Life creativity as the basis of the cross-cultural dialogue: P. Celan is the translator of S. Yesenin’s poetry.pdf Категории жизнетворчества и жизнетекста впервые заявляют о себе в роман-тизме. Достаточно вспомнить манифестарные строки В.А. Жуковского: «Жизнь и поэзия - одно» («Я музу юную, бывало…», 1824) и К.Н. Батюшкова: «Живи, как пишешь, и пиши, как живешь» [Батюшков, 1934, с. 342]. Как в российском, так и в зарубежном литературоведении категория жизнетворчества всегда являлась объектом пристального внимания ученых. В отношении наследия В.А. Жуковского категория жизнетворчества выступает в качестве конститутив-ной в работах авторитетных жуковсковедов. Так, О.Б. Лебедева на основе анализа принципов романтического жизнетворчества в дневниках Жуковского приходит к выводу, что дневники поэта от 1804 до 1847 г. являются документом того «нравственного периода развития русского общества» (В.Г. Белинский), когда человек осознал себя современником своей исторической эпохи и в себе, своей личности и частности, в своем локальном фрагментарном бытии увидел отблеск большого исторического времени и универсальной общечеловечности [Лебедева, 2004, с. 442]. С приходом эпохи постмодерна постепенно изменяется и научный аппарат исследований, чтобы быть адекватным объекту научного осмысления. В частности, для обозначения неотделимости биографии и творчества вводится понятие «текста жизни», продуктивное при рассмотрении наследия и биографии поэтов ХХ в. З.Г. Минц в работе «Понятие текста и символистская эстетика» объ-ясняет, что во взглядах и творчестве русских символистов представления о при-роде художественного текста занимают особое место: реальности приписываются свойства художественного текста, Универсальный Текст реализуется в «текстах жизни» и в «текстах искусства» [Минц, 1974, с. 137]. В 1998 г. тема жизнетворче-ства была монографически обработана в работах немецких исследователей, ка-сающихся творчества А. Щапова, Л. Кобылинского, В. Розанова, Н. Гумилева, А. Ахматовой и др. Ш. Шаадат (Schama Schahadat), например, в статье «Das Leben zur Kunst machen» отмечает, что путь «жизнетворцев» позволяет рассматривать жизнь художника как произведение, но при этом важно, что весь антураж не за-меняет живость существования [Schahadat, 1998, с. 15]. Категория жизнетекста Есенина стала объектом диссертационного исследования Е.А. Самоделовой. Под «жизнетекстом» писателя исследовательница понимает творимую им биографию, выставленную на обозрение публики в качестве художественного произведения особого рода, находящегося на пересечении множества культурных традиций [Самоделова, 2008, с. 18]. Мы будем апеллировать категорией жизнетворчества, так как понятие текста с приобретением тотальности в его современном значении теряет свою четкость и предполагает принципиальную многоаспектность, нам же важно подчеркнуть потенциал исследования творческого диалога поэтов сквозь призму их биогра-фии. С.А. Есенин определенно принадлежит к тому ряду поэтов, у которых, гово-ря словами Д.С. Мережковского, «произведения так сплетены с личностью авто-ра, что невозможно отделить одно от другого» [Мережковский, 1995, с. 5]. Тот факт, что его биография и творчество организованы общей «максимальной идеей» (В.Н. Топоров), обусловливает правомерность постановки вопроса о цельно-едином пространстве жизнетворчества поэта. Восприятие есенинской поэзии сквозь призму его жизнетворческих страте-гий имеет уникальный прецедент, выразившийся в немецких переводах самобыт-нейшего поэта П. Целана, которые определили характер рецепции Есенина в Гер-мании в целом. Художественный перевод является наиболее наглядным проявле-нием взаимодействия литератур, так как его сущность заключается в том, что «будучи продуктом межлитературной коммуникации, он в то же время во многом обусловливает и определяет саму межлитературную коммуникацию» [Дюришин, 1993, с. 28]. В связи с этим переводы П. Целана из С.