The Caucasian subtext of the dialogue of Mandel’shtam with the leader. The origins of the concept «The Kremlin mountaind.pdf Для разоблачения самозванства большевиков (и лично товарища Сталина) Мандельштам использует в эпиграмме «Мы живем, под собою не чуя страны» точный оксюморон - «кремлевскийгорец». Кремлевский горец - Сталин в эпиграмме изначально связан с мотивами неправедного царя, договора человека с дьяволом, бесовского шабаша. Но концепт «кремлевский горец», с нашей точки зрения, содержит еще некоторые подтексты, связанные с Грузией и поэзией Важа Пшавела. Мотив фальши раскрывается уже в самом географическом соединении Кремля и гор. (В Кремле - «всего круглей земля». Здесь «пространство, сжатое до точки». Следовательно, никаких гор там нет.) Концепт этот, прежде чем обрести однозначность, прямолинейность и кажущуюся спонтанность лирического высказывания, вызревал, по крайней мере, десятилетие, просвечивая в других замыслах поэта. Он прочитывается, если обратиться к предшествующим произведениям Мандельштама - прозе («Египетская марка») ипереводу поэмы Важа Пшавелы («Гоготур иАпшина»). Такой подход оправдан не только в случае рассмотрения концепта «кремлевский горец». Сложность и своеобразие поэтики Мандельштама заключается, сре ди прочего, в том, что его поэзия существует как один великолепный текст. Автор верен себе, и «пучки смысла», которыми является поэтическое слово Мандельштама, постоянны в своей основе. Они не сводятся к одному какому-либо значению. Поэтому многие образы могут быть сколько-нибудь адекватно поняты и прочитаны только в случае привлечения всего корпуса текстов. В «Египетской марке», которая была написана к 10-летию Октября и напечатана в журнале «Звезда» в мае 1828 г., Мандельштам выступает непосредственно против Сталина, но делает это не публицистически, как в эпиграмме, а зашифровано, метафорически. К перифрастическому языку автор обращается не из конспиралогических (по выражению Б. Успенского «криптолалических» [Успенский, 1996, с. 306]) соображений, а следуя логике общего замысла произведения - создания петербургского мифа ХХв., мифареволюции. «Египетская марка» - последняя петербургская повесть русской классической литературы. Она собрала многие мотивы литературы XIX столетия. Основа фабулы: ротмистр Кржижановский похищает визитку у маленького человека Парнока и затем переезжает из Петербурга в Москву весной 1917 г. Рассказ строится как серия лирических эпизодов на фоне исчезновения государства, разгула черни, хаоса и нестроения, гибели порядка и культуры, сумбура в жизни героя. Но Парнок не только наследник Акакия Акакиевича, он также и денди, и «лишний человек», и, в какой-то степени, alter ego автора. В «Египетской марке» авторские обращения к читателю во многом строятся как лирические отступления в «Евгении Онегине». О характере интертекста, возникающего в этой «прозе поэта», существует обширная литература [Ronen, 1983; Фейнберг-Самойлов, 1991; БагратионМухранели, 2001; Лекманов, 2012], где говорится и о водорастворимых марках, вынесенных в заглавие; и о родстве похищенной визитки с гоголевской шинелью; о схожести Ротмистра Кржижановского с Голядкиным-старшим; о реминисценциях из Толстого и Достоевского имногомдругом. Но Мандельштам писал не постмодернистский пастиш, а книгу, не менее современную и острую, чем эпиграмма на Сталина. С одной стороны, «Египетская марка» - это реквием по Петербургу Серебряного века, «египетская ладья мертвых», куда сложено все, что окружало при жизни и было дорого ушедшему. (Так Мандельштам характеризовал задачи стихотворения в статье «О природе слова».) С другой - вызов на дуэль того, кто является обидчиком, антагонистом, носителем новых порядков. Мы считаем, что Мандельштам наделяет ротмистра