Temporary marriage as Russian literary pattern in the 19th - early 20th century.pdf Во второй половине XIX в. учащаются контакты Российской империи с Япо-нией. Россия вместе с Великобританией и США ближе знакомится с новой стра-ной, открывшей границы. Во время долгих стоянок европейских кораблей в япон-ских портах из-за оторванности военных от их семей формируется институт «временных браков». Заключаются контракты между моряками и японками на срок от месяца до 3 лет. В городе Нагасаки это явление было широко распростра-нено, а его пригород Инаса (или Иноса, Иносса, Энаси) становится «русской ко-лонией». Такое положение вещей сохраняется для русских вплоть до Русско-японской войны (1904-1905). Это социальное явление вызывало интерес многих русских путешественников, исследовавших Японию. Первые упоминания об этой традиции относятся к 1860-1870-м гг. и представлены в травелогах Г. Армфельта «Корвет “Варяг”. Воспоми-нания из кругосветного плавания 1863, 1864, 1865, 1866, 1867 г.» [1867], Н. Бар-тошевского «Япония. Очерки из записок путешественника вокруг света» (1868) [1999] и С. Максимова «Лесная глушь» (очерк «Японки») [1871]. Краткие описа-ния передают удивление перед сложившейся традицией, не вписывающейся в европейские представления о женской добродетели. Максимов выразил то, что нарушало ожидания и могло задевать европейца, составляло для него загадку - полное равнодушие японок к своим бывшим «мужьям», с которыми они жили мирно: «Их же разбирают на время приезжие иностранцы, не исключая и русских, и сознаются в том, что роль жены-хозяйки они исполняют в высокой степени со-вершенства. Расставаясь в свое время, не терзаются, не ревут, расстаются с ледя-ным хладнокровием, словно старый башмак сбросила, как не годный» [Максимов, 1871, с. XIII]. После выхода в 1887 г. романа Пьера Лоти «Госпожа Хризантема» [1909], на-писанного на основе личного опыта, интерес к теме у русских путешественников только усиливается. Героиня оставляет у рассказчика ощущение чужеродного, непонятного и неуловимого существа, сближение с ней оказывается невозможно. Она так и не начинает проявлять к герою большего интереса, чем обязывает по-ложение, бурного романа не случается и расставание приводит только к облегче-нию. Теперь у явления есть имя: само слово «хризантема» после Лоти использу-ется для обозначения временной жены, а потом и вовсе любой «портовой мусмэ» (так же, как слово «камелия» обозначает куртизанку). В. Э. Молодяков указывает на волну подражателей Лоти среди западных романистов 1. Однако в русской ху-дожественной литературе этого периода сюжет не получает широкого распро-странения (редкий пример - рассказ М. Н. Волконского «О-Сшька-сан» [1899]). 1 Произведения, написанные под влиянием П. Лоти: К. Холланд (псевдоним К. Хэн- кинсона) «Моя японская жена» (1895), «Мусмэ» (1902), Шамсур «Японская кукла» (1903), Огемер «Маленькая мусмэ» (1907), д’Эстрей «Тисэн. Маленькая экзотическая подружка» (1905) [Молодяков, 1996, с. 42]. Явление отразилось в документально-художественных произведениях авторов, посетивших Японию в качестве туристов, в составе научных экспедиций и по служебным делам: А. Добровольский «Сорок семь могил. Из очерков Японии» [1893], С. Н. Южаков «Доброволец “Петербург”. Дважды вокруг Азии» [1894], Д. И. Шрейдер «Япония и японцы» [1895], А. Н. Краснов «По островам Далекого Востока» [1895], А. Виноградов «В дальних краях» [1901], В. Г. Тан «В Японии» (1901) [1910], Н. Г. Гарин-Михайловский «По Корее, Маньчжурии и Ляодунскому полуострову. Вокруг света» (1904) [1958], W. «Из жизни на Дальнем Востоке» [1904], Ф. И. Кнорринг «Через Америку и Японию» [1904], Г. де Воллан «В стра-не восходящего солнца» [1906]. Хотя сами авторы этих произведений не станови-лись участниками такой ситуации, они могли наблюдать ее со стороны и выска-зать свое мнение относительно складывавшегося стереотипа о «бездушии» японских женщин. На рубеже XIX и XX вв. в теме обнаруживается новый поворот. Рассказ Дж. Лонга «Мадам Баттерфляй» (1898) [Long, 1903] и драма Д. Беласко «Гейша» (1900) демонстрируют иную модель поведения временной жены, безнадежно ждущей покинувшего ее мужа. На их основе создано либретто знаменитой оперы Дж. Пуччини «Мадам Баттерфляй» (1904). Это уже не может повлиять на траве-логи очевидцев жизни в Инасе, которая опустошается во время Русско-японской войны, однако образ временной жены, вместе с младенцем ждущей возвращения супруга, отразился в повести Д. Перского «Миокоти-сан» [1911]. Сюжет временный брак не следует смешивать с сюжетной ситуацией любовь