“Crimean Notes. 1916-1921” by S. N. Shil: Tragedy of place in auto-documentary reproduction.pdf Последние годы отмечены повышенным интересом к эгословесности. Активи-зация этого многожанрового направления отечественной словесной культуры по-влекла за собой ряд издательских инициатив, среди которых хочется выделить серию «От первого лица: история России в воспоминаниях, дневниках, письмах», реализуемую московским издательством «Новый хронограф». В рамках этой се-рии опубликовано множество неизвестных материалов, открыт не один десяток новых авторов-мемуаристов, к числу которых принадлежит София Николаевна Шиль (1863-1928). Хотя назвать ее новым автором не вполне корректно: в начале ушедшего века она публиковала свои произведения (художественные, научно-публицистические) под псевдонимом Сергей Орловский. Так, в издательстве «Сытин» были опубликованы «История Мурочки» (1904) и «Певец-изгнанник. Исторический роман» (1913), в издательстве «Просвещение» - «Родные и чужие были» (1912); последней по дате стала книга «Русские писатели - апостолы сво-боды», вышедшая в московском издательстве «Задруга» в 1917 г. Можно сказать, что имя Сергея Орловского оказалось к настоящему времени прочно забытым. Попытка переоткрытия принадлежит издательству РГГУ, в 2017 г. выпустившему однотомник сочинений, куда вошли мемуары, письма, переводы, стихотворения. Сборник надписан двойным авторством: Сергей Орловский (С. Н. Шиль). В пятом номере «Нового литературного обозрения» за 2018 г. опубликована рецензия М. В. Михайловой на эту книгу. В ней, в частности, отмечено, что с появлением сборника сочинений «стало ясно, что мы пропустили интересного мемуариста, переводчика, автора стихов, не укладывающихся в наше представление о поэти-ческой культуре начала ХХ столетия. Собранные в томе материалы показывают, сколь значимо, хотя и мало заметно, было ее присутствие в литературном процес-се первых трех десятилетий ХХ в. Она относилась к числу тех литературных дея-телей, которые по тем или иным причинам оказались на обочине литературной жизни, которым не удалось влиться в ее главное русло (да они и не очень стреми-лись к этому, согласившись с занимаемым местом и не ропща на судьбу). Но без них представление о русской литературе будет далеко не полным» [Михайлова, 2018]. В том же 2018 г. в седьмом номере журнала «Литературный факт» пред-ставлена обстоятельная биография Шиль, показывающая ее активным участником литературной жизни рубежа ХIХ-ХХ вв. Восполняют биографию, а также пред-ставление о личности и творчестве писательницы «Крымские записки», относя-щиеся к переломному периоду отечественной истории ХХ в. Впервые они увиде-ли свет лишь в 2018 г., значимом для восстановления памяти о С. Шиль. Этот текст, подписанный собственным именем автора, создавался вскоре после ее возвращения в Москву в 1921 г., предположительно «на основе черновых еже-дневных заметок, какие обычно ведут писатели» [Афанасьев, 2018, с. 10]. Воспо-минания разделены на две части: «Феодосия. Сентябрь 1916 - июль 1918 г.» и «Севастополь. Июль 1918 - май 1921 г.». Первая, феодосийская, часть состоит из трех тетрадей. В целом повествование в записках соответствует историко-био- графическому линейному развертыванию событий в их календарной последова-тельности. Отъезд из Москвы на полуостров осенью 1916 г. в записках объяснен очень неопределенно: «из-за уже обозначившейся разрухи в Москве» [Шиль, 2018, с. 18] 1. При этом Шиль указывает на только что перенесенное воспаление легких. Вероятно, в Крым, с его благоприятным климатом, она ехала как в здравницу, где у нее, однако, не было ни жилья, ни знакомых. Прожив на полуострове пять лет, Шиль не оставляет надежды на возвращение в Москву, осознавая при этом, что возвращаться ей некуда: родительский дом к тому времени продан, а деньги, вы-рученные за него, пропали в революционной неразберихе. Вернуться в Москву ей действительно удалось в 1921 г., однако, как показывают написанные в этот пери-од письма и мемуары, жизнь в советской столице оказалась еще более сложной, чем в Крыму. 