А. Есенина рассматриваются нами как форма воплощения творческого межкультурного диалога, выстроенного на суггестивных категориях жизнетворчества. Поэзию Целана отличает герметизм, оригинальная мифопоэтика, замкну-тость образов, сложность и индивидуальный характер ассоциаций, синтаксиса и словаря, системность модернистского мировоззрения. «Слово у Целана живет самостоятельной жизнью и часто является не только материалом, но и героем стихотворения» [Электронная еврейская энциклопедия]. По типу поэтического синтаксиса Целан далек от Есенина, однако внутренне созвучным переводчику оказалась поэтическая семантика Есенина, его имажи, повлиявшие на формиро-вание индивидуальной художественной системы немецкого поэта. Основные категории жизнетворческого пространства П. Целана сложились из его непростой судьбы: иудейство, Холокост, потеря родителей, экзистенциаль-ное одиночество в Париже, гонения, маргинальность по отношению к современ-ной немецкой и французской поэзии ХХ в. - все это определило центральные те-мы и характер поэтики Целана. Неслучайно он обратился к русским авторам. На необходимость рассмотрения переводов Целана из русской поэзии в контексте его собственного жизнетворчества было указано Н.Е. Никоновой [Никонова, 2003, с. 137-158], однако дальнейшего развития программная мысль исследователя не получила. С Мандельштамом Целана связывала принадлежность к нации с особой судьбой и близость поэтических тем: критика антисемитизма и деспотизма. Сквозь призму оригинального и переводного творчества Целана выстраивается его индивидуальное понимание патриотической темы: он всегда находился в поисках Родины, соотнося ее образ с главным иудейским мифом Земли Обето-ванной. В Есенине Целана привлекал образ русского поэта, воспевающего Роди-ну. Кроме этого, в судьбах двух поэтов мы находим сходные биографические сю-жеты - самовольный уход из жизни: С.А. Есенин повесился в номере гостиницы «Англетер» в 1925 г., П. Целан был найден в реке Сена в 1970 г. Многие обстоя-тельства и главным образом причины самоубийства обоих поэтов до сих пор ос-таются непонятны и невыяснены. В содержательном плане П. Целана в стихотворениях Есенина интересует в первую очередь тема Родины. Рязанские пейзажи, деревенский быт, родной дом - все это находит свое выражение в лирике С.А. Есенина и ярко отражается в немецких переводах Целана. Есенин пытался выразить связь поэзии с естест-венной образностью русского языка, что нашло свое отражение в имажинизме. Образ как прием художественного творчества близок оригинальному кредо Цела-на-поэта, выпустившего свой первый поэтический сборник уже после знакомства с есенинскими стихами. К тому же его оригинальную поэзию отличает языко-творчество и гиперметафоричность, что сближает двух поэтов в формальном ас-пекте. Примеры из переводов П. Целана и оригиналов С.А. Есенина подтвержда-ют данную мысль: «бег светил» - «Jahr und Zeit» (год и время), «В две луны зажгу над бездной // Незакатные глаза» - «Sterne, zwei, tief in der Stille, // die nicht untergehn» (звезды, две, глубоко в тишине, которые не зайдут). Обращение Целана к творчеству Есенина можно условно разделить на два этапа: знакомство с ним и первые переводы появились по разным данным либо в 1940-1941 гг. (Л. Найдич), либо в 1943 г. (К. Иванович). Эту фазу обрамляют 1957-1958 гг., когда были созданы поздние переводы, и когда началась подготов-ка сборника избранных произведений русского поэта. «Второй период интенсив-ного чтения Целаном книг по «есенинской тематике» укладывается в промежуток времени с 1957 г. по февраль 1963 г.» [Иванович, 2004, с. 276]. В это время Целан не переводил, а просто читал поэзию Есенина. Творческий диалог Целана с русским автором реализовывался в избиратель-ном подходе к материалу для перевода. Из богатого творческого наследия Есени-на Целан выбрал стихотворения и поэмы, несущие в себе определенную степень элегичности и это неслучайно, так как элегия как жанр и мировоззрение домини-рует в оригинальном творчестве обоих поэтов. Для Целана элегия является свое-образным прощанием с теми, кто ушел, и предвестием собственного ухода. Эле-гия Есенина с характерной задумчивой грустью берет свои истоки в русской ли-тературной традиции (В.А. Жуковский, А.С. Пушкин, Е.