к чужаку [Печерская, Никанорова, 2010, с. 106-107]. В словарной статье выделя-ются романтический и демократический варианты ситуации. В первом случае цивилизованный герой не может поддержать отношения с девушкой-дикаркой и экзотической для него средой (А. С. Пушкин «Цыгане» (1824), М. Ю. Лермон-тов «Герой нашего времени» (1840), Л. Н. Толстой «Казаки» (1863)). Во втором героиня стремится изменить свою жизнь, для нее важна не только любовь, но и желание присоединиться к новой, более прогрессивной социальной группе (И. С. Тургенев «Накануне» (1860), Н. Г. Чернышевский «Что делать» (1863), Н. С. Лесков «Некуда» (1864)). В обоих вариантах, ситуация включает любовь к представителю другой среды и желание бежать из собственного мира и влиться в чужой, чему оба мира сопротивляются. Но в сюжете временный брак военный не стремится влиться полностью в чужую культуру, не намерен навсегда оста-ваться в Японии, не встречает сопротивления враждебной среды. Сюжет временный брак имеет несколько общих элементов с сюжетной ситуа-цией военные на постое [Печерская, 2001]: временное пребывание военных в обывательских домах; быстрое возникновение связи военного с женщиной; ге-рой уезжает, все возможные продолжения отношений остаются за рамками ситуа-ции. Однако для временного брака не характерна связь с метафорой бесконечной жизненной дороги, на которой постой - временная остановка, вмешательство судьбы в частную жизнь героя. Военные могут оказываться на постое в различ-ных локусах, в то время как в сюжете временный брак важно именно экзотическое пространство Японии. Полностью развернутая фабула временного брака имеет следующие этапы. 1. Военный выбирает девушку и заключает контракт (временное сожительство за плату). 2. Сожительство (общий быт, развлечения, возможно рождение детей). 3. Военный уезжает, когда заканчивается время стоянки. Инвариант временного брака предполагает ограниченность сожительства по времени, языковой и / или мировоззренческий барьер между представителями двух цивилизаций и расставание в конце. Такой компонент, как коммерческий характер сожительства, в исторической практике составлял его основу и закреп-лялся контрактом. Однако в ряде произведений это обстоятельство не отрицается напрямую, а обходится стороной в повествовании, присутствует лишь имплицит-но, в то время как в других именно оно выходит на первый план. Кроме того, вре-менность брака заставляет одну или обе стороны считать его хотя и легальным, но ненастоящим. Последние два компонента определяют различные направления в развитии се-мантики сюжета. Основная оппозиция здесь - прагматизм против чувства. Это прежде всего касается изображения японок, которые представлены или кроткими, преданными идеальными женами, или хладнокровными бездушными добытчица-ми. Однако это относится и ко второму участнику ситуации, «мужу», который также представлен или циничным, или добродушным и благодарным. В рассмотренном периоде развиваются два варианта центральной ситуации. 1. «Золотой век» временного брака, названный А. Н. Красновым «эпохой фре-гатов» в честь тех времен, когда стоянки русского флота были долгими, а отно-шения моряков и японок - искренними. Оба героя тяготеют к полюсу чувстви-тельности и хотя едва понимают, все равно радуют друг друга. В травелогах Краснова и Шрейдера сделан акцент на положительных сторонах традиции, на мирных или комичных картинах домашнего уюта, трогательных проводах и воз-вращениях. Это ушедшее время идеализируется, что в концентрированном виде представлено у Краснова: «Японская женщина, положение которой в семье, гово-ря вообще, не завидное, находила в своем новом сожителе нередко гораздо более внимания и ласки, нежели ее подруги, вышедшие замуж за японцев. Отзывчивый и нежный характер японского народа, подобно русским умеющего и отозваться на чужое чувство и горе, и душевно привязаться к человеку, от которого он видел хорошее, в лице японской женщины соединяется с тем требующим мягкости и вежливости обращения воспитанием, которое свойственно народам дальнего Востока Азии» [Краснов, 1895, с. 69]. Временный брак дает повод для противопоставления России и Европы, пре-вознесения русского человека не только над японцем, но и над европейцем. В изображении Краснова, Шрейдера и Бартошевского русские ищут прежде всего домашней обстановки и хорошо обращаются с «женами», в то время как европей-цы своим холодным, бездушным подходом унижают японок и опошляют идею. Русские представляются также более мягкими и чувствительными, чем суровые японцы. Авторы травелогов с