Quotes and reminiscences from the works of Lermontov in the antinihilistic novel “Nowhere” by N. S. Leskov.pdf Творчество Лескова связано с литературной традицией. На это указывали мно-гие исследователи. Д. С. Лихачев писал, что в прозе писателя «прослеживаются многообразные отношения с различными историческими пластами русской словесности» [Лихачев, 1988, с. 12]. Серьезное место в мире Лескова занимают традиции древнерусской литературы [Прокофьев, 1988], а также русского роман-тизма [Троицкий, 1988, с. 149-156], но тема «Лесков и Лермонтов» не привлекала внимание ученых, хотя связь писателя с поэзией и прозой Лермонтова базируется на преемственности многих ключевых для них образов и мотивов. Еще в раннем возрасте Лесков встретился с лирикой Лермонтова, проникся его возвышенно-трагическим чувством. Высоко ценя талант поэта, Лесков находил в его творчестве отклик на свои переживания и импульс для развития тем и моти-вов в своих произведениях. Он отмечал, что в характере Лермонтова воплотилась бестрепетность в отношении к жизни. В письме к сыну, призывая его к сосредо-точенному взгляду на мир, Лесков советовал «укреплять дух размышлениями»: Лермонтов в девятнадцать лет был полон «томящих, но единственно живых во-просов» [Лесков А., 1984, с. 336, 337]. Бесстрашие, свойственное поэту, писатель находил лишь у Л. Н. Толстого, который, смело ища ответы на «проклятые вопро-сы» жизни, возвысился до духовного прозрения. Слова Толстого о смерти («у нее кроткие глаза») вызывали в памяти стихотворение, приписываемое Лермонтову: смерть приходила «неслышимо, незримо» и говорила с «тоской невыразимой»: «Пора!» [Там же, с. 337]. Но Лесков временами негативно отзывался о поэте, на-ходил в нем «много противного и гадкого», полагал, что его противоречия были следствием «пороков своего века» [Лермонтовская энциклопедия, 1980, с. 254-255]. Он задумывался над природой лермонтовской гордыни, иногда с недоуме-нием смотрел на решительное неприятие его героями действительности. Будучи уже большим художником, Лесков обращался к наследию Лермонтова, мог даже свободно стилизовать его манеру. Слова из письма к Крохину (19 сентября 1889 г.) «всё люди да люди, - хоть бы черти для смеха попадались» - явля-ются перефразированием конца письма Лермонтова к С. А. Бахметьевой «Все люди, такая тоска; хоть бы черти для смеха попадались» [Лесков А., 1984, с. 284]. А в письме к А. И. Толиверевой (28 июня 1883 г.) цитаты из Лермонтова соедине-ны с характерным для Лескова юмором: «Вы ошибаетесь и принимаете за хандру “волненье крови молодой”, “но дни бегут и стынет кровь…” И в самом деле: “что такое людей минутная любовь”. При хандре на даче хорошо кушать простоквашу и чернослив» [Лесков, 1987, с. 281]. В 1860-е гг. в новом значении возникают конфликты, намеченные в творчестве М. Ю. Лермонтова. Распространенные среди молодежи абстрактный гуманизм и этический нигилизм означали не только форму общественного протеста, «ры-царское» служение революционной идеологии, но также отрицание стародавних истин, «предрассудков», как считалось, несоизмеримых с идеей свободы лично-сти. Одновременно нигилизм был наделен парадоксом, проявляющимся в его странной перекличке с байронизмом и демонизмом, о чем в иронически-уничи- жительной манере писал еще М. А. Антонович в связи с романом «Отцы и дети»: «По-видимому, г. Тургенев хотел изобразить в своем герое, как говорится, демо-ническую или байроническую натуру, что-то вроде Гамлета…» [Антонович, 1961, с. 42]. В реплике критика из «Современника» о сходстве между Базаровым и ге-роями Байрона, демоническими персонажами литературы, вероятно, заключалась внутренне им самим осознаваемая истина [Конышев, 2013]. Поэтому нет ничего непредвиденного в том, что в процессе создания своего романа Лесков с интере-сом отнесся к художественному наследию Лермонтова, к психологии его ведущих героев и творчески использовал идейно-эстетические приемы поэта. Автор «Некуда» был одним из первых в литературе, кто столь обнаженно свя-зал неоднозначные искания героями Лермонтова своего места в жизни с такой реальностью эпохи, как нигилизм. Сконцентрировавшись