Gorny Altai in N.M. Yadrintsev’s publicism.pdf Инвариантом постановки проблемы «этнос vs регион» является Алтай и его «инородческое царство» в публицистике Н.М. Ядринцева. Непосредственным толчком к ее разработке было приглашение Ядринцева на службу в управление западно-сибирского генерал-губернатора Н.Г. Казнакова (1876 г.) и первая экспе-диция на Алтай 1 . Но Алтай задолго до этого уже захватил воображение Ядринце-ва: так, спрашивая у Г.Н. Потанина, слыхал ли тот строки Хомякова «Дик и гро-зен вид Алтая // Чуден блеск его снегов …» 2 , Ядринцев заметил: «Тема соблазни-тельная» [Письма, 1918, с. 79]. Горный Алтай соблазнил-таки Н.М. Ядринцева, о чем свидетельствуют его письма и публикации в столичных и сибирских изда-ниях, посвященные этой местности, в частности, являющиеся объектом нашего рассмотрения очерки «Сибирская Швейцария», «Странник на Золотом озере», «В дальних странствиях (из путешествия в Алтай»), «На обетованных землях». 1 Результаты экспедиции принесли исследователю Малую золотую медаль ИРГО в 1878 г. 2 Искаженная цитата из стихотворения 1839 г. «Киев». В оригинале: «Дик и страшен верх Алтая // Вечен блеск его снегов: // Там страна моя родная!» [Хомяков, 1868, с. 66]. 3 Цит. по: [Лемке, 1904, с. 117]. 4 Инородческая проблематике в исследованиях Ядринцева на данной территории рас-смотрена М.В. Шиловским [Шиловский, 2007, с. 337–362]. Во время первой поездки на Алтай (1878 г.) в горах он провел всего 17 дней, но этого было достаточно, чтобы сказать: «там оставлено мое сердце» 3 . Первая реакция была эмоциональной, позднее же эти впечатления были осмыслены в контексте областнической программы. Горный Алтай – территория на юге Томской губернии, населенная инород-цами 4 , вплоть до первой четверти ХХ века пребывала в статусе terra incognita. Ключом к описанию приемов его репрезентации в очерках может служить «пес-ня» Ядринцева «Я рожден в стране далекой» (известная под названием «Родина»), отправленная Г.Н. Потанину в письме от 22 октября 1872 г. В ней сибирское про-странство в целом описывается эпитетами далекое, холодное, обширное, приволь-ное, пустынное, немое 1 В этой поэтической картине доминируют традиционные для Зауралья образы камня (гранит, гора) и холода (снег, мороз). Последние рассмотрены К.В. Анисимовым в системе детерминант сибирского сепаратизма [Анисимов, 2009, с. 98–114]. 2 Закавыченное сравнение – цитата из фольклора коренных народов Горного Алтая, образцы которого были уже достаточно известны благодаря публикациям В.В. Радлова [Радлов,1866] и В. Вербицкого [Вербицкий, 1870]. Заметим, что вслед за Ядринцевым и строки об Алтае Хомякова (дословно), и алтайскую метафору «горы – плеть – камча» процитирует Г. Гребенщиков в цикле очерков «Моя Сибирь» [Гребенщиков, 2004, с. 392–393], что будет свидетельствовать о постепенном формировании специфического образного фонда для литературного воображения Горного Алтая, в основе которого оказа-лись стихи А.С. Хомякова. 3 В ИРГО с изучения материалов предшественников принято было начинать подго-товку к любой экспедиции. 4 Ранние публикации Г.Н. Потанина, посвященные Алтаю: Полгода на Алтае // Рус-ское слово, 1859, №9; Алтай // Иллюстрация, 1860, № 118; Алтай и его обитатели // Мос-ковские ведомости, 1860, № 23, 24. 5 Алтайские Альпы и Сибирская Швейцария служат здесь, на наш взгляд, знаками на-рочитого руссоизма. В качестве постановки исследовательской проблемы следует обратить внимание на довольно заметный парадокс – типовым для ранненационалистических док-трин образом природа воспринималась и описывалась как полюс гармонии, в то время как общество оценивалось в перспективе провинциального паразитизма. И истоки сибирской идентичности, как показывает К.