I. A. Bunin’s «Mowers» and S. S. Bekhteev’s «Mowers»: crying about the lost Homeland.pdf Религиозно-философская, лирико-исповедальная доминанта литературы русского зарубежья во многом была обусловлена той национальной катастрофой, что пережили писатели рубежа ХIХ-ХХ вв., в революционном апокалипсисе потерявшие Родину - Святую Русь. Она погрузилась во тьму большевистского нашествия, но не утратила мощного духовного импульса, своего «невечернего света», что, преодолевая видимыеиневидимые преграды, озарял в изгнании путь русских скитальцев. Памятью о России, погибшей, по признанию автобиографического героябунинского романа «Жизнь Арсеньева», «на наших глазах в такой волшебно краткий срок» [Бунин, 1994, т. 5, с. 36], пронизано все творчество русских писателей-эмигрантов, глубоко осознавших онтологическую сущность Родины, только оторвавшись от ее питательной почвы, от той матери-земли, в которой, по замечанию С. Н. Булгакова, зарождается, как в зерне, человек и в которую возвраща ется, пройдя свой жизненный путь: «одни и те же врата - рождения и смерти» [Булгаков, 1998, с. 10]. А потому «родина есть священная тайна каждого человека, так же каки его рождение» [Тамже, с. 9]. Понимание этой «священной тайны» для многих русских изгнанников стало откровением и оправданием их эмигрантской экзистенциальной бесприютности. Оказавшись в недрах европейского культурно-жизненного пространства, казалось бы весьма комфортного для русской интеллигенции («Нам всегда ставили в пример Запад, - признавался один из ярчайших представителей искусства Серебряного века. - Мы читали и знали о Западе больше, чем о России, и относились к нему почтительнее» [Зайцев, 1989, с. 60]), писатели-эмигранты испытали не только пресловутую ностальгию как навязчивую тоску по отечеству, но органическую невозможность своего бытия вне русского мира. Осознание этого феномена очень точно выразил в своем «Слове о Родине» Б. К. Зайцев: «В России мы некогда жили, дышали ее воздухом, любовались полями, лесами, водами, чувствовали себя в своем народе. Жили и полагали: все это естественно, так и надо, есть Россия, была и будет» [Там же]. Только на чужбине, пережив духовную опустошенность и физически ощутив свою оторванность от Русской земли, эмигранты с особым благоговением и священным трепетом стали вспоминать ту «повседневность, деревянные избы, проселочные дороги, неисторический пейзаж» [Там же], что раньше совсем не замечали, и в творческом сознании многих из них начали возникать картины русской природы и деревенской безмятежной жизни. Однако идиллическая пастораль наполнялась тревогой и болью утраты, мирный сельский труд, запечатленный в художественных произведениях в мельчайших подробностях, представал в ореоле печали и грусти. Таковы поразительно совпавшие по тональности, сюжетике и духовно-философской проблематике рассказ И. А. Бунина «Косцы» (1921) истихотворение С. С. Бехтеева «Косари» (1922). Оба художника - выходцы из древних дворянских родов, проведшие детство и юность в городе Ельце Орловской губернии («не исключено, что учились какоето время в одной гимназии и завершили жизнь свою на юге Франции»; по предположению В. К. Невяровича, «были и лично знакомы между собой» [Невярович, 2008, с. 37-38]), оказались единодушны в восприятии и оценке «окаянных дней» революционного безумия, но самое главное - созвучны в пафосе жизнеутверждения и веры в Россию, распятую и чающую воскресения. «Воскреснет Русь еще сильней и краше, / Изведав скорбь тернового венца» [Бехтеев, 2008, с. 519], - уверяет лирический герой стихотворения С. С. Бехтеева «Раскрытая изба» (1925), в котором, как и в стихотворении И. А. Бунина «Да, уж не будет, нет возврата…» (1922), евангельский сюжет о распятии Христа проецируется на крестные муки русскогонарода. Образ народа-праведника, содрогающегося на кресте, истекающего жертвенной кровью, становится доминирующим в лирике С. С. Бехтеева, ставшего известным в эмигрантской среде своими «Песнями русской скорби и слез». Многие стихотворения его первого поэтического сборника (Мюнхен, 1923), написанные в кровавый 1917 г., посвящены «Умирающей» России [Урюпин, 2012; 2014], пронизаны мотивами панихиды и погребального плача, воскрешенного в революционную смуту А. М. Ремизовым в его знаменитом «Слове о погибели Русской земли» (1917) и