Game historiosophy of A. Ivanov: the violence of form and the rehabilitation of meaning (based on the novels “Psoglavtsy.pdf «Русская самобытная мысль пробудилась на проблеме историософической», - писал Н. А. Бердяев, имея в виду рождение национальной философской традиции в XIX в. [2016, с. 42]. К историософским вопросам обращалась русская классика XIX и XX столетий, интерес к ним не угасает и сейчас. В меру своих возможно-стей, с разными целями вторгается в это проблемное поле и массовая литература. И здесь же, как кажется, русская мысль нередко заходит в тупик. Среди многочисленных современных художественных спекуляций и художе-ственных концепций, связанных с осмыслением национальной истории, выделя-ется историософская позиция А. Иванова. Это связано не только с разнообразием его профессиональных поприщ (писатель, сценарист, педагог, музейный работ-ник, краевед, экскурсовод, популяризатор истории Перми), не только с его востребованностью и «экранизируемостью» - его романам также присущ ярко выраженный региональный компонент. Писательская стратегия А. Иванова - со- знательное местничество: его тексты подчеркнуто, провокационно «не импер-ские». Это соблазнительно прочитать в русле конфликта провинции и столицы 1, однако авторская позиция провокационностью не ограничивается. 1 «…на этом противостоянии и держится русская культура - словно электрическая дуга между катодом и анодом» [Щербино, 2005]. Особенность историзма А. Иванова состоит, во-первых, в его удивительной «всеядности», разнообразии форм проявления, вплоть до самых массовых: он яв-ляет себя, пытаясь охватить максимально доступное культурное пространство. Пример - «Тобол», исторический роман, ставший частью глобального проекта: книга в двух частях, по которой автор создал сценарий для сериала, явилась также основой для отдельного полнометражного фильма, вышедшего в прокат в 2018 г. А. Иванов словно подчеркивает эпичность «Тобола» масштабностью массового проекта. Это дает возможность автору быть услышанным, доступным, но приво-дит и к ряду проблем 2. 2 Например, проблема языка. Намеренная усложненность языка в романах А. Иванова нередко становится самой настойчивой деталью «местного колорита». Так, в «Сердце пар-мы» с первых страниц обращает на себя внимание сложность, с которой читателю прихо-дится «пробираться» через дебри архаизмов и диалектизмов, что вызывает ассоциации с чтением древнерусского текста (в целом понятно, но хочется иметь словарь и перевод). Это не случайно, так как «Сердце пармы» отчасти имитирует летописную традицию, имея в интертексте и «Слово о полку Игореве» (тема земли, мотив червленых щитов). Используя словари В. Даля и В. П. Вереха, А. Иванов, по его признанию, искал «красивые» слова и для создания языка сплавщиков в романе «Золото бунта», так как «пространство без но-минации - пустота» (см. статью А. Иванова «Золото бунта» на странице его официального сайта: http://ivanproduction.ru/literoturovedenie/26.html, дата обращения 27.07.2020). Такой метод создает атмосферность, стилизуя язык повествователя под «язык пространства». Эта особенность авторской манеры может быть расценена и как сознательно используемый игровой прием, и как стилистическая шероховатость (последняя мысль часто звучит в от-зывах читателей и некоторых критиков). С другой стороны, Л. Данилкин замечает, что проблема языка в исторических романах А. Иванова не так уж серьезна [Данилкин, 2006]. Об этой проблеме с лингвистической точки зрения пишет Л. А. Колобаева [2020]. 3 Вымысел не является чем-то необычным для исторического романа на любом этапе его развития, но А. Иванов не стремится подчинить вымысел правде факта, он, скорее, пытается уравновесить историческую правду и логику фантастического. Ср, например, противостояние чердынского князя Михаила и Асыки в «Сердце пармы». Это и политиче-ское соперничество, и вражда из-за женщины, но есть и еще одно не менее важное объяс-нение: оба они хумляльты, люди, наделенные мистическим долголетием, которые не могут умереть до тех пор, пока до конца не исполнят свою судьбу. Выполнив предназначение, они умирают одновременно, их противостояние завершается, но ни политические, ни лич-ные вопросы при этом не оказываются решенными. Как определяет свой метод сам автор, «…не в формате фэнтези, а в формате реалистического допущения» (см. статью А. Иванова «Золото бунта» на странице его официального сайта: http://ivanproduction.ru/literoturo-vedenie/26.html, дата обращения 27.07.2020). 