1 Далее цитаты из текста приводятся по этому изданию с указанием страниц в скобках. В «Крымских записках» можно выделить три ипостаси авторского голоса: участника, наблюдателя и свидетеля - как одного из модусов наблюдателя. Все они объединены единой позицией, заключающейся в стремлении к документаль-ности. Частная жизнь, бытовая повседневность мемуаристки отступает на второй план, подсвечивая, детализируя социально-исторические перемены, происходив-шие в Крыму в революционный период. Это выделяет дискурс Шиль из среды женской эгословесности, отличающейся эмоциональной насыщенностью и боль-шой долей воображения. Еще одно важное отличие - отсутствие авторефлексии, погруженности в процесс размышления о собственных переживаниях. Централь-ное место в записках принадлежит освещению меняющейся жизни. При этом в качестве участника и наблюдателя Шиль бывает довольно субъективна в своих оценках, тогда как в качестве свидетеля в значении очевидца события придержи-вается беспристрастной оценки. В такой позиции, в большей степени характерной для мужской автодокументалистики, проявляется свойство личности мемуарист- ки - не случайно для своего творческого псевдонима она выбрала мужской крип-тоним. Уже на первых страницах записок Шиль предстает деятельным человеком, в котором энергия противится возрасту: в 1916 г. ей 53 года, и она часто говорит о себе как о «старой женщине». Но сильный характер, воля к жизни дают ей воз-можность пережить невзгоды двух революций 1917 г., Гражданской войны, без-домья, голода. Показательно в плане характеристики мемуаристки, что с самого начала своего появления в Феодосии она пытается вступить в противоборство с образом жизни насельников города, представляющимся ей сонным и обыватель-ским, что особенно остро воспринимается ею после активного существования в Москве. Это впечатление не вызывает сомнений в подлинности, поскольку «страшно напряженная» атмосфера Первой мировой войны не могла не отразить-ся на уныло-тревожной обстановке города: «Безотрадность была как бы основной нотой во всех картинах и звуках жизни, несмотря на праздничный блеск южного сентября. Казалось, что есть какое-то горькое противоречие между яркостью ла-зурного моря и этим торжественным ликованием неба - и той нудной скудостью и подавленностью, какая била в глаза на улицах» (с. 19). Авторская грань участника событий реализуется в записках через множество инициатив, предпринятых Шиль с целью активизировать литературно-просвети- тельскую жизнь в Феодосии. Однако все ее начинания, как в предреволюционный период, так и в революционное время: лекции в литературно-художественном клубе при городской гимназии, устройство воскресного клуба юношества при организованном по инициативе М. Волошина и А. Новинского литературно-худо- жественном обществе «Киммерика», лекции по русской классической литературе и др. - носят временный характер. Это отражало «реальность настоящего», в ко-торой сквозило предчувствие «начала конца» (с. 29) прежней жизни. Гражданская война лишь усилила ощущение непостоянства, в котором, однако, выделяется ситуация возвращения. Со сменой власти, переходившей в Крыму из рук в руки девять раз, воспроизводится одна и та же картина разграбления города при уходе «красных», «белых», а также немецких оккупантов. Однако представленная в континуальном освещении она с документальной точностью демонстрирует динамику оскудения жизни, нарастания хаоса. Момент ухода каждой из властей обозначен в тексте повторяющимся мотивом «ничейности»: «Город вдруг стал ничей, и мы все, его жители, точно беспомощные младенцы, которые нуждаются еще в няньке и ждут ее» (с. 82), а приход новой власти связан с ожиданием вос-становления порядка, вскоре показывающим свою иллюзорность. Очередной ви-ток смены власти отражен в тексте со все более нарастающим драматизмом. Вос-поминания с особым нажимом акцентируют катастрофическое удорожание жизни под напором усиливающейся разрухи. Сохраняющаяся дешевизна продуктов в период Первой мировой войны к концу Гражданской оборачивается дороговиз-ной такого уровня, который грозит тотальным голодом. Сонное прозябание края чем дальше, тем больше преобразуется в адский водоворот, достигший своего дна на этапе «красного террора». К этому времени Шиль уже переезжает в Севасто-поль - в поисках средств к существованию. Однако здесь она сталкивается с еще большей нищетой: единственным пропитанием ей служит черный хлеб с травя-ными примесями и жидкая похлебка из проса. Существенным ударом стал запрет советскими властями на ловлю мелкой дешевой рыбки самсы, до их прихода хоть как-то скрашивавшей скудный