The poetics of the «alien» word in the lyrics of A. Galich.pdf М.М. Бахтин в своей работе «Слово в романе» высказывает идею о моноло-гической сущности лирики. Он отмечает, что поэт, в отличие от прозаика никогда не прибегает к чужому языку для освещения чужого мира. «Он должен исходить из языка как единого целого: никакое расслоение его, разноречивость и тем паче разноязычие не должны иметь сколько-нибудь существенного отражения в поэти-ческом произведении» [Бахтин, 1975, с. 109]. Лирика далеко не всегда способна выдержать публичное авторское исполне-ние. Поэзия порой на долгие периоды своего развития расходилась с этой тради-цией, оставляя ее в тени как второстепенную и прикладную. Такое становится возможным позже лишь в результате демократического расслоения самой обще-ственной жизни и параллельно «обмирщения» лирики, в которой все более значи-тельную роль, как показывает Б.О. Корман [Корман, 1967, с. 10], начинает играть «чужое слово». Иначе говоря, абсолютная монологичность как родовое отличие лирики относится к области теории, в то время как на практике при главенстве самовыражающегося единого сознания допускает ассимиляцию и выражение в нем чужих сознаний. Качественное и количественное соотношение этих сознаний в творчестве разных поэтов различно. В зависимости от этого их поэзия в большей или мень-шей степени приемлет публичное авторское исполнение, а порой и нуждается в нем. И хотя появление «чужого сознания» и, соответственно, «чужого слова» неравнозначно в творчестве разных поэтов, оно показательно в каждой фигуре органичным единством выраженных в слове самосознания, мировидения и «сце-нического образа» поэта. Это «единство характера» – важнейшее условие самого существование ав-торской песни в 1950 – 1980 гг., так как именно оно соответствует установке на «неформальное» – личностное – выражение правды о состоянии общества, в ко-тором государственная монополия на мнение исключала или крайне затрудняла общественный диалог. Компенсируя этот социальный дефект, авторская песня диалогична в принципе: поэт не только обращается к залу, но и слушает зал, отве-чает на его реакцию, а вслед за тем и воплощает его сознание то как «свое», то как «чужое», взаимодействующее со «своим». Это партнерство поэта и зала радость коллективного соучастия в переживании правды. «Чужое слово» прежде всего характерно для творчества А. Галича. Присут-ствие в его произведениях «чужого слова» связано с ролевой лирикой. Герои мно-гих песен А. Галича – маски, надетые говорящим. Но наряду с ролевой лирикой в творчестве А.Галича присутствует ролевая сатира, как некий стихотворный сказ, являющийся саморазоблачением говорящего – антигероя. В такого рода произведениях «чужое слово» наиболее ярко проявляется и вызывает у слушате-лей ответную реакцию. Общий тип героя ролевой сатиры Галича – это его совре-менник, человек из толпы, озабоченный теми же проблемами, что и остальные. «Текст ролевой сатиры, как и ролевой лирики, имитирует устную речь и в большинстве случаев изначально предполагает обращенность ее к собеседни-ку с установкой на процессуальный характер высказывания. Рассуждения гово-рящего, весь стиль его речи, утрированы, но именно это утрирование позволяет типизировать явление» [Жовтис, 1999, с. 254]. Такая направленность и обобщен-ность прекрасно распознавались слушателями. В творчестве А. Галича ключевой оказалась тенденция к созданию разнопла-новой персонажной сферы, характерная для синтетической бардовской поэзии. Его песенный мир многогеройный и многоголосый, в нем выведена «панорама пестрых по своему социально-психологическому складу характеров и типов. В “ролевой” поэзии А. Галича именно этим в той или иной степени дистанциро-ванным от авторского “я” персонажам передается право вести повествование» [Ничипоров, 2008, с. 1]. Центральный персонаж у Галича – советский обыватель. Под этой маской скрываются как простонародные герои: бывшие заключенные, рабочие, служащие, так и другие носители обывательского сознания, находящие-ся на более высокой ступени социальной лестницы: директор антикварного мага-зина, «депутат горсовета» Клим Коломийцев. Одним из первых произведений А. Галича, в котором создается собиратель-ный