Кржижановского - лжегероя - чертамиСталина. Остановимсянаэтом подробнее. С самого начала Мандельштам вводит мотив сомнения в подлинности колченогого ротмистра. «То не жандарм, а настоящий поручик. Тот господин и скрывался всего три дня, а потом солдаты сами выбрали его в полковой комитет и на руках теперь носят», - сообщает хозяйка прачешной (с. 475) 1. «То было страшное время: портные отбирали визитки, а прачки глумились над молодыми людьми, потерявшими записку» (с. 474). Девушки в прачешной «лживым, бессовестным хором» утверждают права ротмистра Кржижановского на владение чужим имуществом. Страна после революции характеризуется мотивом грабежа. Осуществление на практике лозунга революции «грабь награбленное» Мандельштам показывает в двух ситуациях. Ротмистр Кржижановский - новый хозяин положения, делает это цинично и безнаказанно. А безымянный вор за ничтожный проступок - украденные дешевые часы - получает высшую меру наказания, становясь жертвой самосуда толпы, которая топит его в Фонтанке. Парнок не может противостоять этому. Автор развивает сюжетную линию и продолжает развивать мотив фальшивости его антагониста Кржижановского. «Бочком, по тротуару, опе 1 Здесь и далее текст «Египетской марки» цит. по: [Мандельштам, 1993] с указанием страницвкруглых скобках. режая солидную процессию самосуда, он забежал в одну из зеркальных лавок, которые, как известно, все сосредоточены на Гороховой. Зеркала перебрасывались отражениями домов, похожих на буфеты, замороженные кусочки улицы, кишевшие тараканьей толпой, казались в них еще страшней и мохнатей» (с. 477). Это авторское «как известно» направляет читательские ассоциации в определенную сторону. На Гороховой, в доме 2, как известно, располагалась сначала царская охранка, а затем после Октября - Чрезвычайная комиссия во главе с Дзержинским, возможно намек на связи Сталина с охранкой. В эпиграмме - не тараканья толпа, а ее предводитель, укоторого Тараканьи смеются усища, И сияют его голенища. Облик его возникает и в «Египетской марке»: «На углу Вознесенского мелькнул сам ротмистр Кржижановский с нафабренными усами. Он был в солдатской шинели, но при шашаке» (с. 477). Эта деталь - нафабренные - усы далеко не случайна. В авторском отступлении в главе пятой мотив усов разрабатывается специально, усиливая негативные коннотации в образе героя. «Больше всего у нас в доме боялись “сажи” - то есть копоти от керосиновых ламп. Крик “сажа, сажа” звучал как “пожар, горим” - вбегали в комнату, где расшалилась лампа. Всплескивая руками, останавливались, нюхали воздух, весь кишевший усатыми, живыми, порхающими чаинками» (с. 482). Заметим, что эпитет «усатый» - постоянное наименование Сталина. Рядом с этим фрагментом: «Казнили провинившуюся лампу приспусканием фитиля…» (с. 482). Образ выстраивается из говорящих иноска-заний. Мандельштам соединяет понятия «пожар революции» - усатого революционера - с сажей и чаинками усов. Добавим к этому подозрение в связи с охранкой и притворстве. Визитка Парнока нужна ротмистру для того, чтоб выдавать себя за другого. Такое социальное лицедейство, вранье - один из главных мотивов в разоблачении Сталина в эпиграмме. Для этого Мандельштам использует на первый взгляд странное выражение: «и широкая грудь осетина». Осетин (а не грузин) в данном случае выступает не как биографическая национальная принадлежность, а как эпитет, опровергающий благородную природу настоящего горца, что восходит к переводу поэмы ВажаПшавела. Но прежде чем перейти к переводу, объясняющему многое, отметим еще два момента в «Египетской марке», в которых Мандельштам пунктирно формирует линию будущего кремлевского горца. Спустя некоторое время автор позволяет себе два лирических отступления, не связанных с фабулой. В гл. V есть отдельные