гордостью подчеркивают гуманность моряков, бла-годаря которой только им закон позволяет поддерживать традицию. Далеко не во всех травелогах быт русских в Инасе выглядит идиллически. Бартошевский и Шрейдер, даже отмечая гуманизм русских, рисуют их жизнь ка-рикатурной. У Бартошевского «жен» проигрывают в карты, объясняются с ними знаками, в том числе непристойными, из-за языкового барьера ведут псевдоразго-вор с помощью десятка знакомых слов. В травелоге Шрейдера ситуации придает-ся комический оттенок из-за контраста брутального матроса (не русского, а малоросса) и японки - «этажерной безделушки». Однако смешным выглядит скорее сам примитивный матрос, а не его деликатная жена. В развернутой сцене муж перед гостями бессмысленно выкрикивает японские слова, а жена, уже наученная опытом, безошибочно понимает это как приказ принести водку. У обоих авторов мотив переодевания в японскую одежду, комическая победа японского быта над европейским указывает на переход героя в сферу домашней жизни, отказ от строгой регламенации, что в худшем проявлении превращается в бесстыдство и распущенность. Однако у Краснова принципиально важна обратная ситуация: победа русского человека на любовном фронте подчеркивает-ся его доминированием над японским пространством и миром вещей, которые ему в угоду русифицируются. Рассказчик тщательно перечисляет «родные» дета-ли обстановки: русские клички местных жителей, русское меню и портрет На-следника в заведении О-Мацу. «Русская деревня» Инаса, в которой предприимчи-во воссозданы детали русского быта, выстроен кабак «Кронштадт» с водкой, икрой и щами, ведется неспешная и примитивная жизнь, близка по атмосфере к русской провинции. В интерьерах миниатюрные японские предметы постепенно вытесняются русскими. Краснов дополняет их идиллическим пейзажем (райская природа, пышные растения, даже кладбище выглядит уютно), создавая собствен-ный миф о потерянном рае, в центре которого - русский народ, ненасильственно покоряющий Восток. 2. Профанация временного брака, более поздний период, который Краснов на-зывает «эпохой пароходов». Темп жизни ускоряется, традиция вырождается в проституцию, притворство и комедию. В этом случае и он, и она - сугубые прагматики, отношение к явлению варьируется от осуждения до иронии. В неко-торых произведениях (Кнорринг, Воллан) грязный «портовой обычай» противо-поставляется строгому традиционному японскому браку. Тема превосходства русских в этом случае не поднимается, ни о каком мирном покорении речи не идет. Воллан разоблачает миф о «русской деревне Инасе», доказывая, что русское влияние в ней поверхностно, борьба давно проиграна англичанам. Слишком свободная атмосфера создает у русских ощущение вседозволенности и ведет к варварству. Де Воллан отмечает их примитивный образ жизни, напоми-нающий жизнь в уездном городе. В травелоге Кнорринга стремление сожительст-вовать с японками и хозяйничать в чужой стране встраивается в негативный кон-текст, это удел беглых русских моряков. Инаса в его изображении - неприятное место, гулять там можно только с охраной именно из-за агрессивных пьяных русских: «Навстречу нам движется толпа пьяненьких “иностранцев” в сапогах бу-тылками и в меховых шапках. Не признав в нас русских, компания пускает по нашему адресу задорное: “и чего это иностранцы шляются в русскую Яносу”» [Кнорринг, 1904, с. 268]. Отношение к временному браку выступает как средство характеристики путе-шественника. В травелогах Гребенщикова, Добровольского и Гарина-Михайлов- ского признаком поверхностности и узкого кругозора собеседника служит то, что в Нагасаки он разглядел только ряд клише, одно из которых - «портовые мусмэ», «хризантемы». Авторы травелогов обвиняют таких недальновидных путешест-венников в том, что они заметили только мелочи, но не узнали ничего ценного о японской культуре и истории, упустили прогресс Японии. Тема временного брака в большинстве травелогов получает публицистическое развитие. В ряде текстов это проявление социальной несправедливости, которую следует разоблачить. Армфельт и Виноградов критикуют эксплуататорский ха-рактер сделок, подчеркивают бесправие девушек, которых выдают за первого встречного. В более поздних текстах делается акцент на том, что Япония посте-пенно избавляется от варварства, встает на путь прогресса. Виноградов указывает, что наиболее циничные злоупотребления все-таки ушли в прошлое благодаря но-вым законам. Гарин-Михайловский, встречая в Японии образованных и работаю-щих девушек, смотрит на них глазами прогрессивного публициста: «Я слушал ее и думал: