляются персонажи, приводит к усилению описания, вступающего в борьбу с элементами действия и ослабляю-щего собственно сюжет. «Ибо сюжет - это всегда назидание, убеждение, ткань жёсткая, порой мёртвая, и финал всякого сюжета печален. Счастливый финал, happy-end, также печален и назидателен. Крепкий сюжет развращает и разрушает души. Китайская казнь, газовая камера, вакуум рано или поздно вызывают оттор-жение, как великие писатели после школьного урока литературы» 3. Различные способы защиты от превращения фабулы в развёрнутый сюжет, представленные в «Якутии», вызывают отчётливый эффект ретардации, или того, что сам писатель называет синкопированием, обусловливающим, кроме всего прочего, разрыв между отдельными сценами, превращая их в завершённые фраг-менты. Действительно, обилие повторов, пауз, рифмующихся ситуаций и отдель-ных высказываний, пожалуй, единственное, что сближает реплики героев с автор-скими высказываниями. Так, Якут, рассказывая Муре о добыче алмазов, замечает, как те прячутся в его следах. «Не по серёдке шага, не на виду, а как-то в уголоч-ке… в носочке или пяточке… нужно присмотреться, чтобы их разглядеть… не кричат на солнце (…) Выглядывая из-под снега, смотрят на тебя… во взгляде ро-бость… живые» (Строганов. Якутия). Впрочем, словесное изобилие на фоне медленного течения действия - не един-ственный способ предотвратить искушение развёртывания сюжета. Гораздо большее значение, на наш взгляд, имеет тотальная семиотизация текста «Якутии», выражающаяся в смещении акцента со словесных знаков на знаки индексальные и иконические. Например, в четвёртом эпизоде первого действия - «Встреча» - реплики состоят из двух слов-имён, которыми обмениваются персонажи, обраща-ясь друг к другу. Благодаря этому денотативный слой диалога стремится к нуле-вому значению, но происходит усиление коннотативного эффекта: с каждой по-вторяющейся репликой, сопровождающей разглядывание горки льдинок, возрас-возрастает накал волнения Якута и Муры. В следующем эпизоде - «Узор» - слов нет вообще, а всё действие развёртыва-ется как партитура жестов, обозначенных в ремарке. «Якут и Мура складывают из льдинок узор на столе. При этом они то и дело перемещаются вокруг стола, помо-гают друг другу руками и руками же спорят. Оттого, что льдинки быстро тают, они очень и очень спешат» (Строганов. Якутия). В поэтической системе текста «Якутии» фабула как бы проступает сквозь узо-ры деталей и различного рода знаковых образований. Собственно фабула - это единственное, благодаря чему заявленная мифологическая идиллия обнаруживает себя. Толчком, приводящим механизм фабулы в движение, является эпизод, в ко-тором герой нарушает запрет на упоминание прошлого. Якут, говоря о блаженном состоянии случившегося инсульта, неожиданно вспоминает имя умершего сына - Бибигон. Прорыв в область сознания лишает персонажа прежнего состояния, где «инсульт - это очень интимное (…) Почти что, как смерть… Да, так оно и есть, то же блаженство» (Строганов. Якутия). Конец беспамятства оказывается концом Якутии и связывается с разрушением идиллии и приходом Бибигона. «У нас в Раю, гость из Ада, Бибигон», - говорит Мура (Строганов. Якутия). Далее Якут душит Бибигона, убивая его во второй раз, бальзамирует его тело. Затем в финале Бибигон снова оживает. В седьмом эпизоде - «Едоки земляни- ки» - оживший Бибигон «неотразим и элегантен. На нём крахмально белая сороч-ка, иссиня чёрный костюм с бабочкой. Кажется, что он стал моложе. Мура и Якут не сводят глаз со своего сына. Все с аппетитом едят землянику» (Строганов. Яку-тия). В конце Якут и Бибигон катают Муру на велосипеде. Как видим, фабула «Якутии» складывается из наложения двух мифологем: разрушаемой идиллии и мифологемы мёртвой и живой воды, благодаря которой осуществляется трансфигурация Бибигона, а вместе с этим и изменение основных пространственных координат. «Бибигон со скрипом открывает дверь. В комнату устремляется нестерпимо яркий свет» (Строганов. Якутия). Если так можно выра-зиться, «недосюжетность» фабулы приводит к новому измерению в пьесе, где, по словам О. Купцовой, «конфликт, заложенный в разрыве между ощущениями и возможностью / способностью описать эти ощущения для себя и для других, между фрагментарностью переживаний и необходимостью выстраивать фабулу при саморефлексии и тем более при “рассказе”, подразумевающем адрес, собе-седника, слушателя, становится универсальным в драматургии Строганова и Клима. Именно этот конфликт обусловливается непониманием персонажем са-мого себя (сложность самоидентификации) и взаимоотношением между персона-жами (проблема коммуникации)» [Купцова, 2013, с. 