на главном противоре-чии своего времени, Лесков с опорой на созданные поэтом образы и картины по-казал столкновение последовательно и порой фанатично отстаиваемого нигилиз-ма с исторически сложившейся традицией духовности. Обнаруживал в характере персонажей черты, роднящие их с безнадежной тоской и трагической безысход-ностью, с такой силой проявившимся у героев предшественника. Вносил в изо-бражение конфликта «нового» и «старого» сугубо лермонтовский «элемент», что позволило ему дать правдивую социально-этическую характеристику героям, пребывающим в плену «разумных теорий» и в силу этого невольно оказавшимся в состоянии нравственной и интеллектуальной «диспепсии». Мало у кого вызывало сомнения, что творчество Лермонтова открыло новую страницу в исканиях русской литературы. Белинский писал, что «Лермонтов - поэт другой эпохи» и что «его поэзия - совсем новое явление в цепи историческо-го развития нашего общества» [Белинский, 1982, т. 3, с. 238]. Болезненное чувство личности, сосредоточенность на борениях духа человека, даже ценой противо- поставления внутреннего мира его общепринятым нормам, - всё это давало Лес-кову наглядный пример бескомпромиссного столкновения в героях Лермонтова начало «личного» и «общего», пример негатива, связанного с отрывом от народ-ной почвы. В начале 1860-х гг. вышли сочинения Лермонтова под авторитетной редакци-ей С. С. Дудышкина. В предисловии критик назвал его «поэтом отчаяния», соз-давшего образ «гордого скептика» Печорина - «желчного», с «едко-острым» умом. Но всё же выразил некоторое удовлетворение пародией на него в романе М. Авдеева «Тамарин» (1852). Издатель с сочувствием отметил, что Лермонтов отобразил как «общечеловеческое начало», так и идеи своего времени, а потому «будет дорог всем тем несчастным поколениям, на долю которых выпадает ужасная судьба его эпохи» [Дудышкин, 1863]. Достойны внимания и спорные выводы Ап. Григорьева об «исчезновении» в литературе «лермонтовского на-правления», по его мнению, любовавшегося образами эгоистов, «хищников», де-монов, каким является Печорин [Григорьев, 1969, c. 61]. Лесков, несомненно, был знаком с мнениями современников о романтизме и поэзии Лермонтова. Отношение писателя к великому предшественнику отрази-лось в статье «Литератор-красавец» (1867), где он подшучивает над «злодейски меткой мыслью» Авенариуса «уязвить Пушкина». Лесков советует объективно оценить русских романтиков. Пренебрежение истиной привело к тому, что «г. Авенариус, прочитав у Лермонтова “Я, Матерь Божия” и у Пушкина “Христос воскрес, питомец Феба”, сделал лживый вывод о “кощунстве” поэтов». Он оспа-ривает убежденность Авенариуса в том, что русская литература якобы чужда ро-мантизму. Лесков пишет о «продолжительнейшей полосе романтизма в русской литературе» и отмечает, что «история нашей литературы упоминает целую вере-ницу известнейших имен писателей-романтиков»; «русский романтизм имел сво-их больших друзей, был предметом больших рассуждений и толков» [Лесков, 1958, т. 10, с. 52-53]. Нравственная парадигма, выраженная в художественной форме у Пушкина и Лермонтова, ценна для Лескова, жившего в кризисную эпоху «утилизации» общественных ценностей. Лесковское восприятие художественного мира Лермонтова проистекало из по-нимания основного пафоса произведений поэта, отразившего сокровенные побу-ждения личности, сосредоточившейся на духовном смысле человеческого суще-ствования. Писатель вполне осознавал величие Лермонтова, которое утвердилось в понимании общества во второй половине ХIХ в. Не случайно он видел в образах нигилистов «чистой расы», созданных им в романе «Некуда», их типологическую близость к героям-бунтарям Лермонтова, тоскующим по честной жизни. Изобра-жая двойственные натуры, он творчески использовал и лермонтовские идейно-эс- тетические приемы, выразившиеся в противопоставлениях «земного» и «небесно-го», самобытных национальных характеров и героев, оторванных от «почвы». К началу 1860-х гг. сложилась устойчивая традиция рецепции лирики Лермон-това и его Печорина. Русская критика очень скоро поставила героя в ряд «лишних людей». Он воспринимался в