бедняцкий стол. Усиливает чувство безысходности постоянно ощущаемое мемуаристкой оди-ночество, которое ей не удается преодолеть даже в периоды востребованности в качестве лектора или организатора литературных кружков: сильный характер и независимая позиция, нежелание подыгрывать «мещанским» вкусам слушате-лей создают ей репутацию «гордячки». Но и среди феодосийской интеллигенции она не находит близких себе по духу людей, видя в них не более чем представите-лей «буржуазии», к которой испытывает брезгливость. В этом проявился крайний субъективизм ее внутренней позиции, определяющийся политическими взглядами, близкими народническим. Вот как, например, изображен ею В. П. Цераский (1849-1925), известный астроном, член-корреспондент Петербургской Академии наук: «Среди буржуазии Феодосии у меня было знакомое семейство отставного московского профессора Цераского. Там я чувствовала ту тайную враждебность к перевороту (речь идет о Февральской революции. - Е. П.), которая, должно быть, повсеместно царила в те дни в буржуазных слоях… Радости не было и сле-да, зато много опасений касательно личной судьбы… Плесенью, затхлостью вея-ло от таких семей» (с. 46-47). И сам Крым на всем протяжении повествования предстает чужим в глазах мемуаристки. Это касается не только Феодосии, но и Коктебеля, Севастополя. Хотя наибольшую неприязнь в ней вызывает Феодо-сия: в облике города она видит лишь «безлепицу и безвкусие». Даже личность Айвазовского связана для нее не со знаменитой галереей и не с благотворитель-ными инициативами художника, среди которых одной из главных было обеспече-ние феодосийцев питьевой водой, а с неудачным, по ее мнению, расположением железной дороги: «Культ Айвазовского. Устроенная им, или вернее, изуродован-ная им набережная прекраснейшего залива - рельсы по самому берегу за камен-ной оградой, лишившие жителей естественной прелести и красоты свободного взморья» (с. 24). Это единственное упоминание в записках имени великого мари-ниста. С не меньшей иронией описываются расположенные вдоль берега дачные особняки меценатов города: «Вдоль этого уродства красовались дворцы и дачи местных табачных и винных магнатов, евреев и караимов. Издали эта линия зда-ний, полукругом изгибая прибрежную улицу, казалась интересной и напоминаю-щей Европу. Но стоило только поближе всмотреться в эти здания, как неотразимо начинала выступать не культура, а жалкое подобие культуры» (с. 24). Речь идет о наиболее известных достопримечательностях Феодосии начала ХХ в. - даче Милос, построенной в 1911 г. архитектором Н. Ф. Пискуновым в неоклассиче-ском стиле, и даче Стамболи, построенной в 1909-1914 гг. в испано-мавритан- ском стиле и являющейся в настоящее время памятником культурного наследия. Однако в глазах Шиль оба архитектурных ансамбля выглядят как сооружения «не Медичи». Но и остатки древнего города не останавливают на себе ее взор, хотя она снимает жилье рядом с Карантином и Генуэзской крепостью. Лишь находки во множестве зарытых античных черепков оказываются для нее наиболее ценны-ми: «Так жалка была эта Феодосия в ее настоящем, живя на развалинах своего великого европейского прошлого. Между тем стоило только взрыть землю для фундамента стройки, как земля дарила драгоценные обломки генуэзской и грече-ской эпох. Но то поколение, которое ело, плодилось и множилось в древней Кафе в начале 20-го века, в мещанстве своем вовсе не интересовалось былым; но сытно, богато и тупо жило и множило свои капиталы, даже не чувствуя духовной своей нищеты» (с. 26-27). Для сравнения отметим, что совсем по-иному, «кусочком Константинополя», «маленьким раем» увидели Феодосию Марина и Анастасия Цветаевы в свои при-езды в Крым периода 1911-1914 гг. «Феодосия предвоенных лет! Та, через фиту! Еще в памяти Каффа, еще наполовину “Ардавда”. Полная уютных семейств, дру-жеских праздничных сборищ, ожидания гостей, наивного восхищения талантом, готовая с первого взгляда на юный эскиз, с первого звука смычка, с первой стро-фы стихов венчать дерзновенного - словно Перикла народ, словно Капитолий Коринну. Это маленький рай? Мы не ошиблись, выбрав Феодосию» [Цве-таева, 1983, с. 505]; «…это сказка из Гауфа, кусочек Константинополя И мы поняли - Марина и я, - что Феодосия - волшебный город и что мы полюбили его навсегда» (выделено автором. - Е. П.) [Цветаева, 1983, с. 389]. Представ-ление