Self-parody in the works of Vsevolod Ivanov.pdf Автопародия, или самопародия, изучена мало. О. Ю. Анцыферова называет автопародию одной из разновидностей саморефлексии, необходимым условием которой в творчестве писателя является «такая ситуация, когда автор-творец становится одновременно и субъектом и объектом собственной художественной или литературно-критической мысли» [2004, с. 48]. Саморефлексия, как указыва-ет исследователь, «может воплощаться во всякого рода автокомментариях, авто-предисловиях и заключениях, реализовываться в автопародии» [Там же, с. 49]. Подлинным расцветом автопародии отмечено искусство постмодернизма. Однако и в предшествующие периоды истории литературы, в частности в эпоху роман-тизма, как убедительно показано в монографии Анцыферовой на примере анализа новеллы Э. По «Человек, которого изрубили в куски» (1838), автопародия нахо-дила свое воплощение. Применительно к творчеству Всеволода Иванова, одного из наиболее ориги-нальных русских писателей XX в., жанр автопародии рассматривается впервые. Переизданные в 2000-е гг. без цензурных искажений его лучшие книги 1920-х гг.: «Тайное тайных» и «Бронепоезд 14-69» - не способствуют изучению его как ав-тора произведений, написанных в комическом ключе. Вопрос о смеховой культу-ре в творчестве писателя впервые возникает применительно к экспериментальным романам 1930-х гг. «Кремль», «У», «Похождения факира» (см.: [Краснощекова, 1980, с. 189-190, 195-273; Якимова, 2019, с. 177-192]) и комедиям «Алфавит» и «Синий в полоску» [Неизвестный Всеволод Иванов…, 2010, с. 170-235]. Наиболее яркий пример автопародии представляют два произведения Ивано- ва - повесть «Бронепоезд 14-69» (1921), принесшая писателю заслуженную славу, и написанный совместно с В. Б. Шкловским роман «Иприт» (1924). В четвертой главе «Бронепоезда» появляется китаец Син-Бин-У, партизан. Рассказано, как он «возненавидел японцев» и оказался в отряде: «У Син-Бин-У была жена, из фами-лии Е, крепкая манза и за манзой желтые поля гаоляна и чумизы. А в один день, когда гуси улетели на юг, все исчезло и он ушел с русскими по дороге Хуан-ци-цзе» [Всеволод Иванов…, 2018, с. 61], т. е. по дороге восстаний. Син-Бин-У убивает японцев, выступает в роли разведчика под видом продавца семе-чек, а в кульминационный момент, когда восставшие мужики готовы на всё, что-бы остановить идущий белый бронепоезд, ложится на рельсы, стреляет себе в затылок и героически погибает. После сражения остановившийся бронепоезд переходит в руки восставших, а партизан Окорок комментирует смерть китайца: «А, думаю, в рай он уйдет - за крестьянскую веру пострадал» [Всеволод Ива-нов…, 2018, с. 84]. Через три года в написанном совместно с В. Б. Шкловским пародийном аван-тюрно-приключенческом романе «Иприт» Иванов представляет автопародию на этот сюжет: тот же персонаж, Син-Бин-У, показан не в трагическом, а в комиче-ском варианте. В романе «Иприт» Син-Бин-У «белокур, высоконос, и, если бы не желтизна, его можно было бы совсем принять за европейца» [Иванов, Шкловский, 2005, с. 123]. Он выступает в роли сыщика, охотящегося за шпионом Антанты Реком («Вы арестованы, - вскричал китаец вдохновенно, чувствуя себя самым лучшим красным и желтым Пинкертоном» [Там же, с. 93]), а затем, «памятуя дек-рет об обязательном бритье, открывает парикмахерскую в кедровом лесу, в план-тациях, где собирали орехи, необходимые для приготовления поглотителей газов» [Там же, с. 250-251]. В конце романа, где происходит срывание масок героев, рас-сказчик - бесстрашный «Тарзан» Пашка Словохотов - раскрывает тайну китайца: в бане выясняется, что «сыщик Син-Бин-У оказался женщиной. Настоящее имя ее было У-Бинь-Син». Она выходит замуж за водолива Сарнова, и сообщается, что «позже у них были октябрины» [Там же, с. 353]. Наконец, в заключительной гла-ве, где маски срываются вторично, обнаруживается, что Пашка, мирно живущий со своей матерью на окраине сибирского села, всё