уверяют, что японские женщины продажны. Но зачем такой, например, девушке торговать своим телом, когда у нее и без того есть ремесло, которое кор-мит ее. И, конечно, ее положение более гарантирует ее от торговли телом, чем любую из наших барышень из тех, ремесло которых только и заключается в том, чтобы путем законного брака обеспечить за собою и впредь сытое прозябание» [Гарин-Михайловский, 1958, с. 389]. Специфика сложившейся в Японии общественной ситуации порождает сужде-ние о продажности японских женщин. Этот стереотип неоднократно озвучивается в травелогах, хотя четко оговаривается источник такого мнения. Например, в произведении В. Г. Тана сообщается: «Злобная пословица тихоокеанских англи-чан утверждает, что “в Японии плоды без вкуса, цветы без запаха и женщины без добродетели!”» [1910, с. 152]. В путевых очерках Гарина-Михайловского рассказ-чику говорит об этом очень развратный и циничный попутчик: «Здесь женщина потеряла всякую цену и интерес, - неделя-две и прочь» [1958, с. 383]. В одном смысловом поле оказываются несколько социальных практик, служащих для пу-тешественника свидетельствами глубокого неблагополучия общества: чайные дома с гейшами; публичные дома; временные браки. Рассказу об иносской жизни русских моряков обычно сопутствуют описания ежевечерних выставок девушек в клетках в «веселых кварталах», рассказы о быстро организуемых связях с за-мужними японками, о родителях, торгующих дочерьми на рынке (например, все это есть в травелоге Южакова). Отсутствие привычного остракизма и относитель-но благополучные перспективы этих девушек воспринимаются как общественное одобрение разврата. Авторы травелогов всегда подчеркивают свою отстраненность от варварских обычаев, они не имеют ни желания, ни возможности опробовать их на практике и изучают их только по наблюдениям и рассказам. Но в документальных произве-дениях другого жанра, в воспоминаниях, возможна иная ситуация. В мемуарах Великого князя Александра Михайловича, созданных значительно позже иссле-дуемого периода (1933) [Александр Михайлович, 1991], однако на основе опыта того времени, Иносе и ее обычаям посвящена часть главы. Происходящее пред-ставлено как исключительно комический опыт, лишенный какого-либо трагизма. В «своей» японке рассказчик подчеркивает экспансивность, поверхностность и корысть; ее рассудочность оборачивается комическим прагматизмом. В спорах она лучше всего понимает такой аргумент, как подарок или покупка. Легкомыс-лие и самоуверенность играют с Великим князем злую шутку: на торжественном приеме у Императора выясняется, что тот японский язык, который он выучил бла-годаря «жене» - не литературный, а иносский диалект, недопустимый в порядоч-ном обществе. Кроме того, разоблачается сам факт его временного брака, терпи-мый в низших слоях общества, но не уместный в высших. И в первом, и во втором варианте сюжета составляет норму и преобладает бесконфликтное завершение сожительства. Сюжет здесь имеет тенденцию свора-чиваться до темы или статичной ситуации. В большинстве травелогов жизнь рус-ских моряков в Иносе лишена событий и однообразна, и даже временный брак не составляет интриги. Военные вписываются в уже существующую традицию, ко-торую сами же и поддерживают. Японка после многих временных браков скапли-вает состояние и становится верной и респектабельной женой своего соотечест-венника (травелоги Краснова, Воллана и др.). Русский моряк может расстаться с ней навсегда, а может многократно повторять опыт сожительства, если «его» японка свободна. Ее жизнь все равно принадлежит Японии, и это не вызывает никаких волнений. Однако развязка может быть и трагической, если герои нарушают сложив-шуюся традицию и пытаются отстоять иное решение. В таком случае временный брак развивается как вставной сюжет. Источником конфликта может быть жела-ние персонажа создать не временную, а постоянную семью, что невыполнимо из-за разницы мировоззрений. В травелоге Южакова [1894] такой «трогательный эпизод» завершается трагически именно из-за того, что отношения супругов вы-ходят за рамки поверхностного общения, перерастают в настоящую любовь, однако культурный разрыв так и остается непреодолимым. Русский военный на-мерен жениться официально, временно уезжает в Россию для того, чтобы подго-товить этот шаг. Когда же он возвращается, то застает в доме у ждущей его невес-ты нового «постояльца», причем она не считает это изменой. Примечательно, что причиной этого в изложении рассказчика оказывается не потребность в деньгах, а своеобразие японских представлений о верности и