сестер Цветаевых о Феодосии как о земном рае расширяет райский локус Крыма за пределы его южной части, еще со времени присоединения полуострова к России связываемой европейскими путешественниками со сказками «Тысячи и одной ночи» (см.: [Храпунов, 2014]). Хотя справедливости ради нельзя не отметить, что критическое отношение ав-тора записок к облику Феодосии, выламываясь из сложившейся мемуарной тра-диции, совпадает с восприятием «русского» Крыма М. Волошиным, увидевшего в нем реализацию амбициозного Екатерининского имперского проекта: «Древняя Готия от Балаклавы до Алустона застроилась непристойными императорскими виллами в стиле железнодорожных буфетов и публичных домов и отелями в сти-ле императорских дворцов. Этот музей дурного вкуса, претендующий на сопер-ничество с международными европейскими вертепами на Ривьере, очевидно, так и останется в Крыму единственным монументальным памятником “Русской эпо-хи”» [Волошин, 1990, с. 216]. Боль от утраченной Крымом самобытности отраже-на в поэтическом образе любимого поэтом Коктебеля: «Я иду дорогой скорбной в мой безрадостный Коктебель…» [Там же, с. 20], оказав также влияние на назва-ние стихотворного цикла «Киммерийские сумерки» (в данном случае мы оставля-ем за скобками автобиографический контекст названия, связанный с разрывом с Маргаритой Сабашниковой) 2. Но это единственная точка сближения мемуари-стки с певцом древней Киммерии, коктебельский круг которого не вызвал у нее интереса и желания приобщения к «дому поэта», главным назначением которого было «объединять, дарить людей друг другу, протягивать руку, идти навстречу» [Баруткина, 2014, с. 114]. С плохо скрываемой досадой, приправленной иронией, описывает она лекции Волошина в литературно-художественном клубе, видя в нем своего соперника: «Несмотря на щедрые аплодисменты, которыми награди-ла меня аудитория, читать больше в ту осень мне не пришлось. Приехал из Кокте-беля… поэт Волошин, и стал читать лекции раз, иногда два раза в неделю. Помню одну из этих лекций - “О жестоком в искусстве”, - где лектор нагромоздил все ужасы, когда-либо изображенные словом или кистью. Нервы слушателей не вы-несли того, что с легкостью переносил сам рассказчик…» (c. 29). С той же иро- нией обыгрывает Шиль предложенное Волошиным название клуба: «Киммери-ка», усматривая в этом смехотворность и не понимая тех внутренних побуждений, которыми руководствовался поэт, хранитель памяти об истории Крыма. Насколь-ко дорога тема исторической памяти Волошину, настолько далека она от сознания Шиль, живущей настоящим, заботами меняющегося на ее глазах мира. 2 В своих сожалениях об утраченной самобытности полуострова Волошин был не оди-нок. Взгляд на Крым как на русский эдем соединялся с описанием удручающих картин ломки традиционного уклада жизни, в первую очередь крымских татар, уже в первые годы присоединения Крыма к России в среде европейских путешественников (см.: [Храпунов, 2014]). Революционный контекст усиливает ее критическое восприятие как самого Волошина, так и его окружения. Обратимся в этой связи к одному из фрагментов записок, который может стать показательным в том отношении, что в первые де-сятилетия ХХ в. Шиль «оказалась на обочине литературной жизни» и ей «не уда-лось влиться в ее главное русло» (М. Михайлова). Несмотря на страх перед ок-тябрьским переворотом, в сознании мемуаристки еще теплится надежда на расцвет «новой России». В свете этой надежды «круг Волошина» она наивно свя-зывает лишь с буржуазной идеей защиты собственности, не осознавая того, что он объединяет в себе интереснейших людей, творцов современной культуры: «Это была так уже хорошо знакомая мне по Феодосии буржуазная среда, встретившая революцию 1917 года с недоверием и опаской и теперь жившая тем, что злорадно выбирала из газет самые ужасные вести и спрашивала: “Что, при царях было раз-ве хуже?”