русле настроений прогрессивного дворянства с его недовольством «застойной» действительностью. Эти аспекты функционирования героя неизменно находились в зоне внимания историков литературы и хорошо изучены [Лермонтовская энциклопедия, 1980, с. 101-111]. Но одновременно - со стороны «оппозиции застоя» (Ап. Григорьев) - в обыкновение вошла непри-язнь к Печорину. Люди крайне консервативных взглядов отмечали, что герой укоренился в сознании его эпигонов как эталон социального поведения. Почита-тели Печорина в массе своей действительно игнорировали философский аспект романа Лермонтова. Зато разочарованность, холодная апатия, «трактуемые как маска тонкого и глубоко страдающего человека, становятся предметом подража-ния» [Журавлева, 2002, с. 218]. Еще со времени появления повести С. А. Бурачка «Герои нашего времени» (1845) было положено начало маргинализации Печори-на. Проза 1840-1850-х гг. дает много примеров пародийного изображения печо-ринствующего героя. Это не только упоминаемый роман «Тамарин», но и «Асмо-дей нашего времени» (1858) В. П. Аскоченского. А. Ф. Писемский ставил целью свести «с ходуля на землю» Батманова и Бахтиярова, скрывающих свои истинные намерения под маской печоринства. Даже М. Е. Салтыков-Щедрин, олицетво-ряющий «оппозицию прогресса», - и тут «оппозиция прогресса» по странной ло-гике смыкается с «оппозицией застоя» - в «Губернских очерках» создает образы «разных сортов» «провинциальных Печориных». В ситуации сложившейся тра-диции «низвержения» Печорина Лесков, наряду с Тургеневым, выступал скорее сторонником именно лермонтовской трактовки демонической личности, миро-ощущение которой, на его взгляд, имело корни в своеобразии национального уклада жизни. Он далек от однозначного взгляда на героев Лермонтова. В «кон-трастности» внутреннего мира «лермонтовского человека» Лесков усматривал черту русского характера, тоскующего по идеалу, стремящегося к возвышенному миру. Приобщаясь к высокому смыслу бытия, романтические герои поэта с роко-вой неизбежностью оказывались в противоречии с общепринятыми нормами. У Лескова интерес к идейно-романтической сфере их жизни, сочувствие их ду-шевному разладу сопровождается желанием осмыслить его нравственные ис- токи. Демоническое начало героев Лескова рождает отдельную тему функциониро-вания «Демона» в сознании эпохи, которую они представляли. Известно, что пол-ная печатная версия поэмы появилась в 1860-м г. в собрании сочинений Лермон-това. До сих пор рядовые читатели знали только фрагменты из нее, напечатанные в разное время. В их восприятии «Демон», вероятно, не занимал столь важного места, как «Герой нашего времени». Хотя шестидесятники, как в случае с Печо-риным, «заземлили» черты Демона, локализовали его в «лишних людях», истол-ковывая его образ в общественно-историческом контексте. Они остались ней-тральными к лирико-философскому содержанию произведения. Вероятно, Лесков в пору создания романа «Некуда» еще не до конца осознал значение образа Демо-на в применении к собственному художественному опыту. Но о поэме он не за-был. Не случайно в романах «Обойденные» и «Островитяне», заслуживающих отдельного рассмотрения в рамках нашей темы, демонические черты своих героев он раскрывает в том числе с опорой на поэму Лермонтова. Ведущие герои «Некуда» (Лиза Бахарева, Юстин Помада), воплотившие ост-рые коллизии своего времени, существуют как бы на стыке двух измерений: романтического и реалистического. В авторском приеме создания их образов ви-димое место занимает поэтический мир Лермонтова, благодаря чему в романе проявляется вторичный семантический пласт, отражающий трагизм внутренних борений героев. В обрисовке характеров Лесков следует романтическому приему противопоставления «высокого» и «низкого». Лизу и Помаду, искренних в своем порыве к лучшему, резко отталкивает растлевающий провинциальный быт. Здесь их мироощущение и жажда полезной деятельности не встречает сочувствия, на-против, - окружающие пытаются подчинить их выхолощенным провинциальным нравам. Не желая мириться с «трясиной», герои устремляются в «даль», в «иной» мир. Одно из трагически неразрешимых