From the notes about D. I. Kharms (Kharms and Gogol).pdf Многочисленные аллюзии в произведениях Д. И. Хармса иногда очевидны, иногда завуалированы, иногда вообще трудно различимы. Однако при прочтении некоторых произведений писателя возникает навязчивое ощущение знакомства с тем или иным текстом. При этом традиционный анализ, построенный на поиске этих аллюзий в предшествующей литературе, зачастую отвергается исследователями, которые считают, что для прочтения хармсовских текстов, в силу их неординарности, необходимы новые подходы. Одним из таких методов является интерпретация произведений Хармса в широком философском контексте [Ямпольский, 1998] или в контексте поэтики других абсурдистов [Токарев, 2002]. Но и подобные подходы не вполне удовлетворяют специалистов. Так, И. В. Кукулин задается вопросом, «что делать с этими текстами и в какой контекст их поместить» [1997, с. 8]. Н. А. Масленкова же вообще считает, что тексты Хармса «не могут быть интерпретированы в рамках традиционных подходов» [Масленкова, 2000, с. 5]. И все же традиционный метод «детективного» прочтения приносит свои положительные плоды. Именно это доказал в известной статье «Об одном загадочном стихотворении Даниила Хармса» Л. С. Флейшман [Флейшман, 1987], в которой исследователь дает блестящий анализ произведения Хармса, доказывая таким образом, что тексты этого писателя и поэта могут быть интерпретированы и методом традиционного историко-литературного анализа. В рамках подобного подхода обыкновенно работаюткомментаторытворчества Д. И. Хармса, которые проделывают громадный труд, поясняя «темные места». Здесь в первую очередь следует назвать В. Н. Сажина, М. Б. Мейлаха, А. А. Кобринского, А. Б. Устинова, Ж.-Ф. Жаккара. Именно комментарии являются примеромклассического исследования текста врамках истории литературы. Все это приводит к мысли исследовать некоторые произведения Хармса с точки зрения их связи с литературными предшественниками, т. е. в рамках традиционной практики анализа текста. В качестве примера работоспособности такого подхода хотелось бы обратиться к миниатюре «Сундук», в которой прослеживается на сюжетообразующем уровненесомненное влияние К. Пруткова. Как известно, хармсовский «Сундук» повествует о чудесном предотвращении смерти (хотя и это остается не вполне ясным). Подобный сюжет мы встречаем у Пруткова в «Сродстве мировых сил». Поэт, главный герой «Мистерии в одиннадцати явлениях», совершает неудачную попытку самоубийства через повешение. Поэт (сидя) Я жив!.. И снова вижу землю… Землю!.. Но в эту ночь успел я заглянуть Туда: «в тот мир, откуда к нам никто Еще не возвращался!» - как сказал Шекспир Вильям, собрат мой даровитый! Но, быв уж там, откуда я вернулся. (Встает на ноги) О, что я видел, люди!! Что я видел!! На воздухе!.. с вершины дуба!.. в петле!.. О, что я видел там!! Что видел мельком!! Когда-нибудь я в гимнах вдохновенных Попробую о том поведать миру. (Задумывается) Однако же… ведь я уже висел… И вот стою! и жив и невредим! Как этому не подивиться диву?! [Сочинения К. Пруткова, 1996, с. 254] Персонаж хармсовского «случая» также находится в недоумении по поводу удивительной победы жизни над смертью (или наоборот!), хотя и он, подобно Поэту, успел заглянуть «туда»: Ой! Что же это такое? Сейчас что-то произошло, но я не могу понять, что именно. Я что-то видел или что-то слышал... Ой! Опять что-то произошло? Боже мой! Мне нечем дышать. Я, кажется, умираю... А это еще что такое? Почему я пою? Кажется, у меня болит шея... Но где же сундук? Почему я вижу все, что находится у меня в комнате? Да никак я лежу на полу! А где же сундук? Человек с тонкой шеей поднялся с пола и посмотрел кругом. Сундука нигде не было. На стульях и кровати лежали вещи, вынутые из сундука, а сундука ни-где не было. Человек с тонкой шеей сказал: - Значит, жизнь победила смерть неизвестным для меня способом [Хармс, 2000, т. 2, с. 314] 1. Несколько раз подчеркиваемая Хармсом деталь портрета героя - тонкая шея (4 упоминания) - является отсылкой именно кПруткову, так как его Поэтпытался повеситься. У Хармса «человек с тонкой шеей» сообщает: «Кажется, у меня болит шея» [Там же]. Вместе с тем видение «того» мира героем Пруткова напоминает еще один известный текст Хармса («Макаров и Петерсен № 3»), персонаж которого видит загадочныешары. Стоит напомнить, что К. Прутков (а точнее - А. Жемчужников 2) очень почитался Хармсом. Так, 14 ноября 1937 г. Хармс делает запись, согласно которой Прутков стоит на втором месте (после Гоголя) среди его любимых писате-лей [Хармс, 2002, кн. 2, с. 196]. В качестве другого примера внимательного прочтения Хармса можно указать на рассказ 1936 г. «Что теперь продают в магазинах». Возможно, сюжет рассказа восходит кодному из анекдотовН. Кукольника, из которого приведем отрывок. Старший Невахович был чрезвычайно рассеян. Случилось ему обещать что-то Каратыгину 2-му, и так как он никогда не исполнял своих обещаний, то и на этот раз сделал то же… При встрече с Каратыгиным он стал извиняться. - Виноват, тысячу раз виноват. У меня такая плохая память!.. Я так рассеян… [Кукольник, 1997, с. 108] В рассказе Хармса мы, помимо одноименного персонажа - Коратыгина, встречаемся с похожим сюжетом: Коратыгин ждет Тикакеева, который, по его мнению, не исполнителен, что становится причиной буффонного конфликта. Характерная для Хармса инверсия превращает рассеянного и пассивного Неваховича в опоздавшего иагрессивного Тикакеева. Сложно уверенно утверждать о знании Хармсом сборника анекдотов Кукольника, однако совпадение впечатляет. В своей работе, которую лучше определить как возможный конспект будущего большого исследования, в качестве «генератора» художественных «открытий» Хармса мы хотели бы указать в первую очередь на Н. В. Гоголя. Из записных книжек Хармса становится совершенно ясным, что классик русской литературы занималглавноеместов иерархиилюбимых писателейХармса: 1 Тексты Хармса цитируются в соответствии с авторским написанием, которое сохранено в собраниях сочинений. 2 В письме к своей тетке Н. И. Колюбакиной от 21 сентября 1933 г. Хармс пишет: «Дорогая Наташа, спасибо за стихи Жемчужникова. Это именно Жемчужников, но отнюдь не Прутков. Даже если они и подписаны Прутковым, то все же не прутковские» [Хармс, 2001, с. 56]. Вот мои любимые писатели: Человечеству: Моему Сердцу: 1). Гоголь. 69 69 [Хармс, 2002, кн. 2, с. 196]. Если отбросить древних, о которых я не могу судить, то истинных гениев наберется только пять, и двое из них русские. Вот эти пять гениев-поэтов: Данте, Шекспир, Гете, Пушкин и Гоголь [Там же, с. 61] 3. Среди «чинарей» вообще был распространен культ Гоголя, что видно из «Разговоров» Л. С. Липавского. Приведемрядвысказываний. Я. С. Друскин 4: «Я. С. сказал: Есть три писателя - Сервантес, Гоголь и Чехов» [Липавский, 2000, с. 177]. Н. М. Олейников: «Найти условный знак, вполне точный. Гоголь и Хлебников его, например, не нашли. Все вещи Гоголя, конечно, не то, что нужно было ему написать, онидействуюттолько какой-то своейэманацией» [Там же, с. 207]. Л. С. Липавский: «Когда читаешь ее (имеется в виду поэма «Мертвые души»; конкретно - второй том. - Ф. К.), точно всходишь на высокую гору; понятно становится, почему Гоголю казались недостойными все его прошлые вещи» [Там же]. Следы ориентации Д. И. Хармса на Н. В. Гоголя прослеживаются во многих текстах, на что уже были указания, например, А. Г. Герасимовой [Герасимова, 1995] 5. Однако нам хотелось бы обратиться к еще не анализировавшимся в данном контекстепроизведениям. В третьем рассказе микроцикла «Однажды я пришел в Госиздат…» Д. И. Хармс пишет о Л. С. Липавском: Теперь я все понял: Леонид Савельевич немец. У него даже есть немецкие привычки. Посмотрите, как он ест. Ну чистый немец, да и только! Даже по ногам видно, что он немец [Хармс, 2000, т. 2, с. 296]. Думается, что логика юмористического описания Л. С. Липавского восходит непосредственно к Гоголю. Обратимся к двум текстам. Первый - из «Ночи перед Рождеством», где следующим образом описывается черт: Спереди совершенно немец: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком, ноги были так тонки, что если бы такие имел яресковский голова, то он переломал бы их в первом козачке [Гоголь, 1984, т. 1, с. 154]. Второй - из «Пропавшей грамоты», где также описываются черти и также подчеркиваются их «немецкие ноги»: 3 Интересно, что в данном случае Хармс просто разрешает проблему иерархичности среди почитаемых им писателей, расставляя имена в хронологическом порядке; об этом свидетельствует тот факт, что поначалу Хармс стал писать имя Шекспира и успел написать две буквы, но, зачеркнувих, начал свойсписок в правильном порядке, с Данте. 