образ обывателя, можно назвать песню «Атлант, или баллада про майора Чистова». В бытовом повествовании рассказчика проступает фантасмагорич-ность – герой рассказывает о своем фантастическом сне – «Мне приснилось, что я – атлант, на плечах моих шар земной!» Образ рассказчика становится неодно-значным, двуплановым, и это передается в его речи. Она имеем сказовую манеру, эмоционально двунаправлена – «И часам к десяти ноль-ноль я и вовсе тот сон забыл». Герой как бы готов к самоподавлению ради существования в тоталитар-ной системе, но в то же время в его речи как диссонанс прорывается ироническое недоверие, даже неосознанное для самого себя: И открыл он мое досье, И на чистом листе, педант, Написал он, что мне во сне, Нынче снилось, что я – атлант. Образ повествователя прорисовывается у Галича и в коллективном повество-вании (через разное «чужое слово»). Например, в «Балладе про маляров, истопни-ка и теорию относительности», повествование ведется от лица маляра, он говорит и от своего лица и от имени напарника, что расширяет повествование. Анекдоти-ческое происшествие: истопник сообщает «ужасную историю» – «наши физики проспорили ихным физикам пари» и ответная реакция маляров, демонстрируют нам, что сознание обывателя оказывается деформированным под воздействием официальной пропаганды, порождает фобии к окружающему миру, вытесняет повседневное. В речи и сознании галичевских персонажей, носителей «чужого слова» не-редко существенное и поверхностное становятся неразличимы, а партийная про-паганда приобретает глобальное значение. Это порождает комический и даже гротесковый эффект. Нередки и фантастические сюжетные повороты, например, чудесное воскресение Егора Мальцева в «Балладе о сознательности», который посмел умереть вопреки партийным лозунгам. Тональность «Баллады о том, как едва не сошел с ума директор антикварного магазина» обусловлена несовпадением настроя рассказчика – крупного советско-го дельца, повествующего о себе на приеме у психиатра, и объективного эффекта от всего рассказанного. В сплетении канцеляризмов с живым разговорным язы-ком проявляется поврежденность массового сознания под воздействием неустой-чивой идеологии: «Они спорят там, они ссорятся! Ну а я решай, а мне – бессонни-ца». Герой-обыватель существует у Галича на трех уровнях: семейно-бытовом, общественном, историческом. Рассмотрим каждый из них. 1. В песне «Красный треугольник, или товарищ Парамонова» уже само за-главие содержит пародию на атрибуты официоза. Семейная драма героя, вызван-ная мимолетным увлечением на стороне, обрисована в трагикомическом, откро-венном сказовом повествовании от лица мужа товарища Парамоновой («вот стою я перед вами, словно голенький»). В повествование встраиваются речи и тети Паши об «аморалке» и товарища Парамоновой – партийной чиновницы, чьи рече-вые жесты переданы сквозными ремарками – «вся стала черная», «как увидела меня, вся стала красная». Частная жизнь становится предметом партийного обсу-ждения, семейные отношения переводятся на язык официозных клише: «залепили строгача с занесением», «за советскую семью образцовую». Примечательна пове-ствовательная манера рассказчика. За видимой «идиотической» наивностью в восприятии власти скрывается язвительная усмешка над абсурдностью проис-ходящего: «И на жалость я их брал да испытывал, и бумажку, что я псих, им зачи-тывал». Герой пародирует и расхожие советские формулы: «И в моральном, гово-рю, моем облике есть растленное влияние Запада». Изображение партийного су-дилища двуплановое – на грани серьезности и решительного осмеяния. В рефре-нах голос рассказчика приближается к авторскому голосу. Автор, передавая право ведения повествования герою, подчас выступает у Галича как слушатель, вдумчивый свидетель рассказываемой человеческой ис-тории, с поворотами которой он сопоставляет собственный социальный опыт, например, в «Жуткой истории, которую я услышал в привокзальном шалмане». В песне «История, проливающая свет на некоторые дипломатические тайны, или про то, как все это было на самом деле» с подзаголовком «рассказ закройщика» слово рассказчика нередко оказывается во взаимопроникновении с ироническим словом «всезнающего» автора, знающего предысторию судеб персонажей. Благо-даря введению образа рассказчика создается эффект «серьезного» восприятия официальных установок, воздействующих на динамику сюжета. Языком этих ус-тановок пытается говорить герой, в изображении же Галича данный язык превра-щается в обезличивающую маску. И лишь в финальной звучащей на грани отчая-ния реплике закройщика его голос наполняется нотами горько-ироничной автор-ской рефлексии: «До чего ж все, братцы, тошно и скушно». 