4 А. Иванов. «Золото бунта». URL: http://ivanproduction.ru/literoturovedenie/26.html (дата обращения 27.07.2020). Во-вторых, очевидно, что для автора передача чувства истории связана с про-блемой выбора и определения жанра. Так, «Сердце пармы» и «Золото бунта» иногда описываются как «историческое фэнтези» [Кузнецов, 2003], что неверно, но показательно: читатель чувствует удивительную, почти фантастическую сво-боду автора в осмыслении самых болезненных вопросов национальной идентич-ности 3. «Сердце пармы» сравнивают с романами Дж. Р. Р. Толкина, имея в виду их мифопоэтическую природу [Кузнецов, 2003; Лобин, 2012]. При издании «Сердце пармы» был определен как роман-легенда. Заметно в исторических ро-манах А. Иванова и жанровое влияние сказа: так, в связи с «Золотом бунта» автор отметил, что в качестве образца для себя выбрал скорее Бажова, чем Мамина-Сибиряка 4. А. Иванов, как кажется, ищет форму, которая освободила бы его от жесткости исторического факта: например, «Тобол» он определяет как «роман-пеплум». Очевидно, что в классическом историческом романе, несмотря на его толерантность к вымыслу, автору «тесно». Интересно, что при таком вольном обращении с жанровыми границами А. Иванов пытается привнести историзм в художественные пространства, во-пер- вых, организованные максимально канонично и жестко, во-вторых, не приспособ-ленные к работе с национальным историческим временем. Так, историзм присущ даже самым развлекательным его романам, наиболее близким к массовой литера-туре и ориентированным на традиции западноевропейской готики («Псоглавцы», издан под псевдонимом «Алексей Маврин», и «Пищеблок»). Здесь проблема жан-ра стоит еще более остро. Оба романа на первый взгляд кажутся триллерами в духе Стивена Кинга (в «Псоглавцах» американский «король ужаса» упоминает-ся прямо - в литературных ассоциациях главного героя). О влиянии неоготики свидетельствуют типы героев, сюжетные схемы, художественное пространство и атмосфера страха, декоративное использование фольклорных элементов 5. Этот художественный мир, требующий известной камерности, автор попытался соеди-нить с масштабными, кризисными эпизодами национальной истории (Олимиа- да-80 как последний всплеск силы и красоты Советского Союза в «Пищеблоке» и агонизирующая на руинах Союза российская глубинка в «Псоглавцах» - в обо-их романах звучит мотив распада, умирания). 5 Ср., например, в «Псоглавцах» придуманный автором заговор, который дважды чита-ет главный герой: «Месяц Золотые Рожки обрати зверя в человека пролить мне ножом бу-латным его руду горячую» [Маврин, 2011, с. 280]. Из названных романов именно «Псоглавцы» и «Пищеблок» кажутся более ин-тересными в плане выражения концепции истории, так как в них выбор жанровой модификации может показаться особенно неподходящим для такой задачи. Лите-ратурная готика и неоготика, основанные на их открытиях массовые триллеры и хорроры в целом чужды историософии, национальная история может быть представлена в них скорее как фон. Названные жанровые модификации ориенти-рованы на историю рода (фамильные поместья, замки, легенды, тайны, пороки - все это уже есть в «Замке Отранто» Х. Уолпола) и личную историю (начиная с романтических готических новелл). Несмотря на всю свою подвижность и ва-риативность, готическая литература тяготеет к внешней формульности и сохране-нию жанровой сущности, особенно в своих массовых и «cultural middle-class» ва-риантах. В этом смысле оба романа А. Иванова, настойчиво отсылающие нас к кризисным и еще не отрефлексированным моментам недавней национальной истории, помещенным в отчетливо воспроизведенную и хорошо узнаваемую обо-лочку «хоррора», могут показаться пародией или неуместной игрой, особенно неподготовленному читателю. Автор использует образы, которые, оставаясь го-тически увлекательными, аккумулируют в себе болезненные аспекты националь-ной исторической памяти. Так, в технике коллажа созданы образы Псоглавцев и вампиров. Для гротескных Псоглавцев автор находит множество культурных контекстов: оборотень из фильмов ужасов, существо из компьютерных игр (гнолл), Анубис и святой Христофор, запрещенный к изображению в своей звери-ной ипостаси. Однако исторически те же Псоглавцы - символ раскольничьего