А. Анисимов, тоже отыскивались в природной сфере – в области этнических смещений и климата [Анисимов, 2009]. Я из той страны, где горы Тонут в белых облаках, И, «извилисты как плети» 2 Расползаются в степях [Письма, 1918, с. 121]. Адресат без восторга отозвался о стихотворении: «Это дифирамб природе, написанный после чтения книг, а не по [личному] впечатлению» [Письма, 1987, с. 132]. Как только представилась возможность, Ядринцев наполнил «дифирамб» яр-кими картинами диких красот Горного Алтая, восприятие которого было подго-товлено и научной традицией описания этой горной страны 3 ; и европейской лите-ратурной традицией воспевания горных территорий, прежде всего швейцарских Альп; и «алтайскими» публикациями Г.Н. Потанина 4 . Цель первой экспедиции Ядринцева в Горный Алтай – изучение колонизаци-онного движения, экономические и этнографические исследования населения горного округа. И официальный отчет об экспедиции, и написанный по ее впечат-лениям очерк «Сибирская Швейцария» 5 выходят в 1880 г. Очерк начинается с объяснения названия: Алтайские горы (речь идет о Колывани) – «привольная местность с прекрасным климатом, которая может быть вполне названа (курсив мой – Т.Ш.) Сибирскою Швейцарией» [Ядринцев, 1880, с. 47]. Горы у Ядринце-ва – это пространства, контрастирующие с равнинами, «массивные, величествен-ные громады», производящие «тревожное и приятное ощущение». Он фиксирует доминирующий цветообраз («синюхи») и фактурность заполнения пространства (камень). Сознание отказывается идентифицировать новую для него картину только как природное явление: «Иногда это виды целых разрушенных городов и крепостей, целые поля каких-то немых и фантастических изваяний природы» [Ядринцев, 1880, с. 47]. Это вызывает «припадки романтизма» и культурно-религиозное смещение – очеркист осознает, что в горах возможно только пантеи-стическое восприятие мира. Но высокий строй рассуждений прерывается прозаической реальностью: «К сожалению, окружающее было пустынно: здесь нет (курсив мой – Т.Ш.) швейцарских шале, беседок, скамеек, памятников, надписей… Алтай отличается от настоящей Швейцарии тем, что здесь, чтобы полюбоваться прекрасным бере-гом реки, приходится пробираться через грязную скотскую стойку» [Ядринцев, 1880, с. 51]. Вот пример характерного для областничества контрапункта природы и общества. Цивилизованный человек не мыслится в этой картине, он только сто-ронний наблюдатель – вот почему Горный Алтай не может быть вполне назван Швейцарией. В финале очерка идиллические ноты пейзажного описания сливаются с вы-сокой патетикой и намечается тема большого блока исследований Н.М. Ядринце-ва – переселенческий вопрос: «Отовсюду в плодородные долины Алтая спускают-ся трудолюбивые переселенцы колонисты, стекаясь со всех сторон земли русской и ища здесь приволья после тяжкого малоземелья. Приветливы эти луга, беско-нечны пространства, душисты и ароматичны травы. Весело и ярко светит на них Божье солнце, снует трудолюбивая пчела … желтеет нива на склонах мягких зе-леных гор, шахматами красуются эти поля, наливается пышно колос на девствен-ной почве, дающей огромные урожаи. Да будет благословен новый труд твой, русский пахарь; надо же снять тебе когда-нибудь полную жатву!» [Там же, с. 66]. С финалом «Сибирской Швейцарии» эмоционально корреспондирует начало очерка «Странник на Золотом озере», написанного по впечатлениям второй экс-педиции Ядринцева на Алтай (1880 г.), помещенного в самом первом номере газе-ты «Восточное обозрение» – факт сам по себе значимый. Цель летней поездки в столь экзотические места определена в очерке столичного издания как рекреа-ционная – оказаться «в совершенной пустыне вдали от суеты, от житейских вол-нений, от горьких житейских драм, измучивших душу. Пора дать отдых нервам!» 1 [Ядринцев, 1882]. 1 Эмоционально эта позиция совпадает и с публикацией «Сибирские виды, сцены и типы. Алтай» (Всемирная иллюстрация, № 461 от 29 окт 1877). 