Evangelism prodigal son: the associative aspect (based on an associative experiment).pdf Данная работа посвящена рассмотрению евангелизма блудный сын из ново-заветной притчи о блудном сыне в ассоциативном аспекте. Особенности изучае-мого объекта обусловили выбор аспектов его исследования. С одной стороны, евангельский текст является источником образов для раз-ных видов искусства – библейские мотивы распространены и в живописи, и в графике, и в музыке. С другой стороны, существуя в этих, казалось бы, вто-ричных формах, библейские образы отсылают реципиента к первотексту, стиму-лируют его чтение, изучение и, в свою очередь, служат источниками новых тек-стов. Поэтому при исследовании таких единиц, как библеизмы, невозможно огра-ничиться только областью их чисто языкового функционирования, и в ходе ис-следования мы обращались к различным формам существования рассматривае-мых образов (например, живопись). Итак, нам видится возможным отнесение библеизмов к прецедентным феноменам. Под прецедентными мы понимаем феномены, хорошо известные всем пред-ставителям национально-лингво-культурного сообщества, актуальные в когни-тивном плане, и, наконец, такие, апелляция к которым постоянно возобновляется в национальном дискурсе. Изучение прецедентного имени ведется сегодня в се-мантическом, культурологическом, семиотическом, психолингвистическом на-правлениях. Рассмотрение библеизмов в аспекте психолингвистики уже применялось, и мы участвуем в этой работе в контексте уже существующих исследований, но в целом нужно отметить, что данная область является еще достаточно новой. Ме-тодика ассоциативного эксперимента (АЭ) позволяет установить такие законо-мерности идентификации исследуемых нами единиц носителями языка, которые еще не нашли своего отражения в словарях. Данная методика, разработанная А.А. Леонтьевым, Р.М. Фрумкиной и другими психолингвистами, применима как к историческому, так и к современному материалу [Леонтьев, 1967; Фрумкина, 2001]. Последний тип исследований сейчас широко применяется лингвистами при изучении таких проблем, как освоение языка (как первого, родного, так и второ-го – иностранного), а также при изучении речевых ошибок и детской речи. Как мы убедились, изучение евангелизмов в психолингвистическом аспекте дает показательные результаты и может применяться в дальнейшем при исследо-вании все более широкого круга языковых единиц. Целью нашего эксперимента было выяснить, какие представления о рассматриваемом нами евангелизме суще-ствуют у носителей современного русского литературного языка. Участниками АЭ стали 94 студента отделения филологии гуманитарного фа-культета Новосибирского Государственного Университета. Всего был получен 391 ответ, из них: 128 – ассоциации, 152 – однокоренные слова, 31 – словосоче-тания, 25 –контексты употребления, 55 – названия художественных произведе-ний, в которых встречается образ блудного сына. Во-первых, среди ответов на вопросы анкеты ассоциативного эксперимента 27 прямо указали на источник этого образа: притча, притча о блудном сыне, притча из Евангелия, другие же указывали в качестве источника этого образа Библию (16), Евангелие (6), Завет. Помимо указанных ответов, встречалась и лек-сика, связанная с религиозной сферой: религия, пост, христианские заповеди, неделя (видимо, эта реакция связана с названием одной из подготовительных не-дель перед великим постом – «недели о мытаре и фарисее») и др. Во-вторых, кроме прямых указаний источника этого образа, среди ответов на различные вопросы анкеты АЭ многими респондентами были приведены цитаты, свидетельствующие об их осведомленности о евангельском контексте: умер и воскрес, был потерян и нашелся. Последние слова – это практически точная ци-тата из Евангелия, ср. с текстом притчи о блудном сыне: Речe же nтeцъ къ рабHмъ свои6мъ: и3знеси1те nдeжду пeрвую и3 њблецhте є3го2, и3 дади1те пeрстень на рyку є3гw2 и3 сапоги2 на н0зэ: и3 привeдше телeцъ ўпитaнный заколи1те, и3 ћдше весели1мсz: ћкw сhнъ м0й сeй мeртвъ бЁ, и3 њживE: и3 и3зги1блъ бЁ, и3 њбрётесz. И# начaша весе-ли1тисz [Лк. 15, 22–24]; а также заключительный стих притчи: возвесели1тижесz и3 возрaдовати подобaше, ћкw брaтъ тв0й сeй мeртвъ бЁ, и3 њживE: и3 и3зги1блъ бЁ, и3 њбрётесz [Лк. 15, 32]. Из ста семидесяти двух ответов на первые три вопроса шестьдесят пять на-прямую были связаны с различными эпизодами притчи о блудном сыне: пир, на-следник, раскаяние, вернулся, возвращение, прощен и т.