строфы-полупредложения, среди них, сразу за фрагментом об усатых чаинках, читаем: «Юдифь Джорджоне улизнула от евнухов Эритажа» (с. 482). В гл. VII, также в авторской речи: «Где-то на Подъяческой помещалась эта славная библиотека… Кому Бурже, кому - Жорж Оне, кому еще что-нибудь из библиотечного шурум-бурума» (с. 489). Зная любовь Мандельштама к анаграммам и звукописи, можно считать это фонетическим дополнением к характеристике ротмистра Кржижановского: жоржьен - Georgian - грузин. Горец может быть следующим словом в этом ряду. Первое, что наталкивает на это, фонетическая близость родины Сталина ГОРи и ГОРца. Помимо этого основания трудно назвать Сталина, родившегося в Гори, горцем. Город, хотя и окружен горами, находится на равнине при слиянии рек Большая Лиахва и Кура. Жителей Карталинии (точнее - Шида-Картли), где расположен город Гори, горцами не считают. Горцами в Грузии называют жителей высокогорных мест - Сванетии, Хевсуретии, Пшавии, Тушетии. Грузинские поэты-голубороговцы Тициан Табидзе и Паоло Яшвили, в течение года принимавшие Мандельштама и делавшие подстрочник поэмы, не могли этого не знать. Для Мандельштама, точного в слове и обладавшего особой зрительной памятью - памятью места, такое словоупотребление заставляет задуматься. Впервые слово «горец» появляется у Мандельштама в переводе поэмы «Гоготур и Абшина» Важа Пшавела. Эпилог начинается словами: «Собрались в Хохмат люди горные». Нам кажется неслучайным при рассмотрении формирования концепта «кремлевский горец» обращение к переводу поэмы Важа Пшавелы. Обращает внимание тематическое сходство мотивов перевода поэмы и повести. В «Египетской марке» один из главных мотивов произведения - мотив грабежа. В поэме Пшавела рисует двух горцев, Гоготура иАпшину, один изкоторых - Гоготур - подлинно эпический богатырь, осуждающий и презирающий грабеж, в отличие от его бахвала-сопер-ника. Идея поединка, единоборства достойных соперников перейдет в «Египетскую марку» в виде темы рыцарского турнира. «Мальчиков снаряжали на улицу, как рыцарей на турнир… Он вертелся в тяжелых зимних доспехах как маленький глухой рыцарь, не слышасвоего голоса» (с. 487). Мотив рыцарского турнира появляется с первых страниц «Египетской марки»: «Простой мешок на примерке - не то рыцарские латы, не то сомнительную безрукавку - портной-художник исчертил пифагоровым мелком и вдохнул в нее жизнь и плавность». Произведению искусства (в том числе портновского) суждена богатая жизнь. «Иди красавица, и живи! Щеголяй в концертах, читай доклады, люби иошибайся!» (с. 466). Удивляет желание личного единоборства, бесстрашное намерение поэта попасть «к шестипалой неправде в избу», сделать личные выпады против Сталина. Но свое высшее назначение автор видит в том, чтобы все-таки сказать правду вопреки всему. В «Египетской марке» читаем: «Я спешу сказать настоящую правду. Я тороплюсь. Слово, как порошок аспирина, оставляет привкус меди во рту» (с. 489). Это уже слова автора, явление (во всех смыслах) авторитетной авторской речи. Строчки: «Господи! Не сделай меня похожим на Парнока! Дай мне силы отличить себяот него» (с. 481) найдут продолжение в последующих стихах армянского цикла «Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло… Я бестолковую жизнь, как мулла свой Коран замусолил, Время свое заморозил и крови горячей не пролил» [Мандельштам, 1994, с. 37]. Лишенный возможности прямого высказывания о себе, Мандельштам говорит апофатически. Но за этим стоит позитивный смысл, который достаточно ясен. Тень Гумилева, пролившего кровь в борьбе с режимом, а не безобидный Парнок характеризуют время и поколение Мандельштама. В «Египетской марке» Мандельштам открыто выступает против новой власти. Здесь, мы считаем, помимо подражания Пушкину в его диалоге с Николаем