2. В «Отрывке из репортажа о международной товарищеской встрече по футболу между сборными командами Великобритании и Советского Союза» предметом сатирического изображения становится «хамелеонская» речь коммен-татора, но особый интерес вызывает речь-монолог проигравшего советского спортсмена Володи Лямина. В его речи блестяще прописана пластика сниженного разговорного языка, косвенно передана лозунговая стилистика высказываний пар-тийного начальства: И пойдет теперь мурыжево: Федерация, хренация. Как, мол, ты не сделал рыжего? Где твоя квалификация? Советский обыватель высокого чиновного ранга со своей ментальностью и особенностями языковой личности представлен в цикле «Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева, кавалера многих орденов, депутата горсовета, мастера цеха, знатного человека». Рассказы ведутся от его имени, а авторское ироничное слово звучит прежде всего в заголовках. Жанры у этих песен разные: публичные выступления героя, рассказ о загранпоездке, плач жены Клима по слу-чаю его запоя и т.д. Это предопределило многообразие речевых ситуаций, моде-лей речевого поведения персонажей в разных сферах жизни. В речи Клима пере-межаются элементы разговорной речи и «громогласное» ораторство. Главным объектом сатиры у Галича становится мышление обывателя, под-чиненное нелепице лозунгов, порабощающих сознание. Персонажи песен Галича беспомощны в окружающем мире, и в этом смысле глубинное значение сатиры автора заключается в художественном раскрытии гибельного влияния тоталитар-ной системы на мироощущение человека, на человека как на языковую личность. Галич убежден, что поэтическое слово предназначено для освобождения личности от страха зависимости от шаблонов языка, порождающих бессмысленную реаль-ность. Противостояние индивидуальной картины мира безликому тоталитарному строю образует одну из острейших коллизий песенного творчества Галича. 3. В «Рассказе старого конармейца» сказовое повествование бывшего борца «за пролетарский гуманизм» проявляет в цепи выразительных эпизодов историче-ские истоки крайнего суждения личности рядового советского гражданина, кото-рая даже на словесном уровне оказывается подчиненной шаблонам идеологии: И так людям сказал комдив: «Плохо дело, братцы-конники, Позор и трепет ни за грош! А гады лекари-законники Твердят, что тиф разносит вошь!..» И только слово было сказано, Как понял я, что быть тому: Поймал жида четырёхглазого- И утопил его в Дону… В обобщенном виде образ покорного обывателя в ряде песен предстает в ав-торском, сатирически заостренном слове. Это такие песни как «Баллада о чистых руках», «Песня без названия», стихотворение «Век нынешний и век минувший». Знанию об истинной исторической реальности противопоставлены здесь обыва-тельская «премудрость жевать, и мычать, и внимать» и способность «спать спо-койно». В корнях общественного протеста поэта-барда прослеживаются истоки его непримиримого конфликта с историческим временем: Те, кто выбран, те и судьи? Я не выбран. Но я – судья! Таким образом, в обширной галерее образов обывателей, которая составила большой пласт мира персонажей песен А. Галича и представлена в различных жанрово-стилевых формах, мы обнаруживаем характер трагедийного прочтения автором русской истории XX века. Рассматривая условия существования совет-ского обывателя в семейно-бытовой, общественной, исторической жизни, изо-бражая его речевое поведение и психологию, Галич исследовал при помощи ху-дожественных средств преломление официозных идеологических установок в сознании масс, сферу народной «мифологии» советского периода, что позволяло приблизиться к обобщениям о коренных чертах национальной ментальности, ко-торые проступают в кризисные эпохи.

Скачать электронную версию публикации