бунта (сопротивление насилию, в том числе насилием) и одновременно нечелове-ческой жестокости власти (ассоциация с опричниками, их метлами и собачьими головами у сёдел), это и «торфяные гапоны», т. е. стражники, «боги конвоя» [Маврин, 2011]. В «Пищеблоке» пионерская звездочка, галстук и знамя становят-ся вампирскими оберегами, защищающими от солнечного света. Главный вампир («Черный стратилат» и одновременно почетный советский пенсионер) в юности берет себе имя Серп (символика фаз луны, орудие мирного труда и атрибут смер-ти), его брата, тоже вампира, звали Молотом, они оба - герои Гражданской войны, соратники Чапаева, впоследствии - сотрудники НКВД 6, воплощение агрес-сивной красоты советской истории [Иванов, 2018] 7. 6 Переосмысление дореволюционной и советской России с точки зрения мистической подоплеки национальной истории - традиционная основа игры, как в постмодернистской (В. Пелевин, В. Сорокин и др.), так и в массовой литературе (один из ярких примеров - книги Станислава Птахи из серии «Суровая готика»). 7 URL: https://www.litres.ru/aleksey-ivanov/pischeblok/chitat-onlayn/ (дата обращения 27.07.2020). 8 Алексей Иванов о новом романе «Пищеблок». URL: https://www.youtube.com/watch? time_continue=2&v=ckE_KYqHAmw&feature=emb_title (дата обращения 27.07.2020). 9 А. Иванов. «Золото бунта». Если рассматривать подобные авторские находки как «ошибку», придется констатировать, что «ошибку» эту А. Иванов осознает и повторяет. Романы отде-ляют друг от друга 7 лет, что немало для активно пишущего автора; при этом со-хранение интереса к определенным художественным формам и устойчивость ряда элементов художественной философии налицо. Оба романа получили самые про-тиворечивые отзывы исследователей, критиков [Сухих, 2019, с. 115], читателей. Как кажется, не последнюю роль в этом играет жанровое мышление, вступающее в противоречие с писательской практикой. Однако анализ романов А. Иванова в контексте жанрового мышления только кажется легким. Сам автор говорит о «Пищеблоке» следующее: это «образцовая пионерская история это не глумёж над советским строем, не постмодернист-ский фарс и не жанровое произведение, это очень светлый, ностальгический, ра-достный и увлекательный роман» 8. Все это, конечно, не мешает роману демонст-рировать определенные жанровые черты. Однако очевидно, что его создателю важно, чтобы читатель пошел дальше жанровых клише, возможно, поэтому ряд художественных особенностей литературной готики дан подчеркнуто гротескно. В одном из интервью А. Иванов объясняет свои художественные опыты «новым форматом», который он определяет как метамодернизм: «Постмодернизм берет литературу и безжалостно переделывает ее А метамодернизм словно бы го-ворит: “А мне нравится, как было, я не хочу ломать, я хочу поиграть еще раз, но на новом уровне сложности”. В метамодернизме литература сохраняет клас-сическую драматургию и все прочие традиции, но реализм служит несколько иной цели. Он отражает не вещественный мир, а идеи, которые управляют этим миром. Поэтому, возможно, фантастическое, но все равно оно реальное» [Башма-кова, 2018]. Как можно заметить, позиция автора выражена несколько сумбурно. Так, реа-листический роман никогда не изображал вещный мир только ради него самого, а «идеи, управляющие миром», мы замечаем, например, в прозе Ф. М. Достоев-ского; нельзя забывать и о магическом реализме. Однако еще во времена «Золота бунта» А. Иванов признавал себя автором, действующим по законам постмодер-низма («…с позиции постмодерна, ничего страшного: можно всё придумать са-мому, опираясь на семантику. Я и придумал. Бажову было нельзя, а мне уже можно» 9). В приведенной цитате нас занимает не столько теория постмодерниз-ма, сколько определенная самим автором функция игры в создаваемом им худо-жественном пространстве. Можно предположить, что А. Иванов, не желая разрушать классический жанр полностью, тем не менее стремится преодолеть его диктат, рефлексы восприятия, иными словами, пытается преодолеть насилие формы. Эта напряженная борьба содержания и формы соотносится с идеей агрессивной природы национальной истории 10. Подтверждение тому - тематика и проблематика исторических рома-нов А. Иванова: противостояние власти и человечности, иерархии и свободы вы-бора, религии и веры, имперского центра и провинции. 