Eskhatological motives of the St. Petersburg and Venetian text. Correlation of St. Petersburg and Venice in the consciou.pdf Эсхатологический миф Петербурга и Венеции заключается в растворении космоса в хаосе. Таким образом, организованное человеком, упорядоченное про-странство поглощается одним из первоэлементов природы, водной стихией. Об-реченность этих городов на гибель изначально предполагается его эксцентричным положением: города, расположенные в пространственном и метафизическом смысле на краю света. Исходя из определения понятия эсхатологического мифа, он содержит про-рочество о будущем конце света. Под эсхатологией, при этом, подразумевается все противоположное космогонии и связанное с разрушительным действием сил, несущих гибель, независимо от темпоральной принадлежности данных событий, их глобального или локального масштаба. Эсхатологический миф Петербурга неразрывно связан с креативным. Пред-ставление о Петербурге как городе без истории, возникшем как бы «вдруг» по волевому, рациональному замыслу и вопреки национальной общественной и культурной традиции порождает предположение о вероятности столь же вне-запной, как и рождение, смерти города [Акиндинова и др., 2004, с. 27]. Смерть представлена как проявление стихийного хаоса, который поглотит город за риту-альные грехи, противодействие природе, искусственность и неестественность жизни. Петербургский эсхатологический миф, как и венецианский, связаны с иде-ей потопа. Вода в петербургско-венецианской космогонии образует сферу архаи-ческого первоначала, из которого происходит жизнь и в которое она вновь воз-вращается. Поэтому символика воды включает в себя как возрождение, так и смерть [Ханзен-Леве, 2003, с. 695]. Природная стихия, многочисленные навод-нения стали основаниями для развития данной разновидности эсхатологического мифа. В этом смысле особый интерес представляет «Описание наводнения, быв-шаго в Санкпетербурге 7 ноября 1824 года» С. Аллера, где страшные картины петербургского наводнения сравниваются с венецианскими впечатлениями: По 28 Ноября 1802 года в Венеции дождь продолжался безпрерывно 36 дней. ˂…˃ …Твердая земля уподоблялась большому озеру. ˂…˃ Ежедневно свирепст-вовали бури с моря в разных направлениях ветра, при сопровождении ужасной грозы, как будто среди лета… [Аллер, 1826, с. 123]. Еще 6 числа ноября, особенно к вечеру, сильный югозападный ветр, возды-мавший ужасными порывами своими воду в реках и каналах Петербурга до самых берегов, казалось, предвещал Столице грозное бедствие. ˂…˃ 7 числа рано по утру ветр начал сильно увеличиваться, а в 10 часу превратился в ужасную бурю, которая не токмо срывала крыши с домов и вырывала большия деревья с корнями, но даже обратила естественное течение самой Невы в противную сто-рону… [Там же, с. 1-2]. Схожесть данных описаний обусловлена наличием одного и того же эсхато-логического мифа в сознании реципиентов относительно данных топосов. Неред-ко типично венецианские мотивы читаются и в петербургском тексте русской ли-тературы. Так, например, очень распространенный в венецианском текстовом пространстве мотив нереальности существования города в посюстороннем мире активно используется и авторами петербургского текста: (О Венеции) Небесное зарево чудно отразилось в бездыханной лагуне. Я спрашивал себя - на яву ли плыву к этому городу-призраку, висящему в осле-пительной атмосфере, между морем и небом… [Яковлев, 1855, с. 47]. (О Петербурге) Только в Петербурге с его ненастоящими людьми и нена-стоящей жизнью я мог так запутаться раньше. ˂…˃ На этой земле я хочу с тобой встретиться, чтобы здесь навсегда заклясть все темные призраки петербург- ской жизни… [Иванов, 1974, с. 809]. Призрачность, как экспликация мотива смерти, порождает характерные эле-менты потустороннего, загробного мира, такие как «могила», «гроб», постоянно используемые в изображении венецианского топоса: …Безчисленное множество гондол, которые похожи на плавущие гробы, еще более придают гнусности сему виду… [Кравен, 1795, с. 142]. Показательно, что и сам по себе гроб, как и похороны, могила и кладбище, равно обязанные своим происхождением и природе, и культуре [Топоров, 2003, с. 113], постоянно появляются в призрачном