2 По нашим наблюдениям, слово декорация всякий раз в очерках Ядринцева указыва-ет на наличие точки зрения стороннего наблюдателя, на восприятие чужого пространства – это характерная черта поэтики ядринцевского нарратива. Живописные пейзажи черневой тайги, где «начинается пустыня, пред кото-рой еще останавливается русская колонизация», изумляют разнообразием и ярко-стью, настраивают на встречу с Телецким «чудным волшебным озером», предоб-раз которого уже сложился у Ядринцева на основе описаний путешественников, испытавших «неимоверное наслаждение неожиданными впечатлениями» [Гель-мерсен, 1840]. Мотив неожиданности сопряжен в очерке с мотивом театрально-сти, кажимости, ирреальности происходящего – озеро «было скрыто от нас деко-рацией гор и темными лесами» 2 . Озеро он называет заколдованным, пустынным, овеянным мифом и таинст-венной легендой, не преминув изложить таковую в очень кратком виде: «Когда-то на это пустынное озеро зашел человек, рассказывают инородцы, он был голоден и искал пищи, но людей не было; в руках этого человека был огромный кусок зо-лота, но золото было бесполезно в этой пустыне и он не мог на него купить не-сколько зерен ячменю. Тогда этот голодный человек, поняв все бессилие металла, доведенный до отчаяния, в бешеной злобе бросил драгоценный кусок в темные воды глубокого озера и проклял его» [Ядринцев, 1882]. Верный своему первому – романтическому – впечатлению от горных пейзажей, Ядринцев комментирует топонимическую легенду (по-алтайски озеро называется Алтын-кёль – досл. Зо-лотое озеро): «Мрачные дикие скалы до сих пор негостеприимны для человека. Над ними как будто стоит еще тень несчастного скитальца, подобно брокенскому призраку блуждая в тумане». Известный альпийский образ – гора Брокен (Brocken) служит здесь знаком мифогенного пространства. Комментатор вводит в картину природы диссонирующую ноту – мрачными и дикими оказываются не скалы, населенные призраками и пригодные для шабаша ведьм, а «сбродный люд» маленького миссионерского селения Кебезень – последнего селения по на-правлению к «Телецкой пустыне». Впечатляющая природная декорация, производящая «подавляющее ощуще-ние дикой природы», представила путникам бытовую сценку на тему «Бей чу-жих!» – «около деревни взят был неизвестный, беспаспортный, который сам явился и предъявил о своем существовании. Он объявил сверх того, что у него украден паспорт и деньги. Рассказ его возбудил крайнее недоверие во всех жите-лях и личность казалась подозрительной» [Ядринцев, 1882]. Не видя возмутителя спокойствия, очеркист-знаток сибирской жизни пыта-ется представить несколько сценариев, приведших этого человека в столь отда-ленное место, заранее отдавая симпатии жителям деревни, обвиняемым в воров-стве: авантюрист, мелкий спекулянт, искавший наживы среди простодушных ди-карей-инородцев, известный в Сибири тип бродяги – но это оказался типичный переселенец, бредущий «искать местов». Описанная сценка – повод для постанов-ки общественно-значимых проблем: - юридическое положение переселенцев и отношение к ним властей и насе-ления, - причина неудач освоения русскими богатейшей прителецкой тайги. Ядринцевский странник на Золотом озере – не стремящийся к конечной точ-ке маршрута исследователь, не праздный отпускник, восстанавливающий здоро-вье среди девственной природы, «не брокенский призрак Телецкого озера», а пе-реселенец-колонист, «настоящий работник, виноградарь, истый завоеватель, зем-леделец», который может и должен органично вписаться в картину роскошной и здоровой природы. Он противопоставлен пестрому сброду миссионерского се-ления четким пониманием цели своего пребывания в этих диких местах – он пришел работать. В финале очерка звучат надежды сибирского патриота: «В смутных грезах мне виделся уже не убогий