155]. Наконец, говоря о принципе разрыва, используемого для деконструкции ми-фологической идиллии, нельзя не вернуться к вопросу об антитезе ремарки и реп-лики как основных элементов драматического текста. Начиная с Бернарда Шоу, ремарка качественно изменяет свою функцию, перестаёт быть техническим руко-водством к передвижению актёра на сцене. Теперь её роль сводится к усилению эпического начала в качестве контрапункта к действию. Сто лет спустя после открытия Бернарда Шоу, в последние десятилетия прошлого века, ремарка как еди-ница драматического текста переживает второй этап трансформации. Теперь эпос отчётливо вытесняется лирикой, а сами ремарки начинают всё больше напоми-нать нечто среднее между свободным стихом и лирической прозой. Такая тенден-ция достигает пика у современных молодых драматургов, например, в некоторых пьесах Оли Мухиной ремарки вообще представлены классическим стихом с риф-мами, тогда как реплики сохраняют характер обыденной речи. У Строганова в «Якутии» ремарки тяготеют к лирической прозе, фиксируя разнообразные оттенки чувств и ощущений героев, которые по аналогии перено-сятся на мир вещей - предметы театральной декорации. «Несколько перекошен-ный, растрёпанный, а потому живой абажур под потолком»; «подушки, пуфики, думки волнуются, шевелятся, расступаются»; «врата шумно и тяжело разверзают-ся»; а над героями, поедающими картофель, «гримасничают клубы пара». Коли-чество подобных примеров легко увеличить. Совершенно иначе строятся реплики героев. В их основе лежит принцип осо-бой ритмической организации. Этот принцип можно определить как эффект резо-нанса, когда высказывания одного из персонажей тут же подхватываются и дуб-лируются другим героем. Создаётся впечатление, что общий речевой поток как бы переливается из одного сосуда в другой. Как показали исследования Ж. Ла- кана, основная функция бессознательного заключается не в том, чтобы информи-ровать, но в том, чтобы вызывать в сознании другого адекватные самому себе представления. «В языке я идентифицирую себя, но лишь для того, чтобы зате-ряться в нём как объект. В моей истории реализуется не прошедшее время, выра-жающее то, что было, ибо его уже нет, и даже не перфект, выражающий присут-ствие того, что я был, в том, что я есть сейчас, а скорее предшествующее будущее: то, чем я буду в прошедшем для того, чем я теперь становлюсь» [Лакан, 1995, с. 63]. Трудно сказать, насколько осознанно Строганов конструирует речь своих персонажей по лекалам лакановских исследований, однако аналогия здесь налицо. Другой важной особенностью речи героев «Якутии» становится их рефлексия над звуковой составляющей дискурса и желание переименовывать предметы, дать им новые имена. Во втором действии Якут признаётся, что земляника на самом деле «лизия. Так я назвал землянику… Название для Якутии (…) “эль” на кончике языка. Это когда ты только что положил ягоду в рот. Прохладную. Всегда про-хладную. Всегда льдинку. “Эль”. И тотчас фейерверк (…). Что за чудо эта лизия!.. В голове кружится “зея”; “лизея”, но в “е” кроется опасность. Чувствуешь опас-ность? Змеиное нечто… Нет, только лизия, и никак больше (Строганов. Якутия). Как известно, на ранних этапах развития языка отношения между означающим и означаемым были иными, нежели сейчас, более иконическими, ориентирован-ными на сходство звука и смысла, поэтому нет ничего удивительного, что изобре-тая специальный язык для Якутии, Якут реализует указанный принцип. Таким образом, в системе современной драматургии приёмы работы с мифо-поэтическим пространством характеризуются рядом особенностей, которые мы и стремились показать. Заданная как идиллия безлюдья, холода и аскезы, Якутия в финале чудесным образом превращается в страну радости, света и тепла, т. е. становится противоположной идиллией, более соответствующей традиционной форме типизации. Однако вопрос остаётся. Трудно сказать, насколько герои ока-зались вписанными в новое пространство. Мура, похоже, увидела чеховское небо в алмазах. Но его свет ослепил Якута. Последняя его фраза: «Ничего не вижу», - завершает драму Строганова. Заключение Обращение к мифологической идиллии в контексте постмодерна показывает, что она обладает чертами, противоположными реалистической трактовке. Идея коллективного счастья отчётливо заменяется идеей индивидуальной свободы от-дельно взятого человека, его экзистенции. Вместе с тем основные, архетипиче-ские черты трансформированного мира оказываются весьма близкими к исходно-му прототипу: оставленный героями мир зла открывает дорогу не идиллии, но новому опыту постижения универсума.

Скачать электронную версию публикации