наврал про свои подвиги в Америке, а его друг китаец, реально содержащий в волости прачечную, произ-носит обиженную речь: «Меня в девка превратил, замуж выдал. Зачем меня замуж? Мне самой баба надо. Один такой про меня, как ты, говорила: на бронепо-езде “14-69” под колеса живой лег. Хе-е… Какой дурака под колеса лег. Я семеч-ком бронепоезде торговал, в Сибила... Учень много врут. У-ух, как многа» [Там же, с. 381-382]. Исходя из текста, проще всего прокомментировать эту автопародию Иванова как отклик на социальный заказ на «Красного Пинкертона», сформулированный в выступлении Н. И. Бухарина в октябре 1922 г. на Пятом Всероссийском съезде РКСМ, и написанные в середине 1920-х гг. в этом ключе многочисленные рома-ны: «Месс-Менд» М. Шагинян, «Остров Эрендорф» В. Катаева, «Грядущий мир» Я. Окунева, «Тайна сейфа» Л. Никулина, «Крушение республики Итль» Б. Лавре-нёва и др. Д. Д. Николаев, подробно рассмотревший авантюрную и фантастиче-скую прозу 1920-х гг., характеризуя эти произведения, справедливо отмечает: «Критики были абсолютно правы, упрекая авторов в том, что задачи, поставлен-ные Н. И. Бухариным, они не выполнили, да и - добавим - похоже, не особенно стремились выполнить. Н. И. Бухарин призывал создавать серьезные произведе-ния, проникнутые революционной романтикой и способные так же увлечь чита-теля, прежде всего молодого, как до революции его увлекал “Пинкертон”. Многие же книги, которые воспринимались как отклики на бухаринский призыв, носили пародийный характер, причем пародийность не только не скрывалась, а даже под-черкивалась. Пародия на “Пинкертона” превращалась в пародию на “Крас-ного Пинкертона”» [Николаев, 2006, с. 148, 152]. Такая трактовка автопародии у Иванова кажется тем более очевидной, что из-вестно, как приехавший в феврале 1921 г. из Сибири в Петроград молодой Иванов по протекции А. М. Горького становится членом содружества «Серапионовы бра-тья» и общается c теоретиками и практиками литературной пародии: В. Шклов-ским, Ю. Тыняновым, М. Шагинян - «гостями серапионов». В литературной сту-дии Дома Искусств, где собирались серапионовы братья, Шкловский и Тынянов читали лекционные курсы. На 1920 г. были намечены «Теория сюжета» Шкловского и «Пародия в литературе» Тынянова [Фрезинский, 2003, с. 9, 17]. В кругу серапионов пародия была узаконенным жанром. Назовем, например, известную пародию М. Зощенко «Кружевные травы» (1922) на цветистый орнаментальный стиль первых петроградских произведений Иванова: «Шебуршали травы сладост-но, будто человечьи кости осенью… (кто сыграет в эти кости?). Ах, травы, травы! Горючий песок! Нерадостны прохожему голубые пески, цветные ветра, кружев-ные травы» [Зощенко, 1922, с. 9]. Теоретик серапионов Л. Лунц в рассказе-паро- дии «Хождение по мукам» изобразил свою встречу с рано прославившимся «бра-том Алеутом» (Ивановым) в 1932 г.: «Из подъезда вышел окруженный свитой человек в собольей шубе и направился к автомобилю. Должно быть, я уставился на него уж слишком рьяно, так что некий черный человек из свиты зашептал что-то на ухо Всеволоду. Тот обернулся ко мне, нахмурив брови. Узнал, подлец! И, обратившись к “адъютанту”, буркнул: Гони в шею» (цит. по: [Фрезинский, 2003, с. 186]). Опровергает эту красивую концепцию обращение к раннему сибирскому твор-честву Вс. Иванова 1915-1920 гг. Пародии и автопародии появились в творчестве молодого сибиряка гораздо раньше и, если и были рождены литературным кон-текстом, то другим, местным. Первая известная нам автопародия написана на са-мое ранее прозаическое произведение Иванова, опубликованное в курганской «Народной газете» 26 декабря 1915 г. В тексте, озаглавленном «В Святую ночь», накануне Рождества Ангел Мира и Ангел Смерти ведут философский спор о жертвах мировой войны и о «неблагодарных», «обуреваемых темными жела-ниями» людях, которые, как утверждает Ангел Смерти, недостойны мира. «Пре-красный и кроткий» Ангел Мира, плачущий от жалости