«Capitals vs. Provinces» as the realization of the opposition «The Own vs. the Alien» in the works of the 1900s-1910s by.pdf Анализ художественного пространства в повестях «Крестовые сестры», «Пя-тая язва» и «Плачужная канава» был осуществлен в рамках подхода, в пределах которого пространство условно отделяется от времени и понимается как отвле-ченная от действительности модель, конструкт воображения автора, к которому присоединяется воображение читателя [Фарыно, 2004]. Термин «топос» понимается как художественный образ с пространственны-ми характеристиками, несущий устойчивые смысловые значения и создающий особое семантическое поле, а «локус» - как структурная часть топоса, образ, представляющий собой его семантическое ядро и отражающий конкретное место в пространственном континууме текста [Булгакова, 2008, с. 100-104]. Повесть «Крестовые сестры» являет нам пространственную оппозицию «сто- лицы-провинции». Оппозиция представлена Петербургом и Москвой, с одной стороны, «чужими» городами для героев повестей, а также, с другой стороны, родными, своими Турьим Рогом, Пурховцом и Костринском. Неравность статусов столицы и провинции выравнивается за счет такого мотива, как людская молва, которая играет доминирующую роль в повествовании и обусловливает внутрен-ний мир произведения. «С барином бывало такое: говорили, что они его мучили - у леса есть хозяин и у воды есть хозяин - лесные и водяные хозяева… Нет-нет, да и соберутся они, придут к нему и укоряют, что уморил их. Оттого он и мучился. Так люди говори-ли» [Ремизов, 2001, с. 34]. Молва «столицы» и молва «провинции» в этом отно-шении являются тождественными, то есть происходит такой процесс, который Павлов в своей статье «Многомерность провинциализма» называет «выравнива-ние всех статусов и разрушение существовавшей ранее иерархии ценностей» [Павлов, 2004]. «Столицы» утрачивают в аспекте «молвы» свои статусы центра, обретая при этом семантику «своего»: молва вездесуща и наделена одинаковыми свойствами, что нивелирует, в частности, культурные различия, которые были актуальны в русской литературе XIX века. Топос «Париж» не входит в названную оппозицию, так как обладает особой семантикой - это место воспринимается героями повести как способное испол-нять самые заветные желания. Артист Сергей Александрович Дамаскин видел в поездке в Париж «чуть ли не спасение России»: «По его словам, Россия, задыхающаяся среди всяких Раковых, Лещевых, Об-разцовых, Ледневых, Бурковых, Горбачевых и Кабаковых, впервые своим искус-ством покажет себя городу великих людей - сердцу Европы - Парижу и победит» [Ремизов, 2001, с. 100]. С возможностью поездки каждый герой строил свои планы на свое «спасе-ние». Очевидно, что семантика этого топоса имеет сходство с семантикой Бело-водья из народных легенд - земли счастья. «И там, где-то в Париже, когда Сергей Александрович, танцуя, побеждать будет сердце Европы, найдет Маракулин свою потерянную радость, Верочку отыщет. И там, где-то в Париже, Верочка сделается великою актрисой, и мир сойдет на нее» [Там же, с. 101]. Названный топос предстает в виде «виртуального» пространства, сущест-вующего только в сознании героев и обладающего более близкими для них чер-тами Беловодья из народных легенд. Бурков дом, в котором живут герои повести, является локусом со свойствами топоса: «Бурков дом - весь Петербург!» [Там же, с. 19]; «Бурков дом - чистая Вязьма!» [Там же, с. 22]. В нем найдено средоточие не только столичной и провинциальной судеб, но и средоточие космополитизма, ведь в Бурковом доме и около него находится большое количество абсолютно разных людей. На концептуальном уровне дан-ный локус обрастает всеми негативными характеристиками Петербурга, но в тоже время Бурков двор сохраняет внутренне присущую ему провинциальную напол-ненность, обусловленную «разношерстными» жильцами. Этот локус обладает предельной насыщенностью свойств обоих членов оп-позиции «столицы-провинции», благодаря которой происходит глобализация Буркова дома 1. Данный прием будет позже разрабатываться писателем на мате- 1 Подробнее о тенденции к расширению пространства «Крестовых сестер» до преде-лов России см.: [Чуйкова, 2006]. риале топоса «Студенец» в повести «Пятая язва» и топоса «Канава» в романе «Плачужная канава». Повесть А. М. Ремизова «Пятая язва», написанная в 1912 году, рисует карти-ны жизни провинциального городка периода начала ХХ века. В ней можно встре-тить следующие названия городов: Лыков, Студенец, Петербург, Париж, Моск- ва, - каждый из них связан с жизненным путем главного героя. В Лыкове прошло его детство, учился он в Петербурге, опыт перенимал в Париже, а вернулся из-за границы не в Петербург, и не в Москву, а в Лыков - кандидатом в лыковский суд, но был назначен следователем в Студенец. Названные города могли бы образовать оппозицию «столицы-провинции», подобно городам повести «Крестовые сестры», однако этому препятствует гло-бальное доминирование Студенца, который представлен как усредненный про-винциальный город: «В Студенце можно жить всякому, смотря карману» [Реми-зов, 2001, с. 211]. Он разрастается в тексте до огромных размеров и заполняет всё художественное пространство, являясь аллегорией не столько пространства рос-сийской действительности, сколько вселенского масштаба. Перед этим городом меркнут и российские столицы (действующая и историческая), и европейская - Париж. Все три столичных города, о которых в повести сказано вскользь, несут значения мест профессиональной учебы, а Петербургу в тексте присвоена и се-мантика школы светских манер: «докторша Торопцова Катерина Владимировна - Лизабудка, певица студенецкая, и хоть дальше Казани никуда не выезжала, но с заезжим человеком может так разговор повернуть, словно бы всю-то жизнь прожила в Петербурге» [Ремизов, 2001, с. 234]. Важно отметить, что сама про-странственная оппозиция «столицы-провинции» в повести перестает быть акту-альной: перечисленные столицы не несут в тексте никаких культурных смыслов, а провинциальный город выходит за ее пределы, становясь вселенской метафорой человеческого существования, не своим и не чужим. В результате анализа внутреннего строения Студенца и его внешнего про-странственного положения нами было замечено, что для повести актуально нару-шение пространственных границ: «Студенец на горе - лесная сторона. Против города на другой горе монастырь, - некогда старцы пустынные, работая Богу и церкви Божией, жили в нем, отшельники, питались лыками да сено по боло- ту косили в богомыслии и умной молитве, а теперь монашки лягушачью икру су-шат, - помогает от рожи, да коров развели и молоко продавать возят на завод в Лыков, - Тихвинский девич-монастырь. Между гор река - сплавная река Мед-вежина. Кругом лес» [Ремизов, 2001, с. 231]. Так как монастырь находится напро-тив города, и между ними протекает река, то эти два места по логике вещей долж-ны вступать в отношения противопоставления. Однако город, общество которого погрязло в пороках, стремиться «излечиться» доступными для себя способами, пусть и блудом у Шапаева, а монастырь также мельчает: раньше старцы в нем питались лыками и жили в умной молитве, а теперь монашки продают молоко и лягушачью икру. Эта амбивалентность названных локусов обусловлена свойст-вами реки-границы: она не четкая и фиксированная, а зыбкой и подвижная, ведь вода в реке постоянно движется, изменяя свое русло. Спас-гора в пространствен-ном отношении уравнена с греховным Студенцом, и, несмотря на то, что мона-стырь расположен на горе, в вертикальной близости к Богу, на ней бабушка Двигалка рожает черта-котенка. Все пространство текста становится зыбким и плывет. При этом эффект движения в повести, изображающей застоявшийся уклад провинциальной жизни, создается только через введение нестабильного пространства. Оно также обуславливает выход Студенца на глобальный уровень аллегории и лишает нас возможности вписать этот город в какие-либо оппозиции. В повести «Плачужная канава» были выявлены особенности топики, реали-зованные в оппозиции «Россия-Европа». Они заключаются в наличии римского, петербургского, московского, провинциального и европейского пластов локусов, которые и складываются в названную оппозицию. Римский пласт локусов не вхо-дит в нее, но его наличие предполагает всеохватность Канавы, метафизического пространства истязания, из которого нет выхода. «Увы! И Рим с холмами и дорогами, вечный город Рим, с римским правом, Форумом, Петром и Павлом, как и город мечты о человеческом счастье и воле - Петербург, с проспектами и трактами, Медным всадником, с белой ночью и лю-бимым, душу томящим, желтым осенним туманом, - во рву, на дне плачужной канавы» [Ремизов, 2001, с. 390-391]. Концептуально пространство повести представлено как Канава плачужная - архипространство, поглотившее все пласты локусов реального пространственного уровня. Локусы петербургского топоса амбивалентны, но при исследовании было замечено, что