мужичонка, но титан, русский народ, пробивающий упорно путь себе через леса и урманы на заколдованное Телецкое озеро. Мать-пустыня! Когда же, когда, ты дашь приют этому труженику!» [Ядринцев, 1882]. Несмотря на упоминание в очерке об инородцах и их исключительной чест-ности, о принадлежности им этой земли, о признании их обычного права (зайса-нат), местность постоянно называется Ядринцевым «дикой пустыней». Не исклю-чение и очерк «В дальних странствиях (из путешествия в Алтай)», где инородец присутствует скорее как статист, а не участник действия в мизансценах собствен-но высокогорья – «совершенно дикой местности», где «ледяные громады служили только прекрасным аксессуаром и декорацией к открывшемуся пейзажу» [Ядрин-цев, 1893, с. 91]. Противопоставляющий себя язычникам-инородцам очеркист постепенно де-лается пантеистом; под воздействием внушительности и таинственности гор ему становится понятной система взглядов коренных жителей высокогорья («дика-рей»). Их миросозерцание Ядринцев иллюстрирует сценой шаманского камла-ниярей»). Их миросозерцание Ядринцев иллюстрирует сценой шаманского камла-ниярей»). Их миросозерцание Ядринцев иллюстрирует сценой шаманского камла-ниярей»). Их миросозерцание Ядринцев иллюстрирует сценой шаманского камла-ниярей»). Их миросозерцание Ядринцев иллюстрирует сценой шаманского камла-ния 1 Без шамана не обходилось, пожалуй, ни одно описание путешествий в Горный Ал-тай и ни одно художественное произведение, повествующее о жизни алтайцев, начиная с П. Палласа [Паллас,1788, с. 79–82] и до первой трети XX вв. 2 Шаманский культ по материалам экспедиции 1880 г. Ядринцев подробно описал в докладе «Об алтайцах и черневых татарах», прочитанном в заседании Отделения этно-графии ИРГО 23 марта 1881 г. 3 Алтайский музыкальный инструмент с двумя струнами, свитыми из конского воло-са, игрой на котором сопровождалось исполнение горловым пением героических сказаний. 4 В очерке передается содержание сказания, текст которого был записан В.В. Радло-вым в оригинале (396 стихов) и переведен на немецкий, потом на русский язык [Радлов, 1866, с. 10–22]. В.И. Вербицкий прозаически излагает сюжет сказания [Вербицкий, 1893, с. 189–191]. 5 Подобным образом действовал Потанин-фольклорист, возводя основные европей-ские литературные сюжеты к Монголии и Китаю. 6 Эти детали описания напоминают рисунки и словесные описания высокогорья Е.Е. Мейера, сделанные во время экспедиции П. Чихачева [Мейер, 1843, с. 17–23]. Первая встреча с коренными жителями алтайского высокогорья – теленгита-ми происходит на реке Тополевке. К палатке подошли инородцы, среди которых был сказитель-кайчи («сказочник»), под аккомпанемент топшура 3 он исполнил сказание об Алтаин-Саин-Саламе 4 . Передав его содержание, Ядринцев комменти-рует: «эта алтайская сказка – целый эпос, целая поэма и целая мифология. Здесь мир, природа, звезды и небо иногда одухотворены жизнью, как и животные. Не-правду рассказывают, что дикарь инородец поет только то, что видит, и что он беден представлениями. Нигде древний миф долее не сохраняется, как здесь. Здесь все поддерживает еще общение с природой, за неимением другой жизни, здесь живут целые предания старины … целые драмы, романы и идиллии перво-бытного пастушеского народа» [Ядринцев, 1893, с. 95–96]. Подобного рода ком-ментарий свидетельствует о стремлении публициста «вписать» культуру в орга-нический ландшафт 5 . Поэтическое сказание, поэтическая обстановка порождают торжественно-грустное настроение, придающее высокогорному пейзажу еще большее величие: «На востоке виднелись оставленные Чуйские Альпы, а на юго-западе выступали новые громады, отвесно спускавшиеся к Аргуту, дико шумевшему по ущельям. За этими отвесными скалами видны были новые снежные вершины. Это Котунский (Катунский – Т.