I, не в последнюю очередь могла сказаться и работа над поэмой Важа Пшавела. Мандельштам вызывает на дуэль лжегероя, как Гоготур - Апшину. И так же как образ Апшины у Важа Пшавела дан неоднозначно, а с сочувствием, с пониманием унижения и переживания неправедного разбойника, так Мандельштам в стихах тридцатых годов рисуетобразСталина далеко не плакатными красками. Тема неправоты власти были продолжены Мандельштамом в стихах об Армении и в «Путешествии в Армению». «Чудный» - эпитет Пушкина, по следам которого совершается через сто лет путешествие в Армению. Мандельштам, строивший свою биографию как осознанный художественный артефакт, находится в путешествии столько времени, сколько и Пушкин, с мая по октябрь, так же пишет о своем пребывании на Кавказе лирический цикл и новаторскую прозу, названную зрительно симметрично «Путешествию в Арзрум» - «Путешествие в Армению». Однако Мандельштам избегает прямого подражания или стилизации. Он в своем времени и веке, даже когда мысленно сопровождает старшего поэта («И по-звериному воет людье»). В 1931-1933 гг. Мандельштам стал работать над прозой, которую он назвал «полуповестью». Кончается «Путешествие в Армению» своего рода «питьем Черномора». Мы читаем иносказательное описание взаимоотношений власти и героя. Это пересказ отрывка из хроники Фавстоса Бюзанда об армянском царе Аршаке (с. 345-367), оказавшемся в плену у персидского царя Шапуха (Шапур II) и получившего перед смертью «один добавочный день, полный слышанья, вкуса и обоняния». Для Мандельштама такой день, полный впечатлений и свободы, - вольная поездка к местам начала культуры, на Кавказ. Воспринимается он как очень прозрачная автобиографическая притча-пророчество. Путешествие в Армению было для Мандельштама именно таким «добавочным днем», после чего его дуэль со Сталиным развивалась по нарастающей. Звонок Сталина, писавшего в юности стихи, Пастернаку с повторяющимся вопросом, является ли Мандельштам мастером, возможно, свидетельствует о том, что вызов поэта в «Египетской марке» был замечен и вождю нужно было выяснить, читается ли кем-то ещеобвинительная тайнопись Мандельштама. Дональд Рейфилд справедливо отмечает влияние на стихи 1921-1923 гг. в основном грузинской фонетики, находит сходство с поэзией Нико Мицишвили и выделяет мотив совести, «пожалуй, единственное, что можно попробовать приписать влиянию Важа Пшавела» на Мандельштама [Рейфилд, 1995, с. 297]. Мы считаем, что есть еще один мотив, который перешел в творчество писателя в результате знакомства с грузинской поэзией: это тема разбоя и единобор-ства героев, которая имеет отношение не только к поэзии, но и к жизни Мандельштама. Попробуем ответить на вопрос: почему Мандельштам обратился к ранней поэме Важа Пшавела «Гоготур и Апшина», а не стал переводить, например, поэмы «Гость ихозяин» или же «Змееед», более зрелые, гуманистические исовершенные в поэтическомотношении? Вероятно, если б Мандельштам обращался к поэзии Важа Пшавела до революции, он мог бы остановиться на поздних и более зрелых произведениях. Возможно, именно Октябрьская революция («грабь награбленное») неожиданно актуализировала новый смысл выбранной Мандельштамом поэмы. В «Гоготуре и Апшине» (1887) рассказывается о встрече в горах двух героев, их единоборстве и победе более нравственного, Гоготура, который идет против мнения жены и общины. С первых строк у Важа Пшавелы звучит мотив осуждения разбоя, сравнение лжегероя игероя подлинного: Говорят, из Блоя Апшина, Из семействаМинтотаури, Безпомехи крал, разбойничал Подзащитойброни кованой. Ондобром наполнил горницу, Словно хан, казной-поборами. Мандельштам усиливает осуждение разбоя. Он отказывается от указания Пшавелы (в подлиннике: «кстати, говорят, что с Гоготуром он силой не сравнится») идает