… Принять факт революции люди эти не могли, потому что все были собственники, а она их била по карману и лишала привычного удобства и раздо-лья жизни. Уже среди ненависти ко всему революционному загоралась надежда, что вот-вот скоро придет конец и наступит монархическое возрождение…» (c. 90). Этот фрагмент вполне мог бы вписаться в советский учебник по литерату-ре. Можно сказать, что мимо жизни Шиль прошли большие личности Серебряно-го века, лекции о котором она читала в феодосийском литературном клубе. «Чис-тая эстетика», вскользь отмеченная ею в поэзии Волошина, никак не сочеталась в ее сознании с широтой его натуры, но больше всего - с неприятием революци-онного переворота, весь трагизм которого она осознает лишь годами позже. В приведенных оценках можно увидеть, как эго автора, находящегося в позиции наблюдателя, искажает сами объекты наблюдения. Из сказанного выше становится понятен тот восторг, с каким в феврале 1917 г. Шиль встречает известие о «буржуазно-демократической революции», о готовя-щемся созыве Учредительного собрания. В предчувствии новизны жизни она с энтузиазмом берется читать в расположенной в районе Карантина солдатской казарме лекции по избирательному праву. При знакомстве со своими слушателя-ми - простыми солдатами, она, с одной стороны, отмечает их необразованность, с другой - простодушие и жажду знаний. Описывая свои посещения казармы, Шиль показывает, как меняется восприятие и ее самой, и предмета ее лекции: «Солдаты сначала смотрели на седую женщину со смешком и лениво, но под ко-нец таки разгорелись и глаза, и сердца, и уже искренно просили приходить каж-дый день и все им объяснять, потому что они, по их словам, ничего не понимали, отчего все пошло по-новому, а войне конца нет… Уже издали артиллеристы за-мечали, как я спускаюсь из виноградника в ложбину между гор и начинаю взби-раться к казарме, и созывали товарищей. Будили спящих, мели пол и запирали злую собаку. Потом я ораторствовала… Достала… в подарок моим солдатам большую классную карту Европы; с какой любовью искали достаточно хорошего места для нее, - и как усердно прибивали! - и после рассказов о политике и сво-боде просто-напросто учила их географии, которая оказалась для всех необыкно-венно любопытной, неслыханной!» (c. 56). Эта зарисовка с натуры служит яркой иллюстрацией быта и уровня просвещения в рядовой солдатской среде. В этой части записок наибольшую частотность приобретают мотивы надежды и свободы как отражение разлитой в воздухе радостной атмосферы: «В Карантине сентябрь прошел как один сияющий праздник. Со скамеек на горе открывался залив и его выход к морю. То и дело появлялись корабли, конечно, военные; они гордо несли на верхней мачте красный флаг свободы. И хотя на этот флаг уже брызнула кровь кронштадтских убийств, но все же он был символом не кровавым, а святым, и сердце всколыхалось каждый раз, когда на лазури неба мерцал алый лоскутик… Война была где-то далеко-далеко, а здесь как будто налаживалась на-ша русская свобода» (c. 59). Однако это состояние вскоре сменяется «величайшим страхом смертельной тревогой и неизвестностью» (c. 62): «Томительно было жить, дышать. Вместо газет - скудные лоскутки, обрывочные слова, грозные скрытым своим содержанием. Так достигли до феодосийского захолустья смут-ные вести о победе большевиков в Петрограде, о движении большевистских войск на Москву. Помню, в темный вечер пробиралась я домой из города в дальний Ка-рантин, прочитав в телеграмме о восстании и боях в Москве, о победе большеви-ков. Не выдержали нервы, оперлась у какого-то пустыря о забор и горько рыдала над нашей Москвой и Россией» (c. 62). С нарастанием хаоса жизни старый ее уклад представляется мемуаристке спокойным и «культурным», эмблемой чего становятся воскресные заседания литературного кружка, гимназические уроки литературы, Тургеневский вечер 1918 г., посвященный столетнему юбилею рус-ского классика… Если в период Первой мировой войны просвещение простых солдат приносит Шиль радость: свои беседы она воспринимает как «общение с народной душой» (c. 22), то троекратный приход к власти большевиков все более развеивает ее представление о наивной «народной душе». Чрезвычайно точно и емко представ-лена в записках эволюция большевизма как явления - на местном опыте, с акцен-том на национальности ведущих кадров: «Только третьи большевики уже не по-хожи были на вторых, как вторые не похожи на первых. Первые были у нас стихия, в слепоте ищущая приложить свои силы к водворению какого-то нового, небывалого, но все-таки порядка; корявая и темная сила с детскими и вместе зверскими глазами. Вторые большевики пришли с крутыми и грозными декрета-ми… которые надо было помнить наизусть, чтоб не погибнуть. Но они все же строили просвещение из нас, горожан… тут само общество призывалось к уча-стию в