противоречий Лизы Бахаревой - это «противоречие между присущим ей от природы стихийным влечением к воле» [Столярова, 1978, с. 82], к жизни с высоким содержанием и «мертвенными» фор-мами провинциального существования, враждебным живым потребностям ее ду-ши. В образах Бахаревой и Помады доминирует романтический мотив отчужден-ности от окружающей их атмосферы «духовного крепостничества». Однако интересно осмысление Лесковым типичной романтической коллизии. Персонажи «Некуда», как и романтические герои, беззаветно преданы правде. Но герой романтизма, как правило, стремится к постижению всеобъемлющего смысла жизни и вечной гармонии. А для нигилистов «чистой расы» Лескова иде-ал ограничивается границами утопической социальной идеи, которая целиком поглощает их, растворяет в себе, лишая их внутренней свободы. Здесь мы сталки-ваемся с феноменом рабства духа перед идеей, лишенной одухотворенности. «Прежде идея, а потом я», - иронически передает автор слова Помады, принижая романтическую приподнятость героя юмором. Герой Лескова мечтает «о любви и самоотвержении» и надеется, что «случай какой-нибудь неожиданный» выведет его на истинную дорогу. Помада мучитель-но размышляет о причинах своего отрыва от реальности, горько сознавая, что «не имеет ни одной привязанности устоявшейся, серьезной». В нем «всё, так сказать, расплывчато». Для утверждения своего самобытного «я» он готов идти даже на смерть, но его одолевают сомнения: «Только за кого? За что?» [Лесков, 1957, т. 2, с. 22]. Не найдя в провинциальном окружении ничего достойного симпатии, герой в поисках смысла присоединяется к «теоретикам» нигилизма. При этом по-ро- мантически ставит выше всего социальную идею, считая, что ради нее должен отказаться даже от себя. Лесков в такой убежденности Помады видит искажение романтических идеалов. Поэтому автор окрашивает образ героя юмором. Лиза также уверена, что существует верная теория, способная сбросить накопившийся «хлам прошлого». Такое обобщение перемещает социальные факторы, лежащие в основе сюжета романа, в лирико-философский план. В «Некуда» тема печоринства связывается с темой гамлетизма. Нигилизм 1860-х гг. обострил интерес писателя к герою Шекспира. Об этом свидетельству- ют пометы, сделанные им в имеющемся у него экземпляре «Гамлета» [Лесков А., 1984, с. 518]. Понимание Лесковым гамлетизма перекликалось с анализом Турге-нева черт личности романтических героев, а также «двух человеческих типов» в работе «Гамлет и Дон Кихот» (1860). Разумеется, нельзя отождествлять взгляды Лескова и Тургенева, речь здесь лишь о некоторой соприродности восприятия писателей-современников романтизма и творчества Лермонтова. Еще в рецензии на перевод «Фауста» Гёте (1844) Тургенев писал о склонности романтической личности к тому, чтобы «сбросить иго преданий», «вообще всяко-го авторитета». Романтик «живет сердцем, но одиноким, своим, не чужим серд-цем». В Фаусте фиксируется примета «новейшего времени - автономия человече-ского разума и критики». Показательны размышления о Мефистофеле: «Он воплощение того отрицания, которое появляется в душе, исключительно занятой своими сомнениями и недоумениями; он - бес людей одиноких и отвлеченных». У Тургенева образ Мефистофеля ассоциируется с личностью Лермонтова, которо-го возмущал «другой могучий образ» - «воплощенное проявление критического начала» [Тургенев, 1978, т. 1, с. 220, 330]. В 1860-е гг. Тургенев рассматривал присущую печоринскому типу склонность к холодному взгляду на мир и само-анализу в свете классификации двух универсальных человеческих типов. Отправ-ной для него является образ Гамлета, он отмечает в нем эгоизм, высокомерие и насмешливо-критическое отношение к окружающим [Тургенев, 1980, т. 5, с. 330-351]. Лесков, следуя опыту Тургенева, создавшего характеры с гамлетовскими чер-тами, подмечает в героях «Некуда» начало рефлексии. Показывает сложный про-цесс их самопознания, неоднозначную устремленность к истине, как правило, носящей в их представлении отвлеченно-теоретический характер. Крайности рефлексии, отражающие односторонность и неполноту личности, думал Лесков, и крайности всепобеждающей