превалируют все же негативные смыслы, описанные В. Н. Топоро-вым [1995]. Москва предстает в тексте как носительница женского начала, право-славное родовое гнездо, утраченное безвозвратно: «И эта его поддачка на москов-ские сайки - а он именно так впоследствии все и объяснил себе сайками - решила всю его жизнь. Изуверским языком тех самых книжек, какими он взасос зачитывался и ка-кие по догадкам Аксиньи Матвеевны и загнали его, сказал он тогда себе, уласкан-ный домом, теплом, матерью старухой и бабушкой об одной ноге, выговорил он слово к слову, попивая чаек московский с московскими домашними сайками - ведь, нигде, только в Москве такие и пекут! - как пух, легкие, с соломкою» [Ре-мизов, 2001, с. 311-312]. Провинциальные локусы не стоят в оппозиции к Москве и Петербургу, а на-оборот, даже примыкают к ним. Подболотье как название населенного пункта достаточно частотно для России. Оно обладает нестертой внутренней формой и, находясь скорее всего под Петербургом, призвано подчеркнуть семантику ги-бельности и пропада, которые представлены несколько в меньшей мере, чем в самом Петербурге. К концу повести становится очевидно, что границы локусов и объединяю-щих их топосов стерты на фоне глобального топоса «Россия» при схождении пе-тербургского, московского и провинциального пластов: в нем соединяется Моск-ва, матушка - хозяюшка, и болото - Петербург, а также множество «безликих» провинциальных городков и деревень. Проанализированный топос «Россия» в тексте явно противопоставлен топосу «Европа», он вступает в оппозицию «свое-чужое» на более глобальном уровне обобщения. Повествователь видит Европу родиной колоколов, рыцарей и славословящего камня. Акцентируется каменная и колокольная сущность Европы, как и каменного начала в топосе «Петербург». Европа - «человеческая пустыня, жажда чуда и свиное самодовольство» [Ремизов, 2001, с. 448]. У Будылина и Тимофеева, персонажей «Плачужной Канавы», побы-вавших в Европе, очевиден произошедший перелом сознания после поездки за границу - географическая граница и ее пересечение тождественны ментальной границе между мировоззрениями. Будылин начинает ненавидеть мир, а Тимофеев отходит от революционных мыслей, они оба теряют мышление православного человека. Таким образом, была рассмотрена оппозиция «столицы-провинции», которая является структурной частью художественного пространства повестей «Кресто-вые сестры», «Пятая язва» и «Плачужная канава». Был прослежен динамический аспект семантики оппозиции «столицы-провинции» в названных повестях и уста-новлено, что ранее существовавшая в классической литературе модель данной оппозиции, где столица прогрессивна и постоянно развивается, а провинция реак-тивна и находится в застое [Павлов, 2004], многократно усложняется в текстах Ремизова. Помимо включения в нее семантики «свое-чужое» мы наблюдаем, как по-разному она функционирует в исследуемых нами повестях. В повести «Крестовые сестры» оппозиция «столицы-провинции» задается пространственными параметрами «здесь-там», однако является концептуально амбивалентной - происходит «присвоение чужого» через стихию молвы. Повесть «Пятая язва» демонстрирует движение к глобализации образа провинциального городка, который уже выходит далеко за границы рассматриваемых оппозиций, являясь как бы «глобально своим», и становится провинцией мирового масштаба с нестабильными пространственными характеристиками. В «Плачужной канаве» оппозиция «столицы-провинции» вливается в оппозицию более высокого уров- ня - «Россия-Европа». Возникает резкое противопоставление «своего» российско-го и «чужого» европейского. При этом «чуждость» Европы проявляется через грех, грязь и порок, так же, как и России, поскольку мир воспринимается как тво-рение злой дьявольской воли. Однако Россия все же «своя», что связано на наш взгляд с русской национальной идеей, которую Ремизов использует как отпра-вную точку концепций более поздних повестей: только избранный русский народ способен сообща преодолеть господство злой воли в этом мире. В то же время весьма закономерно появляется концептуально всеобъемлющий пространствен-ный образ Канавы, поскольку уже имел место быть опыт глобализации простран-ства на примере Студенца. Так, с точки зрения пространственной организации «Плачужная канава», завершенная А. М. Ремизовым в 1918 году, является пове-стью, в которой в полной мере реализовался весь накопленный творческий опыт писателя.

Скачать электронную версию публикации