создании новых порядков. Третьи большевики пришли уже с отлившейся в твердые формы властью и взяли город в свои руки, не спрашивая, кто к чему годен для них… Большинство были евреи и люди светловолосые латышского ти-па» (c. 236). Здесь уже видна попытка «исторического зрения», аналитического восприятия трех постреволюционных лет, разрушивших первые романтические иллюзии. В процессе авторских наблюдений создается все более удручающая картина отрезанной от метрополии жизни, превращения полуострова в информационную «глухомань»: в 1921 г., «после трех лет советской власти» крымчане остаются в неведении, «что же именно произошло там, на Севере… Что представляет собой Совдепия… какова обязательная для всех идеология» (c. 237). Сбивала с толку и новая орфография, не дававшая возможности даже образованному читателю понять смысл текста с первого раза: «Новые советские газеты… казались безгра-мотными, бумага была серая, печать слепая. Надо было раза три прочесть статью, чтоб ее понять, так сказать, по-русски» (c. 237). Предельного драматизма исполнены наблюдаемые мемуаристкой картины ис-хода Белой армии из Севастополя: «…я до самой темноты ходила по улицам, смотрела, что делается в городе. По Большой Морской летали автомобили и гру-зовики, кого-то давили, кто-то вопил; клади двигались все в одном направлении - к морю. Тесно было от экипажного потока на Нахимовском, будто весь город выезжает куда-то. Но эта изумительная картина какого-то повального дви-жения превращалась… в картину невиданного бегства и суматохи вдоль всей Екатерининской от начала ее до конца у Графской пристани. Это движение про-должалось несколько дней - смотря по тому, сколько пароходов стояло на боль-ших пристанях… Всюду громоздились у воды груды багажа... Всюду около них стояли растерянные люди с такой усталостью на лице, что, кажется, вот упадут и скончаются. Пароходы по длинным сходням принимали в свои недра людские толпы и потом с ревом уходили, но долго еще стояли в море в виду города, неиз-вестно по какой причине» (c. 222). Причину этого стояния можно выявить из воспоминаний командующего войсками Южного фронта П. Н. Врангеля, где приве-дено сообщение правительства Юга России: «Ввиду объявления эвакуации для желающих офицеров, других служащих и их семейств, правительство Юга России считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях, какие ожида-ют приезжающих из пределов России. Недостаток топлива приведет к большой скученности на пароходах, причем неизбежно длительное пребывание на рейде и в море. Кроме того совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих, так как ни одна из иностранных держав не дала своего согласия на принятие эва-куированных. Правительство Юга России не имеет никаких средств для оказания какой-либо помощи как в пути, так и в дальнейшем. Все это заставляет прави-тельство советовать всем тем, кому не угрожает непосредственной опасности от насилия врага - остаться в Крыму» 3 (курсив мой. - Е. П.). 3 Врангель П. Н. Записки. URL: http://militera.lib.ru/memo/russian/vrangel1/15.html (дата обращения 26.01.2021). Среди наблюдений есть щемящая сцена расставания казака со своим конем: «казак рыдал на шее своего коня, прощался с ним, прежде чем пустить на волю и на голодную смерть» (c. 223-224). Здесь Шиль запечатлела ситуацию, которая в более драматическом варианте стала основой лирического сюжета в творчестве казацкого поэта-младоэмигранта Николая Туроверова - поэме «Перекоп» (1925), стихотворении «Уходили мы из Крыма» (1940): Спеши, мой конь, долиной Качи, Свершай последний переход. Нет, не один из нас заплачет, Грузясь на ждущий пароход, Когда с прощальным поцелуем Освободим ремни подпруг, И, злым предчувствием волнуем, Заржет печально верный друг [Туроверов, 1965, с. 24]; Уходили мы из Крыма Среди дыма и огня; Я с кормы все время мимо В своего стрелял коня. А он плыл, изнемогая, За высокою кормой, Всё не веря, всё не зная, Что прощается со мной. Сколько раз одной могилы Ожидали мы в бою! Конь всё плыл, теряя силы, Веря в преданность мою. Мой денщик стрелял не мимо - Покраснела чуть вода... Уходящий берег Крыма Я запомнил навсегда [Туроверов, 1965, с. 79]. Убийство казаком собственного коня перед разлукой оказывается наиболее гуманным поступком в сравнении с его оставлением на крымском берегу: «Потом эти бесхозяйные лошади