железной воли были следствием непросветленно-сти религиозным идеалом. И то, и другое гарантировало движение по пути ниги-лизма. В «Некуда» проводится грань между Печориным и печоринствующими героя-ми, между гамлетизмом истинным и мнимым. Лесков подмечает пародийность печоринства, гамлетизма нигилистов Арапова, Белоярцева, пристегнувшихся к общественному движению. В главе «Новейшие люди и фасоны» «мрачный Гам-лет» Розанов словами Лермонтова и Шекспира уличает их в ложном гамлетизме и печоринстве. Он, перефразируя слова русского поэта, иронизирует по поводу их попыток опорочить настоятельницу женского монастыря матери Агнии: «Всё это было бы смешно, когда бы не было так глупо». Обличает «гамлетизм» Зарницына, произносящего слова из трагедии Шекспира: «Страшно. За человека страшно мне!» Розанов парирует пародийного персонажа: «Именно все вы, как посмотришь на вас, не больше, как “слова, слова, слова”» [Лесков, 1957, т. 2, с. 696, 699]. Влияние идей и образов Лермонтова с особой силой отразилось при создании характера Лизы Бахаревой. Героиня выступает не просто нигилисткой, но гордой, трагической натурой, объявившей бунт против устоявшихся форм жизни. Для нее характерна типичная коллизия романтических героев Лермонтова, олицетворяю-щих борьбу между «старым» и «новым» временем, воплотивших разрыв между рассудочным знанием и интуицией, героев сомневающихся и в силу этого не при-знающих в «старом» ничего непоколебимого. Лесковская героиня двойственна: она презирает окружающих, но в то же время не удовлетворена собой и страдает от своего одиночества. Лиза знаменует кризис эгоцентризма гордых героев поэта. Она не находит в себе успокоения, в самой себе не может найти истоки счастья, но и не желает покоряться порядкам провинциального общества. Здесь героиня заметно сближена с лермонтовскими персонажами. Одновременно обнаруживает-ся и грань, отделяющая ее от них. В изображении Лизы Лесков прибегает к характерным для поэта образам, ко-торые легко различимы, использует лермонтовские стилистические приемы. На-пример, доведенная до отчаяния разладом в семье, Лиза в «каком-то исступле-нии» восклицает, обращаясь к Женни Гловацкой: «Ангел мой, возьми! Я здесь их возненавижу. Я стану злая, стану демоном...» [Там же, с. 95]. Автор обращает внимание на ее «болезненное личико», выражающее «мертвую апатию», «не-довольство собой и всем окружающим миром», на ее «обиду и разочарование». Вокруг героини создается фон «сумрачной тишины, вызывающей на размышле-ния» [Там же, с. 95, 542, 680]. Впрочем, мотив обиды, характерный для многих образов Лермонтова, является основным и в образе Лизы Бахаревой. Лесков пока-зывает постепенное перерождение обиды героини в мстительное чувство, овла-девшее всем ее существом. Черты личности Бахаревой ярко раскрываются в эпизоде чтения «Учения о пи- ще» Молешотта. Она задерживает внимание на месте, где говорится, что естест-венная потребность в пище определяет в человеке всё, вплоть до духовной дея-тельности. Ученый-физиолог противопоставил право «каждого разумного суще-ства на труд и хлеб» идее христианского сострадания [Там же, с. 752]. Лиза колеблется, боясь согласиться с прочитанным. Но гордое неприятие пошлой жиз-ни не позволяет ей выйти преображенной из состояния внутренней борьбы. Под-черкивая это, Лесков использует элегические мотивы Лермонтова и с их помо-щью сталкивает крайности в движении мыслей героини. Бахарева сознает, что сострадание к голодным не должно отрицать благого-вейного поклонения природе, ее высокой и таинственной жизни. Ведь лермонтов-ские герои, к которым она близка, высоко ставят природное начало жизни, пре-клоняются перед природой как перед идеалом непосредственной красоты. Не ставит ли это под сомнение устремленность Лизы к преувеличению матери-ально-телесной стороны человеческого бытия, пересмотру отношения к природе как явлению не только физическому, но и духовному, считая, что в духовных сво-их проявлениях «природа глупа»? Понимая, что она «теперь одна», «на всю жизнь одна», героиня в то же время пытается сохранить присутствие духа: «...