описание превосходства без каких быто ни былооговорок: Гоготут сильнее Апшины, С ним и Апшина не справится, - ОнмизинцемсброситАпшину Черезскалыостроверхие. Н. Заболоцкий это место переводит ближе к подлиннику, ослабляя, однако, энергию выразительности противопоставления героев: «Но нам известно и другое: / Сильней Апшины - Гоготур, / Чуть только двинет он рукою - / На землю падает хевсур» [Заболоцкий, 1984, с. 32]. Однако нас в данном случае интересует не столько вопрос адекватности перевода, сколько место перевода поэмы «Гоготур и Апшина» в творчестве Мандельштама. То, что добыто разбоями, Никогда не тешит досыта. Мандельштам настойчиво повторяет слово «разбой» и производные от него в диалоге между Гоготуром и женой, после которого герой уходит из дому и встречает хевсура Апшину. Перевод «Гоготура и Апшины» рисует, как положено эпической поэме, единоборство героев. Апшина живет грабежом. Гоготур просит его пожалеть одинокого путника, встреченного в горах, но Апшина не внемлет просьбе, после чего происходит наказание Апшины. В поэме разработка взаимоотношений персонажей сложнее фольклорного противопоставления плохого героя хорошему. После единоборства, в котором побеждает Гоготур, он прощает своего врага ивелит тому признаться в своем поражении общине. Гоготур не отбирает у поверженного врага оружие и коня, но Апшина, глубоко переживая поражение, добровольно расстается с тем, чем не имеет права владеть: «Отдал лошадь, снял оружие, Божьим воином стал храбрый муж». И в эпилоге мы видим совсем другого человека, который, как бывший разбойник Влас 2 Некрасова, перерождается и постригается в монахи. В поэме есть некая тайна, подробные мотивировки опущены. В. Пшавела писал, что он не собирает-ся более пространно объяснять эту старинную легенду, так как она касается лишь его одного. Обращение к эпическому тексту, который Мандельштам переводит целиком, рассматривали А. Цыбулевский и Н. Абесадзе, но вопрос о связи его с дальнейшимтворчеством поэта исследователямине ставился. Мандельштам, близко познакомившись во время пребывания в Тифлисе с поэтами-голубороговцами, первый в русской литературе обращается к переводам Важа Пшавела, проницательно называя его творчество «явлением современного грузинского искусства, представляющего европейскую ценность» [Мандельштам, 1993, с. 235]. «Образность его поэм, почти средневековых в своем эпическом величии, стихийна» [Там же], - писал он. Не лежит на поверхности объяснение, чем был вызван выбор этой ранней поэмы, близкой к фольклору и весьма далекой по своей стилистике от лирики петербургского акмеиста. Мощный эпический размах отличает ее метафорическую природу. Здесь происходит соприкосновение поэта с эпосом. Старофранцузский эпос перекликается с «Гоготуром и Апшиной» Важа Пшавела. Роланд храбр - Оливье мудр, Одинаковойдоблестьюотличены оба. Незадачавам, сир, товарищ-храбрец, Неродилсяравныйвам человек [Там же, с. 110-112]. 2 Есть запись Мандельштама от 2 мая 1931 г.: «Читал “Влас” и “Жил на свете рыцарь бедный”» [Мандельштам, 1993, с. 376]. Богатырское двойничество эпоса найдет отклик в словах Мандельштама «и меня только равный убьет» [Мандельштам, 1994, с. 47]. Хотя в переводе поэмы нет смерти ни одного из героев, в «Гоготуре и Апшине» есть нравственная смерть и торжество нравственности, она рисует, как положено эпической поэме, единоборство героев. Чем именно привлекла поэма грузинского поэта Мандельштама сейчас сказать трудно. Может быть, мотивом грабежа и последующим воздаянием - наказанием обидчику? Осознанием тщеты материального мира? Четкой, этически полярной картиноймира, как этосвойственно народному сознанию? В творчестве Мандельштама, пожалуй единственного крупного русского поэта ХХв., нет произведений большой формы - ни