п. Рассмотрим подробнее некоторые из них. Среди ассоциаций, приведенных на стимул блудный сын, были такие, которые отражали первую часть притчи, с выраженной отрицательной кон-нотацией, а также такие, которые отражали финальную сцену притчи, с положи-тельной коннотацией, подчеркивающей евангельский смысл этой притчи. Ср.: изгой, одиночество, прошлое, печаль, лохмотья, дорога, бродяга, падший человек, страдание, отчуждение, разврат, свобода, грех; блудный сын скитался по свету; и возвращение (11), прощение (4), радость (2), вернулся, дом, вознагражденный отец; долгожданный, раскаявшийся блудный сын; отец простил блудного сы-на и т. д. Кроме того, встречались ассоциации, вызванные, видимо, представлением современного носителя русского языка и культуры о поведении, образе жизни «блудного сына»: не ночевать дома, злой отец, плохая семья, родители, детство, топор, дорога. Также несколько раз было приведено употребление этого словосо-четания в форме женского рода: блудная дочь, возможно, ставшее более актуаль-ным за века, отделяющие время написания Евангелия от нашего времени. Мы видим, что в языковом сознании носителя современного русского языка эта притча вызывает несколько другие реакции, другие оценки, происходит опре-деленное смещение акцентов по сравнению с первоисточником – Евангелием. Так, насколько мы могли убедиться из ответов студентов, участвовавших в ассо-циативном эксперименте, в ряде случаев имеет место переоценка подобных си-туаций. Таким образом, винá чаще переносится представителями молодежи с сы-на на отца, на старшее поколение, что непроизвольно проявляется в таких реак-циях: злой отец, плохая семья и др. Итак, можно предположить, что в их подсознании существует именно такая интерпретация подобных жизненных и литературных сюжетов. Возможно, это связано с особенностями индивидуального опыта каждой языковой личности. Так, в одной анкете в качестве реакции на стимул блудный сын было приведено местоимение первого лица «я». Следовательно, респондент в какой-то мере ото-ждествил, сравнил себя с героем притчи на основании какого-либо сходства жиз-ненных обстоятельств. Примечательно, что у участников АЭ выявилась устойчивая связь образа блудного сына с понятием странствие. Так, среди реакций на этот стимул встре-чались такие, как: дорога, посох, трость, лохмотья, изгой, бродяга. Среди контекстов употребления для евангелизма блудный сын можно выде-лить словосочетания и предложения, отражающие основные события притчи, эта-пы духовной жизни героя притчи – а) уход из родительского дома, отсутствие, б) раскаяние, в) возвращение блудного сына и г) прощение его отцом. Приведем некоторые из подобных контекстов: а) блудный сын ушел опять; долго скитался блудный сын; блудный сын скитался по свету; где ты был, блудный сын; б) непо-слушный, раскаявшийся; в) блудный сын вернулся к отцу; возвращение блудного сына (22); наконец и блудный сын вернулся в отчий дом; отец встречает блудно-го сына; г) прощенный блудный сын; отец простил блудного сына; нашелся; отец встречает блудного сына; о мой несчастный блудный сын! и т. п. Из приведенных ответов складывается представление опрошенной группы носителей современного русского литературного языка о значении и употребле-нии евангелизма блудный сын. Большинство респондентов имеет достаточно чет-кое представление об экстралингвистической ситуации, в которой его можно применить; многим (с различной степенью глубины), вероятно, известен сюжет евангельской притчи. Кроме того, нужно отметить достаточно высокую словообразовательную ак-тивность прилагательного блудный. Так, участники АЭ привели среди одноко-ренных слов дериваты разных частей речи: глаголы с различными аффиксами (блудить – 43; блуждать – 23; приблудиться; заблудиться – 15; заблуждаться – 3; а также соотв. причастия – заблудший, заблудившийся, заблуждаться); прила-гательные (приблудный, блудливый); существительные (блуждание, блудница, блуд, блудник) и другие. Нужно отметить, что довольно регулярно в качестве реакции на стимул блудный сын респонденты указывали картину Рембрандта «Возвращение блудно-го сына»: картина Рембрандта; он смотрит на картину «Возвращение блудного сына»; или неопределенно «картина» (15), или только имя художника – Рем-брандт, некоторые же вспомнили Ивана Грозного IV. Эту связь довольно сложно объяснить, но, возможно, здесь также имеется в виду картина (И. Репин «Иван Грозный убивает своего сына»). Во всяком случае, этот яркий образ присутствует в базовой части языковой личности принявшей участие в АЭ группы носителей современного русского литературного языка. Кроме того, в ответах респондентов на вопросы анкеты АЭ прослеживается связь данного евангелизма с переносным значением фразеологизма блудный сын – ‘о человеке, сбившемся с пути, блуждающем по неверному жизненному пути и т. п’. Именно в этом значении используется образ блудного сына (вернее, “блудной дочери”) в повести А.С. Пушкина «Станционный смотритель». Так, среди ассоциаций встретились следующие: Пушкин, картинки у станционного смотрителя (А.С. Пушкин), станционный смотритель, «лубочные картинки», аллюзии у Пушкина в «Станционном смотрителе» и некоторые другие (всего – 19). Действительно, вспомним текст указанной «Повести Белкина» А.С. Пушкина. Прилагательное заблудший употребляется по отношению к Дуне, дочери Самсона Вырина, смотрителя станции. В тексте повести происходит контаминация образов из двух евангельских притч – о блудном сыне и о потерянной овце. То есть Дуня для смотрителя – это и потерянная овечка, которую он идет искать, и блудная дочь, возвращения которой он ждёт. Кроме того, в этом же тексте герой входит в жилище смотрителя и видит на стенах «картинки, изображающие историю блудного сына». Это прямая аллюзия на Евангельскую притчу, без каких-либо вербализованных авторских вмешательств. Пушкин лишь вызывает в памяти знающего читателя нужный сюжет и, таким образом, направляет деятельность его воображения в нужном направлении, вызывая определенные ассоциации. А.И. Федоров считал такие наращения смыслов в художественном тексте не слу-чайными, целенаправленными, он называл подобные «добавочные информации» фразеологической модальностью, проявлением авторского отношения к объекту описания [Федоров, 1973]. Также у респондентов выявились достаточно устойчивые ассоциации еван-гелизма блудный сын с такими произведениями литературы, как: повесть Н.В. Гоголя «Тарас Бульба», роман В. Гюго «Отверженные», поэма М.Ю. Лермонтова «Мцыри»; также среди указанных респондентами литератур-ных произведений, в которых использовался этот образ, встречались романы Ф.М. Достоевского, «Мастер и Маргарита» М.А. Булгакова, «Робинзон Крузо» Д. Дефо и некоторые другие. Как видно из приведенных ответов участников АЭ, сфера применения еван-гелизма блудный сын достаточно широка, его переносные значения активно функционируют в языке, респонденты распознают связь с исходным текстом в различных образах мировой литературы. Так как некоторые респонденты прямо указывали на источник этого евангелизма, можно предположить, что связь с ис-ходным текстом притчи еще жива для большинства носителей современного рус-ского языка. Помимо явно выраженной связи этого библеизма с Евангелием, рес-пондентами были приведены контексты, свидетельствующие о принадлежности евангелизма блудный сын к активной части когнитивной базы национального рус-ского языкового сознания, то есть к вневременной, исторической, или инвариант-ной части в структуре языковой личности. Анализ ответов респондентов на пред-ложенные вопросы приводит к выводу, что образ блудного сына присутствует в их языковом сознании, нередко в виде фоновых знаний, ассоциаций или забы-тых фактов языка. Это один самых распространенных образов мировой литерату-ры и культуры, приобретающий всё новые наращения смыслов.

Скачать электронную версию публикации