но Бог с ними со всеми. Что в их теплоте! Они вертятся вокруг своего солнца, а мне не нужно этого солнца. Тяжело мне и пусть» [Лесков, 1957, т. 2, с. 526]. В исповеди Лизы угадывается присущая Печорину склонность к самоанализу. Характерно общее для них скептическое отношение к опыту и верованию «отцов». Интересно сверить мысль героини с ироническими рассуждениями Печорина о предках - «людях премудрых», живших верой в то, что «светила небесные при-нимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!..» [Лермонтов, 1990, т. 2, с. 585]. Лиза Бахарева более ре-шительна в своем отрицании. Если Печорин, отвергая мировосприятие предков, колеблется всё же между предубеждением и желанием приобщиться к живому смыслу бытия, то героине близки лишь его ирония и неверие. Далее Лесков рас-крывает разноречивость душевных движений и мыслей Бахаревой. Сталкивает в ее переживаниях «логику ума» и «логику сердца», описывая ее состояние как нечто среднее между явью и сном. Перед ее глазами вырастают образы няни, Женни, Розанова и других близких людей, которых она отвергла, тем самым ста-новясь и против высших сил природы. Ведь Розанов когда-то утверждал, что без любви и признания одухотворенных сил природы человек мельчает, становится ограниченным в своих представлениях о мире: «…будто уж за то, что я понимаю, как на меня действуют некоторые внешние условия, я уже не могу чувствовать прекрасного. Как можно отвергнуть то, что Есть сила благодатная В созвучьи слов живых» [Лесков, 1957, т. 2, с. 195]. Вовлекая лирические высказывания Лермонтова в повествование, Лесков по-казывает изолированность Лизы от людей и природы, утрату внутренней цельно-сти. Проговаривая слова поэта, Бахарева интуитивно догадывается, что уже не может в «минуту жизни трудную» твердить «молитву чудную», уловить благо-датную силу «созвучья слов живых». Любовь к природе смиряет душу: «С души как бремя скатится. Сомненье далеко - И верится, и плачется, И так легко, легко» [Лермонтов, 1990, т. 1, с. 179]. Лиза же отказывается от духовной стороны при-сутствия человека в мире, предпочитая ей утрату природно-социальных связей. Бунтарской натуре Бахаревой покой чужд. Отвержение Бога, духовного во имя материальных целей уже свершилось в ней. Правда, краткие прозрения о вечно-сти и красоте природы приближают героиню к истинным ценностям: «Потом Райнер. Где он? Он должен быть здесь... Отец клянет... Образ падает из его рук... Какая тяжкая сцена!.. “Укор невежд, укор людей”» [Лесков, 1957, т. 2, с. 586]. Но выражение «укор невежд, укор людей» отсылает к стихотворению Лермонтова («Я не хочу, чтоб свет узнал...»), которое по смыслу контрастирует с лирической формулой чувства в предыдущем тексте. Гордый герой лермонтовского стихотворения отчужден от общества. «Укор невежд, укор людей» - ничто в сравнении с беспокойством и борениями души самой «высокой». Персонаж обращается непосредственно к небу: «И пусть меня накажет тот, / Кто изобрел мои мучения» [Лермонтов, 1990, т. 1, с. 163]. Для него укор людей, ограниченных пределами земного знания, неистинен и несправедлив. Так, используя поэтические идеи и образы Лермонтова в сюжете «Некуда», в его напряженных в смысловом отношении эпизодах, Лесков добивается особого дра-матизма в передаче конфликтов произведения. В романе Лескова текст Лермонтова претворяется словно на интуитивном уровне. Бессознательные цитации распространяются как на автора-повествовате- ля, так и на «речевое поведение» нигилистов «чистой расы», включая и Розанова, выступающего в романе выразителем авторской позиции. Ненарочитое, почти бытовое «воспоминание» Лермонтова, вероятно, свидетельствует о необычайной близости героев писателя мироощущению Лермонтова, позволяет рассматривать их в качестве духовных наследников его. Но только в условиях 1860-х гг. внут-ренние противоречия «лермонтовского человека» обрели новое содержание - ока-залось, что понятия нравственной свободы и искаженно мыслимого прогресса, ради которого готовы принести себя в жертву нигилисты «чистой расы», несо-единимы. Создавая образ Помады, Лесков также обращается к творчеству Лермонтова. В художественных приемах, раскрывающих его