к матерям, потерявшим детей, к разоренным жилищам и полям, не находит слов, чтобы переубедить Ан-гела Смерти, и по «красным волнам» бессильно плывет «упавшая в реку пальмо-вая ветка» [Неизвестный Всеволод Иванов…, 2010, с. 102-103]. Через три года, в апреле 1918 г., в изданной Вс. Ивановым с участием А. С. Сорокина газете «Цеха сибирских писателей и художников» «Согры» под псевдонимом «Макс Жеекард» появится «юмореска» Иванова «Ангел мира». Те же главная тема и персонаж предстают здесь в пародийном ключе. Херувим, «прекрасный, как аэроплан», объявляет небесное «предписание»: «На земле тре-тий год война - приказано прекратить. Здесь вот предписание, маршрут и чеки в банки. Вам отправляться, Ангел Мира, - обратился он к тощему и бледному ангелу в зеленом фраке. Зайдите в костюмерную, оденьтесь; захватите пальмовую ветвь и наденьте парик - так неудобно, люди привыкли нас видеть авантажными». Ангел Мира, прибывший на землю после Февральской револю-ции, посещает в Государственной Думе князя Львова, Милюкова, Керенского, всем пытается объяснить, что «народ миру хочет», но никто его не слушает. Про-исходит «октябрьский переворот», а у ангела происходят различные злоключе-ния: во время поездки по железной дороге (что он делает из демократизма) у него крадут чемодан с пальмовой ветвью и крыльями, конфискуют, как «предприятие капиталистическое», типографию, в которой он выпускает «брошюры Льва Тол-стого против войны», не берут на советскую службу и т. п. Понимание Ангел Ми-ра находит лишь в Красной гвардии, в которую и вступает 1, парадоксально пред-восхищая тем самым реальный факт биографии автора - тот недолгий момент 1 Государственный архив Новосибирской области (ГАНО). Ф. Р-272. Оп. 1. Ед. хр. 212. Л. 17-18. в июне 1918 г., когда сам Иванов накануне мятежа чехословацкого корпуса, буду-чи членом партии меньшевиков-интернационалистов, вступает в Красную гвар-дию. Показательно, что после 1918 г. Иванов не будет писать произведений в сти-листике своего первого рассказа «В Святую ночь». Другая ранняя автопародия будет посвящена одному из важных сибирских во-просов, сформулированных лидером областников Г. Н. Потаниным, - вопросу о просвещении в стране. 26 сентября 1918 г. в эсеровской газете «Дело Сибири» печатается статья типографского рабочего Иванова «О кооперативном издатель-стве писателей-рабочих». Новое издательство он призывает организовать, проти-водействуя бульварной прессе: «Вместо книги выступает на сцену неестественно-искривленной физиономией пинкертоно-похабный Хам. Конечно, такие гнилуш-ки не загорятся пламенем и, напалив, скоро угаснут. Лишь бы не были они гни-лушками былого Великана Книги» [Неизвестный Всеволод Иванов…, 2010, с. 125]. И тот же Иванов в недатированной автопародии «Полочка» высмеивает собственные идеалы: полочка с «интересными и умными» книгами падает, убивая мальчика-горбуна, увлеченного чтением, но освобождает путь на свободу тара- кану 2. 2 Государственный исторический архив Омской области (ГИАОО). Ф. 1073. Оп. 1. Ед. хр. 367. Л. 38а. Автопародии Иванова в 1910-е - начале 1920-х гг. распространяются не только на ведущие темы его творчества (война и мир, «Великан Книга», крестьянская революция и др.), но и на собственную автобиографию. Впервые пародийный авторский образ появляется в написанной Ивановым «лирической потрясающей трагедии или памфлете» «Гордость Сибири Антон Сорокин» (1918). Всеволод Иванов здесь - «красивый молодой человек античного типа, некоторая примесь инородческой крови Постоянно на лице написано грозное величие» [Там же, с. 145]. В середине пьесы весело обыгрывается факт эпистолярного общения автора с А. М. Горьким, которому Иванов, без сомнения, придавал серьезное зна-чение, и его результат - публикация рассказов молодого сибиряка во втором «Сборнике пролетарских писателей» (1917): «Появляется Максим Горький, лижет его в затылок, гладит по спине “Сборником пролетарских