Петербурге: [Санкт-Петербург] призрачен, страшен и обречен. Он есть и словно его нет. Из русской земли Москва выросла и окружена русской землей, а не бо-лотным кладбищем с кочками вместо могил и могилами вместо кочек [Мережков-ский, 1991, с. 115-117]. Популярность мортальных мотивов в петербургском городском тексте сле-дует искать в его истории. Согласно исследованиям Н. В. Топорова, Петербург по смертности в его «первые два века не знал себе соперников ни в России, ни за ее, несмотря на то, что подлинная смертность населения города была сильно затушевана тем фактом, что масса приезжих, живших в Петербурге, умирать уез-жала к себе на родину, будучи уже, как правило, неизлечимо больными людьми. «Ротация» населения этого Некрополя, собственно, заполнение одной и той же кладбищенской площади, происходила быстрее, чем, например, в Москве, чему способствовали почвенно-климатические условия в Петербурге (процесс разло-жения, гниения и полного распада совершался в более короткий период времени, и «оборачиваемость» в использовании одного могило-места была тоже сущест-венно большей)» [Топоров, 2003, с. 30-31]. Мотив смерти чрезвычайно распространен в текстах травелогов как зару-бежных, так и русских путешественников. Но неизменным остаются причины его появления: столь высокая степень вымираемости в Петербурге обусловлавливает-ся, прежде всего, климатически: Вымираемость в Петербурге была всегда сильнее рождаемости, что вовсе неудивительно в городе, где сносных всего три, так называемых, летних месяца, а остальные так перемешиваются между собою, что трудно отличить май от сен-тября, апрель от октября, март от ноября [Зотов, 1890, c. 328]. Как отмечает Н. В. Топоров, «роль климатических условий в изживании жизни человека в Петербурге была очень значительной: многие приезжавшие в город так и не смогли адаптироваться к погодно-климатическим условиям и погибали от простудных заболеваний, воспаления легких, чахотки, а то и от об-морожения [Топоров, 2003, с. 31], о чем свидетельствуют петербургские опи- сания: Климат в высшей степени нездоровый, к этому присоединяется возможность наводнения, против котораго нет никаких средств защиты… [Гагерн, 1886, с. 33]. Что касается венецианских описаний, то мортальность здесь имеет несколько иное значение. Здесь важным является историческая трансформация венециан-ского мифа. Если до XVIII в. Венеция представлялась «совершенным обществом, реализованной утопией, сравнимой с современными утопиями, придуманными в спекулятивных философиях континентальных обществ, сопоставимых с Вене-цией, которая, однако, превосходила их в практическом выражении. Венеция… была совершенна, потому что первые поселенцы с лагун усвоили рациональную структуру созидания и инкорпорировали эти правила в свои институции» [Cos-grove, 1982, p. 147], что поддерживалось креативным мифом об избранности го-рода надличностными силами посредством Св. Марка, где была реализована победа разума над стихией, то после падения Венецианской республики, что сов-пало с расцветом романтической чувствительности, и обнаружением француз-скими инженерами того факта, что Венеция уходит под воду, венецианский миф трансформировался в пользу идеи о городе, пришедшем в упадок [Турома, 2009], что спровоцировало появление мортальных эсхатологических мотивов в рецепции русских путешественников. Таким образом, к концу XIX в. связь Венеции со смертью стала одним из репрезентативных образов венецианского текстового пространства, а умирание Венеции [Топоров, 1990, c. 71] одним из основных свойств города: Умирание или как бы тонкое таяние жизни здесь разлито во всем. Лица ра-ботниц на стеклянных фабриках бледны, как воск, и кажутся еще бледнее от чер-ных платков… [Муратов, 1994, c. 54]. Связь Венеции и Петербурга со смертью обуславливается «предчувствием собственной обреченности, заката, «“катакличности” - смерти» [Топоров, 1990, c. 70]. В конце XIX в. в русско-итальянском травелоге венецианская мортальность усиливается и за счет типично петербургских описаний, эти города начинают ас-симилироваться в сознании русских реципиентов: Я в пятый раз в Венеции, в 4-й весною или в конце марта, или в начале апре-ля и всегда одно и то же: скверная погода; по прежде были дожди, а теперь хо-лодно… [Суворин, 1923, c. 33]. Давно уже все статистики и климатологи подтвердили, что в Петербурге собственно два времени года: сероснежная зима и зеленодождливая зима; первая бывает по временам белоснежной и очень холодной, вторая - сухозеленой и не очень холодной, - вот и вся разница между ними. Первая устанавливается обык-новенно в январе - и длится месяца четыре, вторая - в мае тоже на четыре месяца; остальные четыре месяца в году представляют собою смесь этих двух времен, в которой количество снежных осадков равняется количеству дождевых. С этой несложной метеорологией можно было бы уже давно свыкнуться, а между тем житель столицы продолжает по привычке роптать то на дождь, то на снег, то на бездождье, то на ветер, одинаково дующий во все дни, месяцы и годы… [Зо-тов, 1890, c. 328]. Иногда ассимиляция настолько сильна, что происходит подмена одного го-рода другим. Русский путешественник, отправляясь в Венецию, видит ее в образе Петербурга, несмотря на то, что это совершенно расходится с реальными факта-ми: Был июль. Солнце немилосердно накаляло камни мостовой и зданий, - пи-шет А. П. Остроумова-Лебедева. - Небо каждый день было одно и то же - ярко-синего цвета. Ни облачка, ни туманностей. Я мечтала о прохладе, о сереньких днях, о блестевшем перламутром Петербурге. Представляла себе Венецию на фо-не нашей северной природы, когда все овеяно ласковой, нежной дымкой, контуры смягчены и не режут глаза. И вот я изобразила Венецию не такой, какой она была в те дни, а такой, какой мне хотелось ее видеть - серебристо-серой. И, должно быть, сделала я это довольно убедительно, потому что год спустя Бенуа мне писал из Венеции, как он завидует мне - я видела перламутровую Венецию, а ему при-ходилось принимать ее яркой, освещенной беспощадным солнцем. Он поверил моим изображениям Венеции… [Остроумова-Лебедева, 1974, c. 441]. Любопытно, что Венеция ни в одной литературной традиции не описывается через Петербург. Исключение составляют русские путешественники, для которых наличие особого русско-итальянского кода, связанного с общностью, прежде все-го, эсхатологических мотивов в данных текстовых пространствах является оче-видным и даже желаемым в случае его отсутствия. Таким образом, мы можем наблюдать как в сознании русского реципиента из петербургского топоса внезап-но проявляется венецианский: Представьте себе большой петербургский каменный дом, представьте не-большой в Петербурге дворец с семью только окнами по линии. Какой невообра-зимый план! Но вот когда поэт кончил о жаворонке, получилась лучшая песня за всю его жизнь. Когда дворец дожей был кончен, со всех концов мира потяну-лись и до сих пор тянутся на него смотреть… [Розанов, 1909, с. 227]. Как отмечает Н. В. Топоров в статье «Италия в Петербурге», существует множество примеров соотнесения Петербурга с Венецией, что «дает основания говорить о том, что это соотнесение-сопоставление стало в начале ХХ в. своего рода «культурным» клише, определенным ориентиром в историософском про-странстве «Петербургского текста», по которому пытались понять судьбу Петер-бурга. Венеция напоминает чудный град Петра и своим сочетанием воды и суши, и соединением роскоши и нищеты, замеченным применительно к Петер-бургу рубежа 40 - 50-х гг. и Достоевским, и «физиологическим очерком» [Топо-ров, 1990, c. 66]. Русскими путешественниками отмечена последовательность оснований для сопоставления Петербурга и Венеции. Так, вслед за Н. В. Топоровым, мы можем выявить некоторые общие аспекты мифологизированной генеалогии и эсхатоло-гии, так как возникновение и гибель обоих городов связаны с водной стихией. Схожая ландшафтность, включающая в себя и «природное» (характер невской дельты и венецианской лагуны) и «культурное», архитектурный антураж, особые природные условия, доминирование водного первоэлемента над другими не мог-ли остаться незамеченными даже самым неопытным путешественником. А «кос-мичность» данных топосов [Топоров, 1990, c. 68], их открытость стихиям, служит источником для появления характерных для данных текстовых пространств моти-вов призрачностности, иллюзорности существования.

Скачать электронную версию публикации