бродили по городу несчастные, тощали и стучали мор-дами в ворота, пока их не ловили живодеры на бойню» (c. 224). Период ухода Белой армии определен мемуаристкой как «дни дикой кутерь-мы», в которые вплетены ее занятия в гимназии, посещение покойницкой в поис-ках умершей приятельницы, лекции о Байроне, пожар на американском складе, грабежи таможни. Правда в эти дни переслаивается слухами и сплетнями. В за-писках это отражено распространяющимися по Севастополю стойкими пересуда-ми о продаже Врангелем «за сумасшедшие деньги» первых пароходов «богачам», что Шиль подтверждает своим наблюдением «множества автомобилей близ Графской пристани с шикарной публикой еврейского типа… они ехали, как бары» (c. 222). Контрастом этой картины выведено наблюдение за пешими офицерами и старыми генералами, которые «плелись… с малым чемоданчиком в руке» (c. 222). Расценивая свои наблюдения как свидетельства, подтверждающие преда-тельство генерала, мемуаристка делится общей тревогой, «что для военных не хватит мест, что добровольцев всех не посадят» (c. 222). «Помню, я стояла на пристани и смотрела, - читаем ниже, - как толпились и протискивались люди, как женщины держали у своих юбок испуганных и плачущих детей, как ругались но-сильщики, как скромно протискивалось на палубу измученное фронтовое офи-церство» (c. 226). Этим свидетельствам действительно можно найти множество подтверждений в воспоминаниях русских эмигрантов и художественных произве-дениях. Однако наряду с документальностью наблюдений в текст записок впле-таются авторские домыслы: «Уехали в первую очередь все те, которые околачи-вались в тылу в севастопольских кафе, которые ораторствовали о преимуществах прежнего кулака. Как всегда, эта накипь жизни спасалась, а для гибели оставались лучшие люди…» (c. 226). Приведем здесь фрагмент из воспоминаний Врангеля, где даны точные сведения о количестве судов и эвакуированных людей: «На 126 судах вывезено было 145 693 человека, не считая судовых команд» 4. Такое коли-чество судов и число эвакуированных показывают абсурдность утверждения ав-тора записок. В своих воспоминаниях руководивший эвакуацией Врангель пишет, что все желавшие уехать были размещены на кораблях, в чем он видит исполне-ние собственного долга. 4 Врангель П. Н. Записки. Образ Врангеля выведен в записках Шиль без малейшей авторской симпатии, что, видимо, повлекло за собой череду приведенных догадок. В своем описании она представляет его «долговязым», похожим на Дон Кихота, человеком, который не чувствует ответственности за поражение Белого движения - «как человек, ко-торый только машинально исполняет все нужные движения тела для своего спа-сения, с пустой головой, уже не способной реагировать на ужас гибели» (c. 228). Сравнение Врангеля с Дон Кихотом становится неуместной аналогией, противо-речащей общему пафосу высказывания. Не испытывая сочувствия к Белому движению в целом как способу реставра-ции монархии в России и вместе с тем не чувствуя расположения к большевикам, мемуаристка находится в состоянии внутреннего распутья. Уход из страшной ре-альности она находит в творчестве, причем в таком жанре, как сказка, замысел которой обдумывался ею еще в Феодосии: «Все во мне требовало отдыха, пере-дышки; не хватало сил дальше переживать трагедию революции. Истощилась и вера, и надежда, и ум не мог объять всего ужаса нескончаемой гражданской войны, которою пылала наша Россия, как дом, зажженный со всех концов. Какой-то жизненный инстинкт требовал отвлечь внимание на свое, совершенно иное, утешительное, творческое и гармоничное. И я спокойно писала первое и второе действие сказки» (c. 144-145). Однако реальность не отпускает ее, измучивая голодом («До чего голодал Се-вастополь, было ужасно» (c. 233)), слабостью, меркнущим зрением, не дающим возможность читать и писать. Но даже со слабым зрением при тусклой лучине она продолжает свою творческую работу. Помимо сказки и черновых помет для бу-дущих «Крымских записок», Шиль продумывает свою последнюю книгу «Сердце Отчизны», посвященную Москве 5. В записках она отмечает удрученную атмо-сферу Севастополя, усилившуюся с уходом последних кораблей и наступившим безвластьем: «Улицы были пусты. Но море еще более опустело. Уже ни единого парохода не стояло у пристаней в бухте. На базаре еще кое-как, хирея, скри-пела торговля, но магазины один за