10 Например, в «Сердце пармы» предлагается концепция национального исторического пути - принести себя в жертву жестокой земле, и в этом подвиге самоотречения присутст-вует идея насилия, если не над другими, то над собой. «Когда же эта земля и нашей станет? Храмы и города на ней строим, крестим ее, живем здесь уже сколько лет - когда же она и нашей станет? - Когда на три сажени вглубь кровью своей ее напоим» [Иванов, 2016, с. 111]. В «Пищеблоке» мальчик-пионер приносит себя в жертву ради победы над Черным стратилатом, сам становясь им (идея для русской литературы не нова - см. «Убить драко-на» Е. Шварца). В «Псоглавцах» речь идет о наказании за «социокультурный проступок» [Маврин, 2011, с. 345]. Но зачем вообще обращаться к столь жесткой форме, как готический роман или неоготический рассказ, заставляя ее бороться с несвойственным ей содержа-нием, своей масштабностью и неосмысленностью разбивающим эту форму изнут-ри? Как известно, литературной готике свойственна известная эстетизация ужаса и агрессии - и в ней же заложена возможность их преодоления. Готическое про-странство хаотично, замкнуто, неоднородно, наполнено собственной волей, скры-вает в себе опасные тайны, играет с героем, угрожая ему гибелью и оставаясь для него непостижимым. Оно запретно, дискретно, но главное - оно создано памятью (о неотомщенном преступлении, о пережитом или непережитом ужасе, о чьей-то смерти и т. д.), следовательно, находится вне привычного хода времени, что под-черкивается пространственными границами («дом с привидениями», «проклятое место», «руины, населенные призраками» и т. д.). Готический мир - это мир веч-ного возвращения к той временной точке, в которой нарушился правильный по-рядок вещей, мир, организованный проигрыванием одной и той же ситуации зла и агрессии, иными словами, это мир, созданный страдающей памятью - памятью человека и пространства. Как кажется, именно этот повтор и создает ту изолиро-ванность готического пространства, о котором шла речь выше. В таких условиях рождается ощущение страха и неизбежности судьбы, однако в каком-то из циклов при появлении героя (чужака, приходящего извне, нарушающего границу) счаст-ливый финал вполне возможен. Если «чужак» будет действовать в нужном ключе (интуитивно или обладая каким-то знанием), время сдвинется с «мертвой точки», повтор прекратится, произойдет преодоление насилия (правда, часто путем ответ-ного насилия - «убить монстра»). Иными словами, художественная модель готики предполагает возможность гармонизации мира, занятого переживанием прошло-го, давая ощущение приятного, контролируемого страха. Именно поэтому подоб-ного рода тексты становятся особенно популярными в кризисные эпохи. В «Псоглавцах» и «Пищеблоке» А. Иванов, воспроизводя узнаваемые жанро-вые компоненты готики, подверг значительным изменениям концепцию времени: он заменил готическое время национальным историческим; игровая природа го-тического пространства и авантюрный тип героя при этом сохраняются. Таким образом, в обоих романах обнажается противоречие: при сохранении жанровой формы готики ее жанровая сущность, включающая концепцию времени, транс-формирована. Готический роман или неоготический рассказ, как любые другие жанры, задают определенную модель восприятия действительности, в чем иссле-дователи обнаруживают известный терапевтический эффект: такая литература становится формой выражения и переживания коллективных страхов, определяется как своего рода коллективная картина мира в кризисные эпохи существова-ния культуры [Botting, 2001]. При этом готика предпочитает оставаться в преде-лах родового и / или личного времени. Включение в готический хронотоп нацио-нального исторического времени может быть расценено как борьба с жанровым каноном. С другой стороны, длительная традиция готической литературы порож-дает устойчивые рефлексы восприятия, сохраняющиеся и в игровых интерпрета-циях жанра, и тогда одним из результатов подобной борьбы может стать но- вая концепция национального исторического времени. Будучи помещенным в условия готической картины мира, оно отчасти наделяется характеристиками традиционного готического времени, ключевой особенностью которого является повторяемость, возвращение в наиболее болезненные моменты прошлого. При этом в любой из итераций сохраняется возможность разрешения конфликта. По-добная «гибридная» модель дает возможность преодоления агрессии, насилия - в