чести (духовная верность важнее физической). Но офицер рвет с ней отношения навсегда и считает свою жизнь разрушенной. Для русской документальной литературы второй половины XIX в. не харак-терны еще два возможных варианта этой ситуации: а) японская жена травмирует любящего мужа своим прагматизмом, б) временный муж оказывается циничным и расчетливым хищником, в то время как жена искренне любит его и готова на жертвы. Второй вариант позднее стал достоянием зарубежной художественной литературы (рассказ Дж. Лонга «Мадам Баттерфляй»). Путешественник или им-перский колонист пользуется возможностями чужих культур, недоступными в христианском мире, эксплуатирует иностранных женщин, не испытывая угры-зений совести, при этом женщина не просто подчиняется силе, а восхищается им и признает его всестороннее превосходство. Р. Бернстайн, исследовавший исто-рию европейско-азиатских связей и их отражение в литературе, считает этот сю-жет («восточная женщина влюбляется в мужественного белокожего мужчину с Запада») встроенным в западную культуру и указывает, что такая модель отношений Запада и Востока сложилась в Европе еще в эпоху Возрождения [Берн-стайн, 2014, с. 40]. Далее рассмотрим преломление сюжета временный брак в русских художест-венных произведениях XIX - начала XX в. - в рассказе М. Н. Волконского «О-сшька-сан. Из путевых очерков» [1899] и повести Д. Перского «Миокоти-сан» [1911]. Первое отличие русских произведений с этим сюжетом от западных - характер отношений центральных героев. Западные авторы подчеркивают их неравенство и дисгармонию. У Лоти и Лонга военные, хотя и не прибегают к грубым оскорб-лениям, изначально смотрят на своих жен свысока. Для американского и фран-цузского героев именно мимолетность связи составляет весь ее смысл. Произве-дение Лонга, хотя и появляется хронологически позже, оказывается близко к устоявшейся модели, описанной Р. Бернстайном, в то время как Лоти использу-ет минус-прием, строя ситуацию на значимом отсутствии влюбленности, на ее тщетном ожидании. Рассказчик у Лоти не знает дальнейшей судьбы Хризантемы, он лишь предпо-лагает, что ее ждет благополучное замужество. Своим финальным жестом - вы-брасывает в море все материальные напоминания о его браке - он подчеркивает свое незнание и нежелание ничего знать. Ни для него самого, ни для Хризантемы расставание не составляет трагедии, источником его страданий становится дру- гое - невозможность пережить бурные эмоции, на которые он рассчитывал, скука и поверхностность новых отношений. Этот конфликт разворачивается лишь во внутреннем мире героя, не влияя на устоявшийся порядок вещей. Судьба мадам Баттерфляй (Чио-Чио-сан) у Лонга намного тяжелее: она отре-кается от семьи и родины ради Пинкертона, боготворит его и ждет его возвраще-ния. Она не сопротивляется стремлению Пинкертона изолировать ее от родной среды и поставить в зависимость от себя. Мечта об Америке, о собственной при-надлежности к иному миру, превосходящему японский, заставляет ее порвать все связи со своим обществом. Однако попытка возвыситься за счет брака с амери-канцем не удается, так как Пинкертон в отъезде женится на американке. В итоге Чио-чио-сан, оказавшись соблазненной и покинутой, пытается убить себя (в опере Дж. Пуччини ей это удается). Русские авторы предпочитают изображать более гуманные отношения без вы-сокомерия и отчужденности. В их произведениях, как в травелогах, русские моря-ки или добиваются взаимопонимания, перерастающего в любовь (Перский), или хотя бы пытаются душевно сблизиться с «женами», несмотря на языковой барьер (Волконский). Этим обусловлено и второе отличие: мотив возвращения в этих произведениях указывает на искренность и ценность отношений героев. Битюгов у Перского, безымянный рассказчик у Волконского, когда находятся в отъезде, мечтают скорее вернуться в Японию и воссоединиться с «женами». При этом де-нежный аспект ситуации у Перского отмечается только в истории легкомыслен-ного Бирюлькина, но не затрагивается в историях более совестливых Битюгова и Поэтова, благодаря чему отношения выглядят душевными и бескорыстными. У Волконского рассказчик, захваченный противоречивыми чувствами, «забывает» даже упомянуть о деньгах, заплаченных японке, хотя в его повествовании узнава-ем все тот же временный брак. Третье отличие заключается в ином соотношении фабульных и внефабульных элементов, в месте временного брака в сюжетном целом произведения. У Лоти разворачиваются все три этапа фабулы (знакомство - сожительство - безболезненное расставание), однако отношения героев настолько