другим запирались, словно вся улица выми-рала, и город был город мертвых…» (c. 232). Приход красных войск поначалу воспринимается Шиль как избавление из царства мертвых. Сам образ «мирных солдат», разгуливавших по Приморскому бульвару в простых, а не офицерских шинелях, вызывает у нее умиление: «Шли солдаты наши русские - не в куцых лягушачьи-зеленых мундирчиках Добровольческой армии, но в хороших длинных до пят серых солдатских шинелях. И до чего радостно было видеть их, таких зна-комых с детства!» (c. 231). Однако буквально через пару страниц добродушное солдатское лицо сменяется на матросскую «морду»: «Он - матрос, коренастый и мордастый, руки в карманах, шагал с развалкой и курил трубку, свернув ее в край рта. Нельзя словами выразить его скотского, сытого, или вернее, пресы-щенного выражения! Он был именно пресыщенное человеческое животное - пре-сыщенное водкой и властью, и женщиной. Рядом с ним мелкими шагами поспе-шала молодая женщина, над которой он, верно, всю ночь властвовал как скот. Она была стройная и изящная, как барышня из образованного семейства. Лицо у нее было тонкое, выражение лица покорное своей позорной доле» (c. 234). Описание матроса, построенное на резком контрасте с образом его спутницы, становится символическим портретом новой власти как власти насилия и террора. 5 Рукопись книги сохранилась в Норвежской национальной библиотеке в Осло в архиве Олафа Брока и впервые издана в 2020 г. под знаковым названием: Шиль С. Сердце Отчиз-ны. Во дни духовного и телесного голодания: Севастополь 1920/IX-1921/II (М.: Изд-во Сабашниковых, 2020, 164 с.). Трагическим картинам «красного террора» посвящена заключительная часть «Крымских записок». Эмблемой абсурдности творящегося беспредела служит тот реальный факт, что местом регистрации бывших офицеров Белой армии стано-вится городской цирк, а местом расстрела - Максимова дача, усадебная застройка начала ХХ в. с обширным парком с прудами и малыми формами (беседками, ис-кусственными руинами, мостиками). В этом ландшафтном воплощении идилли-ческой безмятежности пленникам «приказывали рыть могилы и тут же расстрели-вали. Говорили в ужасе шепотом в городе, что солдаты стреляют зажмурясь, кого убьют, кого ранят. Закапывали в землю еще живых» (c. 239). Дополняет эту кар-тину «красного» хоррора описание «страшных пациентов» психиатрического от-деления севастопольской больницы: «Это были люди, сошедшие с ума в тех уч-реждениях, где их обязанностью было допрашивать, пытать и расстреливать. Сестра милосердия, ухаживавшая за сумасшедшими, рассказывала, что этих лю-дей преследуют страшные кошмары пыток, что они опрометью бросаются к ней и умоляют ее увести их подальше. Но им спастись было некуда, эти видения ро-дил их мозг, не вынесший ужасов» (c. 255) 6. 6 Показательным штрихом к этому эпизоду может стать свидетельство сибирского пи-сателя В. Зазубрина, автора повести о чекистских застенках «Щепка», о том, что прообразы своих героев он искал именно в психиатрической больнице [Зазубрин, 1990, с. 376]. Последние страницы «Крымских записок» звучат повторением пройденного: обывательская севастопольская жизнь при новой власти словно дублирует феодо-сийский дореволюционный быт. Работа в гимназии не приносит удовлетворения по причине низкого уровня самого учебного заведения, мемуаристку отталкивают «мещанские» настроения «и учениц, и преподавателей», их «леность ума и души» в условиях стремительно меняющейся жизни. Не видя впереди ничего лучшего, Шиль все свои усилия направляет на возвращение в Москву, куда ей чудом удает-ся получить командировку, ставшую для нее путем в один конец. В завершающей фразе своих записок автор называет их «наивными крымски-ми размышлениями», что во многом оправдано малой дистанцией между произо-шедшими событиями и их описанием. Отсутствие временного промежутка не дает возможности сформироваться «историческому зрению», лишь в редкие моменты проявляющему себя в тексте. Однако приведенный в них фактический материал - новое приложение к уже имеющемуся автодокументальному корпусу произведе-ний о Крыме периода революции и русского исхода, что заключает в себе несо-мненную ценность. Вместе с тем авторская позиция в записках существенно дополняет складывающиеся представления о С. Н. Шиль как о человеке и творче-ской личности.

Скачать электронную версию публикации