писателей”» [Там же, с. 148]. Абсолютно пародийную автобиографию писателя мы видим на страницах журнала «Литературные записки» (1922. № 3. С. 26-27), где были напечатаны автобиографии серапионов. Текст Иванова, повествующий о его участии в собы-тиях в Сибири в 1919 г., писатель Б. Д. Четвериков - как и Иванов, сотрудник колчаковской газеты «Вперед!», уезжавший вместе с ним на Восток зимой 1919 г., когда отступала армия бывшего Верховного Правителя России адмирала А. В. Колчака, - комментировал так: «Читал и веселился. Это была совсем не ав-тобиография. Это был забавный детектив, увлекательно написанный рассказ - с невероятными казусами, приключениями героев, очень характерный именно для Всеволода. Чего тут нет! И выстрелы, и обыски, и - как полагается - блестящие колчаковские офицеры. И я от души смеялся, читая о невероятных приклю-чениях моего факира и глотателя шпаг. Как он, будучи в полусознании, в тифоз-ном жару и бреду отбивался от типографских рабочих, угрожая им наганом… Как в вагон вбежал “безусый прапорщик”, колчаковский офицер, и отобрал у Всеволода “шинелишку” (значит, Всеволод был военный?)… Затем Всево-лода схватил “партизан-кержак” и хотел пристрелить, но увлекся богословским спором о том, есть Бог или нет Бога, и в результате “убрал наган, плюнул и ускакал” Но и этим приключения не кончались. Всеволода арестовали в Ново-Николаевске и повели на расстрел, но его спас “наборщик Николаев в бу-деновке с ярко-красной звездой и рукой на перевязи”… Автобиографического здесь было мало. Может быть, совсем не было. Очень, правда, увлекательно, но всё, конечно, чистейший вымысел, творчество, кстати, мало отражающее события в Сибири в дни колчаковщины. Всеволод превращает жуткую кровавую траге-дию, разыгравшуюся в Приуралье и на просторах Сибири в 1918-1920 годах, в смешной фарс, в приключенческую пустяковину». Недоумевая по поводу того, зачем это понадобилось Иванову, Четвериков подыскивает объяснения: «…захо- телось ли Всеволоду позабавиться, или был чей-то издательский или читатель-ский заказ, но факт тот, что “Автобиография” была написана и издана. …забавно, весело, лихо. в духе “Трех мушкетеров”. у Всеволода были, очевидно, какие-то причины, чтобы вообще не рассказывать о периоде колчаков-щины» 3. 3 РО ИРЛИ. Ф. 847. Не разобран. Гражданская война в Сибири - одна из главных, больных тем Иванова. К от-ступлению армии зимой 1919 г., звону замерзших трупов, страшным бежецким эшелонам он будет возвращаться всю жизнь, с течением времени делая всё более автобиографическим (без автопародии) свой знаменитый «Бронепоезд 14-69». В одном из рассказов на ту же тему, «Происшествие на реке Тун» (1925), авто-биографический герой признается: «Я молчу о зиме, все мое сердце привыкло молчать о зиме. Я неожиданно (как мне было б легко, если б я знал это тогда, зи-мой) весел, глуп…» [Всеволод Иванов…, 2018, с. 309]. То, что именно эта тема в начале 1920-х гг. подвергается автопародии, кажется удивительным. Возможно, к числу причин, по которым Иванов не рассказал в автобиографии о подлинных событиях своей жизни в период колчаковщины, относится факт его собственно- го - и достаточно серьезного - сотрудничества в военной газете «Вперед», публи-кации статей о внешней и внутренней политике Российского Правительства адмирала Колчака в этой и других «белых» газетах. Обо всем этом, вступая в мо-лодую советскую литературу, никак нельзя было рассказывать в том ключе, кото-рый бы соответствовал настроению Иванова тех лет и от которого, имея в виду будущий творческий путь, неизбежно надо было отказываться, - отсюда, видимо, и появление «приключенческой пустяковины». Не менее удивительно и создание автопародий, относящихся к вершинной книге Иванова - «Тайное тайных» (1926), в которой раскрыты трагические для народной души последствия революции, Гражданской войны и нэпа. Со следую-щей книги, «Дыхание пустыни» (1927), начинается ироническое переосмысление