в самых разных вариациях воссоздававшегося в литературе русского зарубежья. ВтворчествеИ. А. Бунина эмигрантского периодаплач оказывается не только универсальной жанрово-стилевой формой выражения авторского сознания, но и вполне самостоятельным образом-символом, определяющим духовную семиосферу художественного мира писателя. Особенно явственно это проявилось в рассказе «Косцы», совершенно справедливо названном «плачем по утраченной России» [Есаулов, 2011, с. 404]. Однако семантика плача как ментально-архетипического акта коллективного бессознательного, по замечанию О. М. Фрейденберг, всегда амбивалентна, ибо в поэтическом выражении горя непременно содержится «заклинание» на его преодоление, утверждается надежда на «выход из смерти в жизнь, однозначный новому рождению или воскресению» [Фрейденберг, 1997, с. 96]. А потому и бунинский плач о Родине в рассказе «Косцы» - не порыв отчаяния и не надгробное рыдание, а художественное воскрешение России и ее сохранение в вечности, ибо по утверждению лирического героя рассказа «не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги» [Бунин, 1994, т. 4, с. 63]. Ведь даже самый пронзительный плач оказывается не отрицанием, а утверждением жизни, и, «оплакивая себя», автор знает, что «все-таки нет ему подлинной разлуки с нею, с родиной, что, куда бы ни забросила его доля, все будет над нимродноенебо, авокруг - беспредельнаяродная Русь» [Там же]. На беспредельность/неохватность Родины в рассказе И. А. Бунина указывают «большая дорога» и необозримые поля «серединной, исконной России»: «Старая большая дорога, заросшая кудрявой муравой, изрезанная заглохшими колеями, следами давней жизни наших отцов и дедов, уходила перед нами в бесконечную русскую даль» [Там же, с. 60]. «Бескрайность русских просторов», по мнению Г. П. Климовой, является одним из главных художественных маркеров «выражения русского в творчестве И. А. Бунина» [Климова, 2000, с. 14]. Русская природа и русский человек, поэтически преображаясь в рассказе писателя, получают символическое воплощение в образе косцов. «Дальние», рязанские косцы, проходившие артелью «по нашим, орловским, местам», «были как-то стариннее и добротнее, чем наши, - в одежде, в повадке, в языке, - опрятней и красивей одеждой, своими мягкими кожаными бахилками, белыми ладно увязанными онучами, чистыми портками и рубахами с красными, кумачовыми воротами и такими же ластовицами» [Бунин, 1994, т. 4, с. 60-61]. Внешняя красота рязанских косцов в полной мере соответствовала неброской красоте среднерусского пейзажа с его «вечной полевой тишиной, простотой и первобытностью», что рождала в русском человеке «какую-то былинную свободу» [Там же, с. 60], прорывавшуюся из глубин народной души в песне. Само пение косцов, чрезвычайно гармоничное и органичное, «было как будто и не пение, а именно только вздохи» [Там же, с. 62]. «Чувствовалось - человек так свеж, крепок, так наивен в неведении своих сил и талантов и так полон песнью, что ему нужно только легонько вздыхать, чтобы отзывался весь лес на ту добрую и ласковую, а порой дерзкую и мощную звучность, которой наполняли его эти вздохи» [Там же]. Русская песня издревле была эстетически совершенным и этически безупречным выражением чаяний и чувств русского народа, его поэтическим воздыханием: вздохом и стоном одновременно, на что одним из первых в середине ХIХв. обратил внимание Н. А. Некрасов: «этот стон у нас песней зовется» [Некрасов, 1978, т. 1, с. 319]. В точности воспроизведенная в рассказе И. А. Бунина народная песня «Ты прости-прощай, любезный друг, / И, родимая, ах да прощай, сторонушка!» поистине оказывается возгласом-стоном о потерянной родине, о которой косцы «говорили, вздыхали» «каждый по-разному, с той или иной мерой грусти и любви, но с одинаковой беззаботно-безнадежной укоризной» [Бунин, 1994, т. 4, с. 62]. Тоска по родине, ставшая для И. А. Бунина-эмигранта привычно-болезненным состоянием, определила особенность его лирического стиля, «совмещающего, - по утверждению Е. В. Капинос, - поэтическую универсальность с точным знанием реальных ландшафтно-географических подробностей, с абсолютной памятью вещей, деталей, обликов» [Капинос, 2014, с. 12]. И в этом смысле рассказ «Косцы» поражает не только фактографичностью и фотографичностью образов «серединной России», орловско-елецкого