лишены динамики, что в описании их совместной жизни гораздо большую роль играют внефабульные элементы (пейзажи, интерьеры, портреты, воспоминания, лирические медитации), создающие основной объем и эмоциональную атмосферу данного текста. У Лонга герои, нарушая последнее звено временного брака (мирное расставание), подго-тавливают последующую катастрофу. Временный брак становится предысторией для сюжетных ситуаций соблазненной и покинутой и любовного треугольника, которые развиваются в течение всего рассказа и завершаются трагически. Такой подход невозможен для Перского и Волконского, не желающих показы-вать русских моряков разрушителями чьей-то жизни. Их знаний явно не хватает для подробного описания обстановки и быта, их личное знакомство с Японией вызывает сомнения (имена некоторых персонажей Перского противоречат япон-ской фонетике, пейзажи и интерьеры Волконского заимствованы у Лоти). Однако у них есть возможность сделать любовную линию произведения более насыщен-ной и эмоциональной или же сделать сюжетную ситуацию временный брак ча-стью иного сюжетного целого, завершающегося переходом от несчастья к сча-стью. В таком направлении изменяется структура и синтактика сюжета в рассматриваемом периоде. Произведение М. Н. Волконского «О-Сшька-сан. Из путевых очерков» (1899) начинается как упрощенный пересказ «Госпожи Хризантемы», где события, за-нимавшие у Лоти несколько месяцев, укладываются в несколько дней. Совпадают не только основные части фабулы. Для читателя, знакомого с романом Лоти, оче-видно сходство интерьеров (спальня главного героя с пологом и статуэтками бо-гов, которым героиня молится), пейзажей (гора с чайным домом, вид ночной бух-ты Нагасаки), деталей (черепаховый гребень в подарок). Герой Волконского также многократно водит девушку в город для развлечений, удивляется ее мане-рам, декларирует отсутствие любви к ней и привязанность скорее к уютной об-становке. При этом он тоже задет невозможностью понять ее истинное отношение к нему. Мнимое соперничество с другом, не завершающееся ничем, также введе-но в сюжет. Однако при сходстве событийной канвы организация повествования двух про-изведений разительно отличается. Рассказчик Лоти - автобиографичный герой, французский военный, давно интересовавшийся Японией, мечтавший о ней и стремящийся в своей исповеди передать все подробности своей внутренней жизни и живописность обстановки. У Волконского первичный нарратор, безы-мянный и безликий путешественник, ведет на корабле диалог с главным героем, и вся история временного брака разворачивается в повествовании этого вторично-го нарратора, также безымянного. В отличие от рассказчика Лоти, он не знаток Японии. Его род занятий так и остается неясным, как и его происхождение. С од-ной стороны, он, как представитель образованного общества, знает, что такое ро-мантическая влюбленность, когда-то писал стихи, в Японии намеревался «сры-вать цветы удовольствий». С другой, для изображения экзотической культуры он использует утрированный сказовый стиль. Его речь характеризуется множеством синтаксических инверсий (сказуемое в самом начале или конце предложения) и постпозиций определения, обилием эмоционально-экспрессивной и разговорной лексики, наличием просторечных выражений («шут ее знает»), уменьшительно-ласкательных и пренебрежительных суффиксов («фунешка», «в садике лесенка», «мусмешка», «глазки»). Стремление ввести в свой текст слово «простого человека» о японках и ранее проявлялось у некоторых авторов документально-художественных произведений (матрос Ершов в очерке Максимова «Японки», боцман-малоросс у Шрейдера). Точка зрения просвещенного рассказчика в травелоге, видящего все достоинства японок, их изящество и образованность, контрастирует с мнением человека «из народа», не способного в полной мере это оценить. Подчеркиваются речевые за-труднения опрашиваемых матросов и боцманов при рассказе о японках, слово очевидца так и остается примитивным, а мысль недосказанной. Доброжелатель-ный, но грубоватый взгляд на японок привносит в повествование комизм и побу-ждает рассказчика дополнить ограниченную, внутренне неприемлемую для него точку зрения, пусть и на основе энциклопедических знаний, а не личного долго-временного знакомства с японками. В произведении Волконского это происходит лишь в самом конце, когда собеседник главного героя помогает ему сделать вы-вод и осмыслить произошедшее, однако этот первичный нарратор не вмешивается со своим мнением в ход повествования. Ситуация представлена в основном гла-зами «простого» человека и рассказана