4 По словам М. С. Друскина, брата философа, он пережил «полосу сильного увлечения Гоголем - втридцатые годы; очень чтил егоипозднее» [Друскин, 1999, с. 34]. 5 Существует еще одна работа, правда, общего характера, посвященная сравнительному анализу поэтикиГоголяиХармса: [Шмидт, 2010]. На деда, несмотря на весь страх, смех напал, когда увидел, как черти с собачьими мордами, на немецких ножках, вертя хвостами, увивались около ведьм... [Гоголь, 1984, т. 1, с. 144]. Явной аллюзией на Гоголя является стихотворение Хармса «Жили в Киеве два друга…». Жили в Киеве два друга Удивительный народ Первый родиной был с юга А второй - наоборот Первый страшный был обжора А второй был идиот. Первый умер от запора А второй - наоборот [Хармс, 2000, т. 1, с. 299]. При чтении этого стихотворения в первую же очередь вспоминается гоголевская «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», которая наполнена деталями, непосредственно отразившимися в тексте Хармса. Во-первых, это, конечно, географические пометы - Киев у Хармса и украинский Миргород Гоголя. Во-вторых, это мотив и характер противопоставления. При этом присущая поэтике Хармса гиперболизация превратила одного из «друзей» в обжору на том основании, что «Иван Иванович очень сердится, если ему попадется в борщ муха» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 190], а мотив испражнений, очевидно, вырос из-за опровержения гоголевским рассказчиком слухов, будто «Иван Никифорович родился с хвостом назади» [Там же, с. 189]. Сама же необоснованность сравнительного противопоставления («Первый страшный был обжора / А второй был идиот») в своеммеханизме идентичназнаменитому гоголевскому пассажу: Иван Иванович несколько боязливого характера. У Ивана Никифоровича, напротив того, шаровары в таких широких складках, что если бы раздуть их, то в них можно бы поместить весь двор с амбарами и строением [Там же, с. 190]. С этой гоголевской повестью, очевидно, связано и раннее произведение Хармса «История Сдыгр Аппр». Здесь несчастному профессору Тартарелину откусывает ухо Петр Павлович, который настолько неугомонен в своей idea fix, что в конце произведения лишает ушей не только профессора, но и остальных персонажей (милиционеров Володю и Сережу, Андрея Семеновича, жену профессора и карабистра). Тут вдруг Петр Павлович наклонились к профессору и откусили ему ухо. Андрей Семенович (вскакивая): Ффу! Ну и сон-же видел, буд-то нам все уши пообрывали. (Зажигает свет). Оказывается, что, пока все спали, приходили Петр Павлович и обрезали всем уши [Хармс, 2000, т. 2, с. 21, 26]. В начале «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» читателю рассказывается об Агафии Федосеевне, которая «откусила ухо у заседателя» [Гоголь, 1984, т. 2, с. 186]. Мотив нанесения вреда человеческому уху в русской литературе в дальнейшем встретится у Достоевского: в романе «Бесы» Ставрогин кусает за ухо губернатора [Достоевский, 1994, с. 50]. Правда, именно это произведение Достоевского Хармс мог прочитать только в 1933 г. (обэтом свидетельствует его список книг, которыеон считал должным прочитать, отраженный в одной из записных книжек писателя [Хармс, 2002, кн. 2, с. 45]), но мог слышать об этом моменте из уст своих знакомых. В середине 1930-х гг. Хармс создает рассказ «Воспоминания одного мудрого старика», который становится в один ряд с многочисленными произведениями, развивающими тему недочеловека (термин Я. С. Друскина). Однако у хармсовского персонажа есть реальный литературный прототип. Имеется в виду шестая глава «Мертвых душ», посвященная Плюшкину. Хармс описывает встречу своего персонажа с мошенником, выдающего себя за брата главного героя: Тут я повернулся и увидел