духовно-культурного и вместе с тем природно-онтологического пространства, но и проникновением в глубины народной ментальности с ее укорененностью в вековых песенных, былинных, сказочных традициях. Отсюда фольклорно-мифологический ракурс осмысления автором потери родины: «миновала и для нас сказка: отказались от нас наши древние заступники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобранные скатерти, поруганы молитвы и заклятия, иссохла Мать-Сыра-Земля, иссяклиживотворные ключи» [Бунин, 1994, т. 4, с. 64]. Мифопоэтический контекстрассказа, актуализируемый писателем, по-особому «высвечивает» и образ косцов, в котором явственно проступает сакральная семантика. «По русскому поверью, - замечал А. Н. Афанасьев, - путь в небесные владения охраняют косари» [Афанасьев, 1994, т. 1, с. 362]. Словоформы «косари» и «косцы», по В. И. Далю, стилистически илексически тождественны [Даль, 1995, т. 2, с. 172], а потому и в рассказе И. А. Бунина, и в стихотворении С. С. Бехтеева реализуют буквальный и символический смысл самого действа - косьбы, традиционно вызывавшего у русского человека благостные чувства. Не случайно бунинские косцы, празднично одетые, выполняют свою нелегкую работу, как будто совершают священный обряд: «Они подвигались, без малейшего усилия бросая вокруг себя косы, широкими полукругами обнажая перед собою поляны, окашивая, подбивая округ пней и кустов и без малейшего напряжения вздыхая, каждый по-своему, но в общем выражая одно, делая по наитию нечто единое, совершенно цельное, необыкновенно прекрасное» [Бунин, 1994, т. 4, с. 62]. Состояние благоговения перед природой, в котором пребывают косцы, ощущающие свою кровную, органичную связь с Матерью-Землей («совсем не сознаваемой нами тогда»), оказывается глубоко прочувствованным автором лишь в эмиграции, когда приходит понимание того, что «эта родина, этот наш общий дом была - Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовомлесу» [Там же]. В бунинском рассказе, как и в стихотворении С. С. Бехтеева, написанном «по прочтении письма из России», косцы/косари являют собой саму Родину, выступают ее символом. Печальные вздохи народной песни, раздававшейся на просторах Подстепья и навсегда оставшейся в памяти И. А. Бунина одним из самых ярких впечатлений о родине, перекликаются с «удалым пеньем» из бехтеевской миниатюры, несущимся звонко по русскому полю. Однако в песне косарей «царскому гусляру» слышится не светлая грусть, а «горе исомненье»: В каждомзвуке стоныболи, Крик сердечноймуки, Скорбьлишений иневоли, Гнет-тоска разлуки [Бехтеев, 2008, с. 519]. «Грустные, как горе» слова песни косарей вызывают у героя стихотворения С. С. Бехтеева чувство печали, усиливающейся от осознания того, что Святая Русь, растоптанная большевиками, терпит крестные муки. «Кто поет вас, песни муки, / В лучший месяц года?» - вопрошает поэт, но вопрос оказывается риторическим, ибо ответ на него очевиден: «Стоны эти - песен звуки / Русского народа» [Там же]. В отличие от И. А. Бунина, избегавшего в лирической прозе публицистического, гражданского пафоса в выражении сокровенных мыслей и чувств о родине и предпочитавшего облекать свои философские и политические воззрения в емкие художественные образы, С. С. Бехтеев, выразитель и вдохновитель монархических настроений в среде русской эмиграции, провозглашает, декларирует свои идеи, иллюстрируя их историческим и библейским материалом. При этом политическая тенденциозность стихов С. С. Бехтеева нисколько не умаляет их художественных достоинств, никогда, впрочем, не абсолютизировавшихся ни самим автором, ни читателями, искавшими в поэтических книгах «царского гусляра» бескомпромиссную правду о судьбе России и ее многострадального народа. Выпавшие на долю русского народа «рабство и мученье», убежден поэт, - всего лишь ниспосланное свыше испытание, ибо впереди - «ясен свод небесной дали» [Бехтеев, 2008, с. 519]. Бескрайние горизонты, открывающиеся взору лирического героя («Степь шумит, как море»), и торжественное, благоговейное шествие косарей, расчищающих путь к новой жизни, знаменуют грядущее воскресение ипреображение России. Символом этого преображения и в рассказе И. А. Бунина, и в стихотворении С. С. Бехтеева становятся русские косцы, поющие песнь о «родимой сторо-нушке».

Скачать электронную версию публикации