только «простым» языком. Герой Волконского переживает ситуацию более наивно, но и более искренне и полно, чем рассказчик Лоти, и получает почти идиллические уют и отдых, как и русские моряки в травелогах. Краткий отъезд и возвращение только делают новую встречу еще более желанной, демонстрируют, что герой увлекся всерьез. Все его попытки рационализации и отрезвления не отменяют ценности нового опыта. Особенно это заметно в сравнении новой «непонятной» любви с прежними «европейскими» влюбленностями: «Я себя знаю и бывал влюблен на своем веку - и ночей не спал, и на луну смотрел, и влечение к стихам даже чувствовал; ну, а тут совсем не то, верьте мне; там: беспокойство, волнение, дрожь какая-то, го-лову теряешь, а тут, совсем не то, - тут вовсе не ее хотелось видеть, скорее, со-всем не ее, а как-то, все, что ее окружает: и домик этот и все; не беспокойство тут было, а напротив, точно душа отдыха просила - и там-то для нее и был этот от-дых...» [Волконский, 1899, с. 396]. Герой так и не способен объяснить до конца открывшиеся ему новые переживания. Тема невыразимости опыта, неадекватности языка переживанию есть как у Лоти, так и у Волконского, но развивается она в противоположных направлени-ях. Разочарованный рассказчик Лоти утверждает, что его ощущения ниже при-вычного ему языка изложения: «В других странах мира, на восхитительном ост-рове в Океании, в вымерших старых кварталах Стамбула мне казалось, что словам не под силу выразить все, что я хочу сказать, я бился с собственным бессилием передать средствами человеческого языка пронзительное очарование окружающе-го мира. Здесь же, наоборот, слова, даже будучи совершенно точными, всегда оказываются слишком объемными, слишком эмоционально насыщенными; слова приукрашивают» [Лоти, 1909] 2. У Волконского обратная ситуация: переживания героя слишком новы и необычны для него, поэтому их невозможно выразить скудными доступными словами. Отсюда и уничижительная характеристика сво-его состояния: «Шут ее знает, любил я ее или нет, только в душе сложная гадость сидит» [Волконский, 1899, с. 392]. 2 Здесь и далее цитаты приводятся по интернет-публикации: http://az.lib.ru/l/loti_p/text_ 1887_madame_chrysantheme.shtml Развязка у Волконского включает инверсию мотивов, появляющихся у Лоти. Рассказчик Лоти мирно доживает с Хризантемой оплаченное время, так и не дождавшись бурных эмоций. Он подозревает, что Хризантема хотя бы в тайне влюб-лена в его брата или в него самого, поэтому, когда девушка приглашает его зайти с ней проститься, он надеется, что ему откроется нечто новое. Однако он застает ее за прозаическим пересчетом заработанных денег и по ее поведению понимает, что ей безразличны они оба. Все интриги, наметившиеся в его воображении, ока-зываются ложными. Ситуация у Волконского разворачивается строго наоборот. Его рассказчик внезапно по непонятной причине ссорится со своей японкой, не может ни помириться, ни проститься с ней, борется с соблазном остаться навсе-гда. «Сложную гадость», которая сидит в его душе, он не в состоянии выбросить за борт, как это буквально делает со своими памятными вещами герой Лоти. Пе-ред самым отъездом узнает от окружающих, что девушка все это время была в него влюблена, чем и объясняются все странности ее поведения. Герой Волкон-ского своим заботливым, вежливым и мягким отношением добивается того же результата, что и моряки в травелоге Краснова, к которому этот рассказ мог бы послужить иллюстрацией. В фабуле примирения не происходит: герой уезжает в Россию с разбитым сердцем. Однако, как и в травелогах, культурный собеседник должен уравнове-сить примитивный взгляд правильной информацией. Рассказчик Волконского прибегает к японско-английскому словарю, чтобы помочь собеседнику подвести итог. Произведение заканчивается диалогом о значении имени героини («песня, поэма») и утверждением поэтичности пережитого опыта, что сглаживает остроту страдания. Введение новой точки зрения и новой оценки произошедшего завер-шает ситуацию. В произведении Д. Перского «Миокоти-сан» (1911) менее всего сходства с ро-маном Лоти. Местом действия выбран не знаменитый Нагасаки с его памятника-ми, храмами и живописной бухтой, а менее известный Хакодатэ. В воссоздании японского пространства автор отходит от модели «живописной Японии». Для не-го характерно скупое описание интерьеров жилищ, не повторяющее Лоти, полное отсутствие природных пейзажей, минимальные портретные характеристики. Ха-кодатэ предстает как пространство, уже освоенное и одомашненное русскими. Вместо заведения О-Мацу в Инасе здесь