А. Баратынский и др.). Именно в элегическом ключе Есениным и Целаном реализуются темы Родины и России, представленные в четырнадцати переводах («В том краю, где желтая крапива», «Устал я жить в родном краю», «Запели тесаные дроги», «Не напрасно дули ветры», «О край дождей и непогоды», «О пашни, пашни, пашни», «Инония», «Я покинул родимый дом», «Кобыльи корабли», «Да! Теперь решено. Без возвра-та», «Баллада о двадцати шести», «В Хороссане есть такие двери», «Вижу сон. Дорога черная», «Гори, звезда моя, не падай»). Всего же в интерпретации Целана представлено тридцать одно произведение Есенина: двадцать восемь стихотворе-ний и три «маленьких» поэмы, написанные с 1910 г. по 1925 г. Образ реально существующей есенинской Родины в переводах Целана во многом теряет свою «осязаемость», становится более размытым, это находит свое выражение, например, в неологизмах (пространство «Без Родины» расширяется до бесконечности: «im Heimatlosen» (дословно: там, где нет Родины) и «im Irgendwo» (в «где-то») в переводе стихотворения «Устал я жить в родном краю»). Семантику бесконечности нагнетает существительное «die Weite» (даль), в соче-тании с эпитетом «endlos großen» (бесконечно большой). Неологизмы и слово-сочетания, подобные endlos großen, im Heimatlosen, im Irgendwo, являются типич-ными для оригинальной поэтики Целана. В переводе стихотворения «Гори, звезда моя, не падай...» приставки da- и zu-, обозначающие направление «там», «туда», «к», «на», при наименовании Родины отдаляют есенинские места (отчий край - Daheim, отчий дом - Zuhaus, родину и землю - die Welt). Целановская Родина те-ряет свое конкретное местоположение, ее границы размываются, что еще раз под-черкивает «бездомность» и стремление лирического героя найти Родину. Сложные есенинские метафоры Целан передает, сохраняя общий смысл, но используя отличное от оригинала языковое воплощение, например, «белые кудри дня» - «Tag, wie dein Licht sich lockt» (день, который завивает твой свет), «нато-чит нож за голенище» - «ich seh am Stiefelschaft dich´s Messer wetzen» (я вижу, как ты за голенищем точишь нож). Метафора в переводе получает, как правило, более сложную структуру и приобретает субъектно-объектные отношения, которые от-сутствуют в оригинале. Есенинский ровный стиль повествования Целан нередко трансформирует в незаконченные, неполные, часто элипсные конструкции за счет диалогичности, достигающейся введением многочисленных обращений, место-имений, вопросительных и восклицательных предложений, герметичности и об-рывочности повествования. Анализ переводов Целана из Есенина демонстрирует высокую степень про-фессионализма немецкого поэта-переводчика и в то же время раскрывает взаимо-действие его переводческой стратегии с поэтическими координатами оригиналь-ного творчества, так как в переводе неизбежны смысловые сдвиги внутри текста, обусловливающие трансформацию картины мира произведения. Картину мира в творчестве Целана отличает чувство катастрофичности и трагедийности. В свя-зи с этим в его переводах более трагичным предстает и образ Родины. В частно-сти мотив экзистенциального одиночества выражается в расширении в переводах на семантическом уровне пространства «без родины» за счет использования приема субстантивации (например, das «Heimatlose», das «Irgendwo»), а также за счет постоянного добавления местоимений я, мой, мне и ты, твой, тебе, отсутст-вия какой-либо соборности, русской народности, содержащейся в подтексте есе-нинской образности, например, «И я знаю, есть радость в нем // Тем, кто листьев целует дождь, // Оттого что тот старый клен // Головой на меня похож» - «Voller Regen hängt dein Schopf; // küßt ihn wer - du wirst nicht weinen! // Ach, ich weiß es ja: mein Kopf, // er hat etwas von dem deinen» (Полный дождь подвешивает твою шевелюру; // кто целует ее - ты не будешь плакать! // Ах, я знаю это: моя голова, // имеет кое-что от твоей). Общую стратегию Целана как переводчика есенинской поэзии можно охарактеризовать как резонансное восприятие инонациональной культуры и литературы, когда рецепция в значительной степени отражает особен-ности поэтики и эстетики поэта-переводчика.

Скачать электронную версию публикации