поэм, ни романов в стихах. Тем интереснее его обращение к эпосу Пшавелы с его мощным трагическим началом. Это обращение к далекому от акмеистических тем материалу помогло Мандельштаму найти новые выразительные средства, а впоследствии и новые темы. Взявшемуся за поэму Пшавелы ученику Гумилева в области перевода нужно было искать аналогврусскойпоэтической традиции. Стоит вспомнить, что о смерти Гумилева Мандельштам узнал в Тифлисе от его одноклассника Бориса Леграна, в то время посла РСФСР в Грузии. Обращает внимание, насколько близки образы Мандельштама взглядам Гумилева. Основной образ грузинского искусства - кувшин с вином, врытый в землю, вызывает в памяти строчки Н. Гумилева из статьи 1913 г. оТ. Готье «Эмали и камеи»: Ноформа, я сказал, как праздник, пред глазами: Фалернским ли вином налит или водой - Не все ль равно! Кувшин пленяет красотой! Исчезнетаромат, сосуд же вечно снами (пер. Н. Гумилева). Кроме того, стоит вспомнить, что к Гумилеву в 1910 г. обращался с предложением перевести поэму Важа Пшавела «Змееед» Григол Робакидзе, один из основателей литературного объединения «Голубые роги». Его статья «Грузинский символизм. Важа Пшавела» была напечатана в августе 1911 г. в журнале «Русская мысль», где редактором литературного отдела был В. Брюсов. Возможно, Мандельштам мог знать «кое-что о грузинском искусстве» через Н. Гумилева [Никольская, 1984, с. 97-99] еще до приездав Тифлис. Мандельштам следует теоретическим положениям Гумилева в области перевода. Он отказывается от гладкописи и легкости ради высокого косноязычия, затрудненности, которые сохраняют «исполнительский порыв» подлинника. Мандельштам выбирает нестрофический белый стих, восходящий к незавершенной «Сказке о медведихе» А. С. Пушкина («Как весенней теплою порою / Из-под утренней белой зорюшки / Что из лесу, из лесу дремучего / Выходила медведиха / Со милыми детушками медвежатами»). Характерно, что Н. Заболоцкий, переводивший эту поэму в 1950-х гг., прибегает к более традиционным способам - рифме, строфике (которой нет у Важа Пшавела), расхожим оборотам романтической поэзии, типа «с глубокой думой на челе», тогда как Мандельштам стремится к поискам передачи в русском варианте самобытного «эпического сказа» [Абесадзе, 1966, с. 343-348]. Воткак выглядит начало третьейчасти поэмы: Важа Пшавела: Весна была тогда. Сноварасцвели фиалки [устар. формамн. числа]. Зеленойшубкойщеголяют Склоны гор, покрытые лесом; В ложбинах снег истаял, Земля сделалась сочной, До зеленых тянутся листьев Быкииолени рогатые (подстрочный пер. наш. - И. Б.-М.). О. Мандельштам: О ту пору о весеннюю Как фиалка заневестилась, Как нагорьямизелеными Гор окружностьзакурчавилась; Снег в ложбинках стаял пятнами И земля набухла влагою; Кзеленям прозрачным тянутся Бычьииоленьи головы: Дуры-птицы свистом-щебетом Гомонят сильнее прежнего: Как Арагва черно-талая Воет, роетсяипрядает, И сресниц дремоту стряхивают Пробужденные окрестности: Воду впитывают трещины, Тает лед на горной скатерти, Из-за церковки Копальской - вдруг Человек, как глыба кряжистый. Он ползет, как тяжкий оползень, Лицо каменное, хмурое [Мандельштам, 1993, с. 92]. Н. Заболоцкий: Была весна. Цвели фиалки. Надев весенний свой убор, Цветами покрывались балки, И зеленели склоны гор. Последний стаял снегв лощинах. Расселисьптицы по кустам. Самец-олень, рогараскинув, Кзеленым тянется листам. Мир под весенним покрывалом Глядит спросонок в глубь реки, Где мчит Арагва вал завалом, Ломая камни на куски. Сочитсявлага вниз поскалам, Вверховьях тают ледники. У камня древнего Копалы, С глубокой думой на челе, Пшав, наподобие обвала, В своем качается седле [Заболоцкий, 1984, с. 36]. Мандельштам передает интонацию и метафоричность Пшавелы. В дальнейшем в его собственных стихах найдет отражение