характер, как было сказано, пре-обладает ироническая тональность. Восторженно-романтическое восприятие мира у героя находится в неразрешимом противоречии с атмосферой окружающего быта. Уходя в мир своих фантазий, он лелеет мечту о «высоком подвиге», «высо-ком служении». Помада жалуется на скуку и тоску: «А скука-то, скука-то! Хоть бы удавиться в ту же пору» [Лесков, 1957, т. 2, с. 122]. Здесь даже синтаксическая конструкция и ритм речи героя напоминают Лермонтова (ср.: «Все люди, такая тоска; хоть бы черти для смеха попадались»). По мере развития сюжета ирония уступает место сочувственному взгляду автора на героя, в переживаниях которого начинают звучать трагические нотки. Помаде кажется, что он нашел «свою доро-гу», постиг высокий смысл существования. Создав романтический ореол вокруг польского восстания, он уверяет себя, что минута высокого подвига настала. Он и Лизу любил чистой, романтической любовью. Чувства к ней защищали от низменности реального бытия. «Я вам много надоедал, - говорит он Лизе перед вечным расставанием. - Я помню каждое ваше слово. Мне без вас было скучно. Ах, если бы вы знали, как скучно!» [Там же, с. 619]. Безнадежная скука, ощуще-ние богооставленности неизбежно влечет за собой род душевной болезни - забо-левание смертью. Помада перед смертью проговаривает: «Мне давно надоело жить. Я пустой че-ловек... ничего не умел, не понимал, не нашел у людей ничего...» [Там же, с. 658]. Всё это сближает героя с Печориным. Сравним: «…мне и самому порядочно уж скучно; зачем я жил? Для какой цели я родился? А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначено высокое...» [Лермонтов, 1990, т. 2, с. 564, 482, 483]. Мучительно сознавая неизбежность смерти, Юстин Помада достигает трагическо-го величия: «Вот видите, как я умираю... Лизавета Егоровна думает, может быть, что я... что я и умереть не могу твердо. Вы ей скажите, как я “с свинцом в гру-ди”…» [Лесков, 1957, т. 2, с. 658]. Освещая лермонтовской цитатой муки героя, Лесков следующим замечанием («...мне показалось смешно, что я с свинцом в груди ... всё это не то...») добивается двузначности образа. Цитата заимствована из «Сна» Лермонтова («В полдневный жар в долине Да-гестана…») 1. Стихотворение построено на коллизии «родная сторона» - «чужой край». Для него сквозным является мотив изгнания и трагической смерти на чуж-бине. В таком контексте судьба Помады является естественным завершением ро-кового конфликта между мечтой и действительностью. Но двузначность образа отразилась и в том, что герой, сознавая свою близость к романтическим героям Лермонтова, в то же время ощущает чуждость им. Эта чуждость, думается, обу-словлена его пониманием неравнозначности романтического идеала и преданно-сти идеям, обладающим реальным, посюсторонним смыслом. Сюжетно-тематиче- ская композиция и пафос образа Помады (родина - чужбина - смерть), внешне совпадая с темой «Сна», контрастирует с ней в идее. Контраст связан с отмечен-ными семантическими смешениями в образе героя. 1 В одинадцатитомном собрании сочинений, единственном на сегодняшний день ака-демическом издании Лескова, в качестве источника цитаты ошибочно указано стихотворе-ние Лермонтова «Смерть поэта» [Лесков, 1957, т. 2, с. 754]. Создавая образ Помады, Лесков, можно сказать, объединяет юмористическую манеру Гоголя и «сумрачность» поэтического колорита Лермонтова. Уподобляя характер героя мироощущению поэта, он в создании его образа применяет одно-временно гоголевский стиль. Установлено, что традиции Н. В. Гоголя занимают большое место в романе «Некуда», при этом в основном делая акцент на «Мерт-вых душах» и «Ревизоре» [Видуэцкая, 1988, с. 33]. Но поэтика «Вечеров…» ото-звалась в лесковском романе не менее наглядно, к тому же в ключевых с точки зрения художественного содержания эпизодах. При чтении главы «Крещенский вечер» невольно вспоминается эпизод повести «Майская ночь, или Утопленница». Всё время святок Помада сидит в комнате. Наступает поздняя ночь, и с нею при-ходит таинственная тишина: «За стеною, в столярной, давно прекратились звуки гармони и топот пляшущих святочников, и на меревском дворе всё