перед собой высокого пожилого человека в довольно поношенной, но все же хорошей ватной шубе. - Что вам от меня нужно? - спросил я его строгим и даже слегка металлическим голосом. - А ты что не оборачиваешься, когда тебя окликают? - спросил он. Я задумался над содержанием его слов, когда он опять открыл рот и сказал: - Да ты что? Не узнаешь что ли меня? Ведь я твой брат [Хармс, 2000, т. 2, с. 190]. Описываемая Хармсом ситуация удивительным образом совпадает с той, в которойоказался несчастныйПлюшкинспоявлениемнеожиданногоплемянника: - Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит - родственник: «Дядюшка, дядюшка!» - и руку целует... [Гоголь, 1984, т. 5, с. 121- 122] Кроме того, указание на возраст («пожилой человек») и одежду («поношенная») также сближают Плюшкина ихармсовского персонажа. С другой стороны, Гоголем подчеркивается, что ранее Плюшкин был весьма солидным и успевающим человеком, толково разбирающимся в делах. По крайней мере, настолько, чтобы вызвать к себе уважение в помещичьей и чиновничьей среде: - А! от Плюшкина. Он еще до сих пор прозябает на свете. Вот судьба, ведь какой был умнейший, богатейший человек! А теперь… [Там же, с. 144] Былая мудрость своего персонажа подчеркивается и Хармсом. Рассказ начинается со следующего заявления: «Я был очень мудрым стариком» [Хармс, 2000, т. 2, с. 188]. Сближает также Плюшкина и хармсовского персонажа мотив семейных отношений. Как известно, Плюшкин овдовел и постепенно его семья полностью распалась. Схожую ситуацию наблюдаем и у «мудрого старика»: Я был женат, но редко видел свою жену. Мы долго жили с ней вместе, но потом она, кажется, куда-то исчезла; точно не помню [Там же, с. 189]. С Гоголем, а именно с гоголевскими «Мертвыми душами» связан, конечно, и хармсовский рассказ «Одному французу подарили диван…». Лихорадочное метание француза между диваном, креслом и стульями, невозможность спокойно уснуть на одном месте, не принявшись заново пробовать прелести новообретенной мебели, совершенно идентичны «приехавшему из Рязани» неспокойному поручику из «Мертвых душ», где этот поручик описывается как: ...большой, по-видимому, охотник до сапогов, потому что заказал уже четыре пары и беспрестанно примеривал пятую. Несколько раз подходил он к постели, с тем чтобы их скинуть и лечь, но никак не мог: сапоги, точно, были хорошо сшиты, и долго еще поднимал он ногу и обсматривал бойко и на диво стачанный каблук [Гоголь, 1984, т. 5, с. 153]. Исследование творчества Д. И. Хармса таит в себе множество открытий. Хармсовские тексты, порой предельно лаконичные, представляют собой концентрацию литературных и культурных идей, образов и именно поэтому являются богатым для исследования материалом. Краткость слога Хармса лишь только разжигает азарт, который, к сожалению, иногда уводит исследователей далеко за пределы литературы, превращая писателя в некую философскую энциклопедию. Наша работа является попыткой объяснить тексты писателя сквозь призму русской литературной классики (хотя поиск источников сюжетов и образов хармсовских произведений находится и в современной ему русской литературе, и в западной литературе, и в фольклоре и т. д.). Здесь мы имеем дело с типичной для модернизма обработкой литературной традиции в игровой форме. Тем более типичной, когда речь заходит о Хармсе. Достаточно вспомнить его буффонаду «Пушкин и Гоголь». С одной стороны, перед нами продолжение футуристической кампании «бросания с парохода современности» признанных литературных и культурных авторитетов (причем бросания буквального - в сценке Пушкин и Гоголь только и заняты тем, что постоянно падают, спотыкаясь друг о друга). С другой - самоирония, в основе которой лежит насмешка Хармса, любящего все классифицировать, над самим собою, а именно - определиться уже, наконец, кто же является его любимым писателем6. Таким образом, постоянный и своеобразный интерес Хармса к культурному пространству вообще и к отечественной литературной классике в частности порождает уникальные тексты, которые таят в себе множество аллюзий как нарочитых, так инеосознанных.

Скачать электронную версию публикации