фонетический строй грузинской поэзии, как это убедительно показал английский грузиновед Доналд Рейфилд: он «не походил на других русских грузинофилов - от Бальмонта до Заболоцкого: его интересовало не застолье, а общение с языком, его звучание и скрытые возможности»[Рейфилд, 1995, с. 289]. Но мы считаем, что Мандельштам ставил перед собой не только чисто стиховедческие задачи. След от общения с творчеством Важа Пшавелы оказался более глубоким. В статье «О природе слова» он писал: «Идеал совершенной мужественности подготовлен стилем ипрактическими требованиями нашей эпохи. Все стало тяжелее и громаднее, потому и человек должен стать тверже, так как человек должен быть тверже всего на земле и относиться к ней, как алмаз к стеклу. Гиератический характер поэзии обусловлен тем, что человек тверже всего остального в мире» (с. 286). Героическое начало бытия Мандельштам развивает после отъезда из Грузии: в стихотворении «Умывался ночью на дворе» лирический герой взрослеет, обретает ответственность. В стихотворении происходит поворот к корням, к онтологическим понятиям бытия. Средневековая общинная мудрость горцев как бы становится фоном и к рассуждениям статьи «Пшеница человеческая», где поэт говорит о новой народности Европы. Знакомство с Грузией будет многократно находить отклик в его творчестве, как в образе пира жизни, так и в эпической незыблемости противостояния добра со злом («Кому зима - арак и пунш голубоглазый» (1922), «Загремучую доблесть грядущих веков» (1931)). Вернемся к переводу Мандельштамом поэмы Важа Пшавела. Отметим, что тема разбоя, грабежа до перевода «Гоготура и Апшины» у Мандельштама уже существовала и была связана с революцией (стихотворение «Кассандра», обращенное кАхматовой). В январе 1934 г. умирает Андрей Белый. Мандельштам пишет «Он дирижировал кавказскими горами». Это не только намек на очерки (дневник путешествия) А. Белого «Ветер с Кавказа» (1928). Главное - противопоставление поэта и тирана, подлинного и ложного хозяина Кавказа. Кавказ поэтический, Кавказ мифа аргонавтов, Грузия Руставели и, с другой стороны - Кавказ языческий, дьявольский, жестокий, «городов бородатых Востока». Двойственность восприятия Кавказа как губительного места ярко выражена в стихотворении «Внутри горы бездействует кумир». Подробный анализ этого стихотворения, сделанный М. Мейлахом [1990, с. 416-427], И. Месс-Бейир [1999, с. 217-247], а также М. Л. Гаспаровым [1996], Д. И. Черашней [2004, с. 250-276] иВ. В. Мусатовым [2001, с. 155-162] на фоне кавказской мифологии, в соответствии с указаниями Н. Я. Мандельштам (мотивы окостенения, бездействия, свойственные кумиру (идолу), оживающему для того, чтоб губить), несомненно, позволяет отнести его к сталинскому циклу. К этому хотелось бы добавить еще одну реалию. В десяти километрах от Гори находится пещерный город Уплисцихе, высеченный в вулканических скалах Квернаки, где до 326 г. (год принятия Грузией христианства) были культовые языческие храмы, совершались жертвоприношения и другие ритуалы. В XIX столетии комплекс находился в заброшенном состоянии, в ХХ в. начались раскопкии реставрация пещерного города. Сегодня он находится под охраной ЮНЕСКО. Проведя год в Тбилиси в обществе Паоло Яшвили и Тициана Табидзе, Мандельштам вполне мог знать о существовании этого города «внутри горы». Древние Кавказские горы - символ горнего в поэзии Мандельштама - стали местом обретения нового поэтического мастерства, «ворованного воздуха», местом знакомства с древними христианскими культурами Грузии, Армении, возможностью передышки, которая обогатила русскую поэзию новым кавказским мифом, в сердцевине которого Кавказ - место действия Библии и место казни, «родина щегла» иродина «кремлевского горца».

Скачать электронную версию публикации