уснуло. Даже уснула воющая русская кура, даже уснул и погас огонек, доев сальный ога-рок в комнате Помады. Не спала только холодная луна Да не спал еще Юс-тин Помада . Он всё бегал и бегал по своей комнате, оправдывая сделанное на его счет сравнение с полевым волком, содержащимся в тесной клетке» [Лесков, 1957, т. 2, с. 121]. Сравним эту картину с пейзажной зарисовкой в гоголевском тексте: «Так же торжественно дышало в вышине, и ночь, божественная ночь, величественно дого-рала. Так же прекрасна была земля в дивном серебряном блеске всё погрузи-лось в сон. долго еще пьяный Каленик шатался по уснувшим улицам, отыскивая свою хату» [Гоголь, 1994, т. 1, с. 34]. В описании Гоголя заметно стремление обнаружить связь духовной природы человека с высоким и прекрас-ным миром. Здесь ощущается связь земли и неба, человека и Бога. Каленик значи-телен на фоне ночи. Его детская душа открыта дивной красоте, ему чужды тоска, уныние. У Лескова же тема связи человека с Божьим миром переосмыслена. Об-раз Помады не соотнесен ни с православным торжеством, ни с природой. Он пре-дельно сосредоточен на самом себе. Герой отчужден от миропорядка в целом, его случай зеркален, напоминает ситуацию известного персонажа Тургенева: «Я был совершенно лишним человеком на сем свете»; «уничтожаясь, я перестаю быть лишним...» [Тургенев, 1980, т. 4, с. 215]. По мысли Лескова, процесс самопозна-ния, что видно на примере Помады, в отрыве от Божьего смысла мироздания при-водит к сознанию роковой безысходности. Обращаясь к Гоголю, Лесков использует его манеру отражать стороны жизни, придавая им причудливые, фантастические формы и приукрашивая всё это лег-ким юмором. Зачин уже названной главы романа, думается, соотносится с карти-ной из повести «Ночь перед Рождеством». Вот как повествует Лесков: «…с само-го начала сумерек люди сбивались с дороги: вместо парадного крыльца дома по-падали в садовую калитку; отправляясь к управительнице, попадали в избу скотницы. Такая пурга была, что свету божьего не видно» [Лесков, 1957, т. 2, с. 115]. Вспоминается юмористическое описание Гоголя: «...вдруг по всему миру сделалось так темно, что не всякий бы нашел дорогу к шинку, не только к дьяку» [Гоголь, 1994, с. 93]. Заблудшие из-за незатейливой шутки казаки попадают к «нечистой силе» - Солохе, возжелав «разнежиться» у нее. Трагическое чувство героев Лескова является эхом гоголевской мысли о забвении духовных ориенти-ров. Стремясь к полноте жизни, но в отрыве от духовного смысла, они оказыва-ются у пропасти. В первых же отзывах о романе «Некуда» был задан, так сказать, дурной тон: суждения о нем были поверхностны и большей частью содержали ругательства в адрес автора. О романе говорили как о «сухом, полицейско-следственном про-токоле» [Суворин, 1864]. Один из рецензентов уловил «дух» романа, но поставил его в вину автору. А. Скабичевский привлек внимание к тому, что литература 1860-х гг. дала за «последние пять лет целую школу произведений, однородных по взглядам» («Отцы и дети», «Взбаламученное море», «Некуда»). Истоки их он возвел к Жуковскому, Лермонтову; словесность, представленная этими именами, шла якобы к «отрицанию самой жизни и права человека на жизнь». Вдохновлен-ная «болезнью» литературы прошлого, «нынешняя школа» писателей направляет волю человека «не на внешнюю деятельность», а «на внутреннее самовоздержа-ние». На то, чтобы «посредством усилий своей воли над самим собой был идеаль-ным человеком в каждый момент своей жизни» [Скабичевский, 1868, с. 3]. А ме-жду тем, обращаясь к традициям Лермонтова, Лесков утверждал в литературе именно то, что так возмутило критика-демократа. Писатель бережно отнесся к ее ценностно-смысловому ядру, как оно сложилось в ней. Он стремился к тому, что-бы сомкнуть противоречивые искания людей своего времени, их социально-эти- ческие и психологические переживания с традиционными истоками, уходящими в творчество великих предшественников. Именно к опыту Лермонтова приковано внимание Лескова при создании образов нигилистов «чистой расы» - героев по-истине трагических и наделенных тоской по идеалу.

Скачать электронную версию публикации