автором ключевых тем и мотивов книги «Тайное тайных». Высокая эсхатологиче-ская интонация «Тайного тайных» сознательно снижена в «восточных» рассказах и «Последнем выступлении факира Бен-Али Бея». Слова «тайное тайных», ни разу не упомянутые в самой книге «Тайное тайных», звучат в «Дыхание пустыни» в совершенно ином, пародийном контексте. «- Где твои тайны тайных - и для чего ты тело безболезненно колешь? Куда ты направляешься, стерва?..» [Иванов, 1927, с. 63] - «вопит» один из героев «Последнего выступления факира Бен-Али Бея». Получилось: нет никаких тайн ни в жизни, ни в душе человека! По-иному представлена в книге и метатема русской литературы 1920-х гг. - возвращение в отчий дом после Гражданской войны. В рассказах 2-й части книги «Дыхание пустыни» она по-прежнему, как и в книге «Тайное тайных», решается в трагическом ключе. Герои рассказов «Петел», «Зверье», «Старик», «На покой» по-есенински возвращаются на родину. Но ожидает их там либо пепелище («Зве-рье»), либо всё те же тоска и отчуждение от родных мест («На покой»). Никто не обретает утраченного Дома. Однако идея Дома-очага пародируется в завершаю-щем книгу рассказе «Мудрый Омар», герой которого таки приходит в дом, но путь его описывается Ивановым теперь следующим образом: «Но по дороге он увидал магазин, душа его заиграла, и он поступил как все властители - он ку-пил жене духи, бывшие Брокар, секретарям толстые чулки из туркестанской шер-сти (для зимы); он купил всем трем [женам. - Е. П.] по розовой шляпе с фиолето-выми цветами и желтыми лентами; он купил им трусики и на троих (ибо ему не хватало денег) пару лаковых туфель, а на остальное вина и копченой колбасы» [Иванов, 1927, с. 95]. Наконец, центральная для не написанного в 1925 г. романа «Казаки», замыс-лом которого Иванов делился с А. М. Горьким в письме, и реализовавшаяся в книге «Тайное тайных» мысль о «погибающем идеале матери и утешительни-цы скорбей, тихой семьи, кротости» [Иванов, 2012, с. 328] пародируется в романе «Кремль» (1929, при жизни писателя не печатался). Главная героиня его, «сек-тантская богородица» Агафья, «не великая мать, а, оказывается, великая б…» [Иванов, 1990, с. 236]. Попытаемся понять феномен автопародии в творчестве Иванова. Рассказ-автопародию «Полочка» Иванов подписывает: «Писатель-клоун» 4. Это отсылка к реальному факту его биографии. В 1913 г. недоучившийся в Пав-лодарском сельскохозяйственном училище юноша отправляется в странствие по Сибири с бродячим цирком, где исполняет роли куплетиста, клоуна и факира - гло-тателя шпаг и огня. Возможно, склонность Иванова к игре, аттракциону, клоунаде имела значение для формирования в его творчестве жанра автопародии. 4 ГИАОО. Ф 1073. Оп. 1. Ед. хр. 367. Л. 38а. Немалую роль в появлении автопародии мог сыграть учитель молодого Ива-нова - литературная легенда Омска, мистификатор, скандалист, «король сибир-ских писателей» Антон Сорокин. «Жулик, - назовет его в 1923 г. в письме из Пет-рограда в Сибирь другу К. Урманову Иванов и добавит: - Впрочем, я люблю жуликов» [Иванов, 2015, с. 323]. Но, думается, главный источник автопародии у Иванова не внешний, а внут-ренний. Автопародии раннего, сибирского периода творчества и следующих за ним петроградского и московского периодов имеют, как нам представляется, раз-ные источники. Слова Анцыферовой об автопародии у романтиков: «Понимая иллюзорность собственного сознания, субъект начинает смеяться не только над реальным миром, но и над субъективным миром своих фантазий. Одним из про-явлений этого становится самопародирование в творчестве романтиков, когда предметом иронической игры становятся результаты собственных творческих усилий» [Анцыферова, 2004, с. 198], возможно, имеют прямое отношение к авто-пародиям Иванова «Ангел мира» и «Полочка», где автор горько смеется, осозна-вая свое бессилие: он не может остановить войну и вернуть былую значимость серьезной литературе. Не исключено, что, создавая