есть «Русский отель», состоящий из рав-ноправных Европейского ресторана и Японского чайного дома. Акцент в произведении сделан не на японской обстановке, а в большей степе-ни на подробностях жизни «военных на постое». Русские моряки в изображении Перского наделены комическими чертами: графоманские попытки стихотворче-ства, наивность, неустроенный быт, круговорот денег и имущества. Фабула произведения основана на мультипликации временного брака, через который проходит большинство главных героев, прибывших в Хакодатэ на одном корабле. Сначала в брак вступает мичман Бирюлькин, который выбирает Миоко-ти, женщину с ребенком, ждавшую, но не сумевшую найти на русском корабле прежнего мужа. Затем появляется сам муж, офицер Битюгов, намеренный честно жениться на матери своего ребенка. Он быстро и безболезненно избавляется от соперника, семья воссоединяется. Далее Битюгов женит подпоручика Поэтова на младшей сестре Миокоти, а Бирюлькин находит новую девушку. Семейная идиллия продолжается весь срок стоянки русского судна в Хакодатэ, однако она сама по себе лишена событийности, поэтому дальнейшее повествова-ние сосредотачивается на мелких авантюрах и карточных играх еще не женив-шихся офицеров. В этой части произведения ярче всего проявляются компоненты сюжетной ситуации военные на постое. Она пространственно и структурно близка к временному браку, и ее использование позволяет автору продолжать повест-вование и компенсировать нехватку материала. Развязка предельно оптимистична: герои выходят в отставку, официально же-нятся на японках и увозят с собой. Финал заставляет вспомнить «Что делать?» Н. Г. Чернышевского: продублировав необычную модель брака, несколько сме-шанных семей счастливо живут коммуной. Ситуация, предполагающая расстава-ние в конце, разрешается наоборот. Более того, данный автор изначально поме-щает Битюгова и Миокоти в наиболее опасные для них обстоятельства, в других художественных и документальных текстах приводящие к катастрофе (неодно-значная измена жены и шок у ее мужа в травелоге Южакова, предательство Пин-кертона и самоубийство Чио-чио-сан у Лонга). Однако гибкий характер, здравый смысл и твердые намерения героев помогают найти выход. Кроме того, счастли-вый брак удваивается и утраивается в сюжетных линиях других героев, еще не-женатые друзья и сослуживцы вовлекаются в процесс. В этом «русском ответе» Лонгу и Лоти такое разрешение ситуации, редкое в реальной жизни, становится закономерностью, что подчеркнуто подзаголовком: «Редакция помещает эту ста-тью как рисующую характерные черты стоянки наших судов в Японии» [Перский, 1911, с. 275]. Итак, временный брак широко распространен в основном как тема или сюжет-ная ситуация в документальных произведениях, но находится на периферии рус-ской художественной прозы. В документальных произведениях сюжету свойственно развиваться в диапазо-не от обличительной публицистики до идиллии. Авторы травелогов преследуют цель отобразить устоявшийся порядок, «обыкновение», реже обращаясь к еди-ничным, исключительным случаям. Сюжет связан с социальной проблематикой, с темами прогресса и угнетения, смены эпох, с противостоянием западной, вос-точной и русской цивилизаций, на стороне которой остаются все симпатии. При этом чем ниже находится русский «муж» по уровню развития и в социальной иерархии, тем проще и бесконфликтнее протекают его сожительство и расстава-ние. Более просвещенный путешественник или дистанцируется от такой идеи, оставляя ее низшим слоям, или впоследствии сознает ее неуместность, или пыта-ется нарушить привычный порядок вещей и терпит неудачу. Социальная проблематика не интересует авторов повестей и рассказов. Вол-конский и Перский следуют тому направлению в травелогах, в котором времен-ный брак превращается в своего рода миф о Золотом веке или потерянном рае. Меняя концовку сюжета или некоторые его подробности, они удаляют компо-нент, важный как ряда травелогов и романа Лоти, так и для некоторых более поздних произведений: внутреннюю независимость японки от «белого господи-на», невозможность оставить ее с разбитым сердцем, отсутствие личной власти над ней 3. В русских художественных произведениях исследуемого периода это 3 В этом отношении интересен рассказ З. Гиппиус «Японочка» (1932), выходящий за рамки исследуемого периода, однако, несомненно, связанный с текстом Лоти. Тэки, де- вушка японского происхождения, воспитанная в русской семье и живущая в Европе, заводит роман с искренне влюбленным в нее эмигрантом, инженером Павлом Ильичом. О

Скачать электронную версию публикации