том числе и формы. Форма в данном случае - это не только жанр, это и сама история, и извечные русские конфликты, ее организующие, и государство, и лю-бая концепция. Так, А. Иванов определяет основной конфликт «Пищеблока» как противостоя-ние «мертвого», т. е. формы (государственной идеологии), и «живого» (любовь, дружба) 11. Нельзя сказать, что насилие преодолевается окончательно (финалы романов остаются открытыми). Более того, национальная история в целом разви-вается в единстве и борьбе «формы» (государства, империи, власти и т. д.) и «со-держания» (стихийности пространства, чувства, мысли). Противоречивость этой борьбы особенно чувствуется в «Пищеблоке». Слово, ставшее названием рома- на, - это не только отсылка к опыту советской казёнщины, это в некотором роде символ борьбы с пожирающей агрессией истории. Вампиры буквально питались пионерами, и главная схватка со злом состоялась именно в пищеблоке лагеря: место невинных полдников - одновременно место, где кровавая история может принимать свою пищу. Но и осознание себя как свободно действующего субъекта истории, совершение сознательного выбора происходит все в том же простран- стве лагерной столовой. Эту почти гегелевскую идею единства и борьбы проти-воположностей поддерживает и художественный метод Иванова: достаточно жесткая жанровая форма стремится подавить, но одновременно и акцентирует историософское содержание романов. 11 Алексей Иванов о новом романе «Пищеблок». 12 Личное у А. Иванова вполне способно соединяться с эпикой истории, ср. его рассказ о том, как был написан роман «Золото бунта». Автор долгое время писал «в стол», не имея возможности посвятить себя своему призванию полностью: «Я жил по принципу римских легионеров: “делай, что должно, и будь, что будет”. Но в душе кипел гнев: почему судьба не подпускает меня к тому, для чего я и создан? И в “Золоте бунта” я поставил своего героя Осташу Перехода именно в эту ситуацию. Осташа - прирождённый сплавщик, но его отго-няют от реки и шельмуют. В его душу я вложил собственную ярость. И потому роман про XVIII век для меня в какой-то степени автобиографичен: в нём мои чувства и моя река» (А. Иванов. «Золото бунта»). В таких условиях возможна реабилитация смысла национальной истории. Ро-маны А. Иванова вообще отличает борьба с пустотой пространства - культурного или географического. Интересно, что описанный процесс поддерживается воз-можностью личного переживания, личного участия в игре истории, введения в ход глобальных событий личного времени 12. Герои романов А. Иванова близки современному читателю в той или иной части своего культурного опыта (увлеченность компьютерными играми Кирилла, главного героя «Псоглавцев», нос-тальгия по пионерскому быту летнего лагеря в «Пищеблоке» и т. д.). Рассуждая о метамодернизме, А. Иванов апеллирует к опыту компьютерных игр: пройти заново тот же этап, но с новыми умениями и знаниями, с новыми, более сложными задачами. Пространство остается тем же, правила те же, но герой накапливает опыт и умения, позволяющие ему «пройти» квест, победить «босса», пусть для этого придется повторить прохождение много раз. В конце концов ка-кой-то из циклов завершится успехом. «Компьютерный» опыт игры ощущается уже в «Псоглавцах»: само появление Псоглавцев описывается как запустившаяся программа, а виды культурной преемственности в Европе и России рассматрива-ются как файловые системы разного типа. В этих условиях «вечное возвращение» российской истории перестает быть безнадежным. Иными словами, мы имеем дело с игровыми романами «без фиги в кармане» [Башмакова, 2018], где готиче-ская концепция повторяющегося времени переплетается со стратегией геймплея. Таким образом, «магический историзм» «Псоглавцев» и «Пищеблока» дает надежду на то, что при достаточном усердии и желании, повторяя все те же кри-зисные моменты истории, раз за разом переживая болезненный распад, мы имеем шанс накопить опыт, который позволит нам когда-нибудь пройти свой нацио-нальный «квест». В этом смысле историософия А. Иванова действительно стано-вится игровой, раскрываясь в форме многократных повторений и вариаций. Воз-можно, в таком виде национальная история все же имеет смысл - прежде всего как процесс самопознания; эту игру можно пройти, зная правила, или хотя бы играть, понимая, что правила все-таки есть.

Скачать электронную версию публикации