автопародии в 1920-е гг., Ива-нов также с горечью сознает невозможность сохранить в новой реальности герои-ку подвига мужицкой армии в период Гражданской войны («Иприт»), сокровен-ный, «тайный» мир народной души («Последнее выступление факира Бен-Али Бея»), покой Дома-очага («Мудрый Омар»), высокий идеал матери-утешитель- ницы («Кремль»). Однако среди внутренних источников автопародий 1920-х гг. имеется еще один. А. И. Чагин, разделяя автопародии на «осознанные» и «непроизвольные», за-мечает: автопародия - это «как бы вывороченная наизнанку творческая биография художника» [2008, с. 549]. В случае Иванова мы также имеем дело с осознанной попыткой писателя отказаться от каких-то фактов своей реальной (например, «бе-лое» прошлое 1919 г.) или творческой биографии, пересмотреть свое творчество и начать новый этап его по-другому - и тематически, и стилистически. Не слу-чайно 1924 г. - время создания романа «Иприт» и 2-я половина 1920-х гг., когда появляются сборник «Дыхание пустыни» и роман «Кремль», - это те периоды, когда Иванов решается на «новый поворот» (заглавие статьи критика З. Малюти-на, 1930) своего творческого пути. В 1924 г. это попытка повернуть «на Запад», отойти от тем Гражданской войны и мужицкой революции. В это время Иванов пишет авантюрную повесть «Чудесные похождения портного Фокина», работает над неоконченным и сожженным романом о производстве «Северосталь», вместе со Шкловским создает роман «Иприт». Тогда эта попытка поворота не осущест-вилась: в 1926 г. была написана трагическая книга «Тайное тайных». Истреби-тельная критика, обрушившаяся на ее автора, начавшаяся с 1926 г. антиесенин-ская кампания заставляют писателя серьезно задуматься о своем дальнейшем творческом пути. Он отправляет письмо И. В. Сталину (датируется не ранее 1930 г.): «…после знаменитой истории с Б. Пильняком у Советской общественно-сти создалось к попутчикам некое настороженное внимание, и наряду с Евг. Замя-тиным и другими довольно часто упоминалось мое имя как упадочника и даже мистика. Заявления эти остаются на совести моих критиков, и вызваны они были книгой моей “Тайное тайных” и некоторыми рассказами, от стиля которых я те-перь отказался…». Иванов пишет, что после поездки с бригадой писателей в Туркмению «дух его стал крепче», просит разрешить ему поездку за границу, к Горькому, дабы «посмотреть, как и чем живут европейские рабочие», и «напи-сать роман о советских горняках» [Большая цензура…, 2005, с. 189-190]. Вероят-но, внутренне стремясь утвердить для самого себя правильность своего нового пути, Иванов и создает автопародии на «Тайное тайных». Но если, как отмечает Чагин, автопародия «никогда не бьет по здоровому, острие ее всегда направлено туда, где что-то неблагополучно, она обнаруживает, подчеркивает устарелость, несостоятельность тех или иных художественных средств, форм, тех или иных путей творчества» [2008, с. 554], то в ситуации с Ивановым происходило наобо-рот. Произведения, создаваемые по принципу автопародии, как указывали крити-ки и признавал сам автор, были существенно слабее тех, на которые эта автопаро-дия была направлена. Приведем лишь один пример. В декабре 1925 г. Иванов отвечал Горькому на просьбу прислать ему роман «Иприт»: «Что же касается де-тективного нашего со Шкловским романа, то право очень плохо, Алексей Макси-мович, не стоит его читать, да и браниться не стоит» [Иванов, 2012, с. 328]. К 1930-м гг. автопародия практически уходит из художественного мира Ива-нова, ее место занимает ирония, которая, впрочем, ненамного улучшает его поло-жение среди «советской общественности». Как было отмечено в марте 1936 г. на Общемосковском собрании писателей по борьбе с формализмом, ирония погу-била повесть Иванова «Хабу» и внесла нежелательный пафос в туркменские «По-вести бригадира М. Н. Синицына» и роман «Похождения факира» (Литературная газета, 1936, 27 марта, с. 2).

Скачать электронную версию публикации