Ш.) хребет с ледниками, поднимающийся на 12.000 футов. Аргут делает прорыв между горами и несется со страшной быстротой… Среди крутых спусков, на страшной глубине среди скал неслась река с неудержимой силой, пе-нясь, ворочая камни и оглашая воздух точно раскатами отдаленного грома» [Яд-ринцев, 1893, с. 98]. Человек подавляется этой природной мощью: «…Люди полз-ли по тропинкам, как мухи, скромно, осторожно, сознавая там всё своё ничтоже-ство. Только привычные, осторожные и умные горные лошади спасают в этих местах всадника» [Ядринцев, 1893, с. 98] 6 . Река Аргут являет в этой картине первый план, подавляющий наблюдателя (человек – как муха), но как только он переводит взгляд на дальний план, то ощущает себя цивилизованным европейцем: «Я смотрел на них (дальние снежные горы – Т.Ш.) как в Швейцарии смотрят на Монблан, Юнгфрау. Они казались из-дали белыми пиками, но достаточно было посмотреть на них в подзорную трубу, а еще лучше в телескоп, чтобы понять, что эти пики неимоверно громадны, что около них целые долины, ущелья, целые поля, покрытые снегами, нависшие ска-лы, обвалы, трещины» [Ядринцев,1893, с. 98–99]. На фоне столь живописной декорации разыгрывается сцена встречи с одино-ким теленгитом, начатая в духе Фенимора Купера: «Когда два человека, неиз-вестных друг другу, в пустыне, где люди иногда выслеживают друг друга с самы-ми злыми намерениями, понятно, что чувство опасения и недоверия готово перей-ти при первом намеке в положительно враждебное, неприятельское» [Ядринцев, 1893, с. 100] – встрече предшествовала пропажа лошадей, подозрение пало на ви-зитеров-теленгитов. Увидев приближающегося к нему и что-то кричащего ино-родца, заблудившийся повествователь достает револьвер, готовясь отбиваться до последнего патрона, но оказывается, ему просто хотели показать брод. «Мне ста-ло стыдно за свой преувеличенный страх, за малодушие, за это геройничание с револьвером в руках перед человеком совершенно мирным и спокойным» [Яд-ринцев, 1893, с. 102]. Сцена заканчивается выводом в назидательном духе: «Мне стало страшно и больно не только за самого себя, да и вообще за наше отношение к инородцу, за предубеждение против него и неспособность относиться к нему иначе, как к врагу. Ведь, может быть в силу нашего непонимания языка, незнания чужой души, в силу нашего невежества, нашего страха, нашего эгоизма мы не раз стреляли в дружескую грудь, когда инородец, как мой теленгит, не питал к нам никаких враждебных чувств» [Ядринцев, 1893, с. 104] 1 И куперовские мотивы, и назидание здесь оправданы – журнал «Мир божий» адре-сован юношеству. Публицист Н.М. Ядринцев искал в Горном Алтае ответы на беспокоившие его инородческий и переселенческий вопросы, но окружающая природа невольно сделала его там истинным художником. Ядринцевские описания горных ланд-шафтов в рассмотренных очерках позволяют добавить в формируемый в послед-нюю четверть XIX в. «образный фонд» Горного Алтая метафоры «синегорье» и «беловодье», первоначально присутствовавшие как доминирующие цвета в па-литре очерков: синее небо, синие горы, белые ледники порождают белые реки. Собственные научные исследования в районе горы Белухи (на глетчерах у истоков Катуни) позволили Ядринцеву убедиться в закономерности локализа-ции мифа о Беловодье в алтайском высокогорье. Этот миф – отправной для очер-ка «На обетованных землях». «Там где кончаются бесконечные леса и поднима-ются высоко-высоко скалистые горы, где бурно шумят горные реки и потоки, с белою пеной прыгая по камням, где простерлась неведомая никому пустыня, где-то там, за китайской границей, в непроходимых дебрях лежит загадочная зем-ля, называемая “Беловодье”… …Как-то зашли сюда русские люди и живут привольно» [Ядринцев, 1886, с. 36]. Если в вышерассмотренных очерках Ядринцев трактует пространство Горно-го Алтая в имагологическом ключе, то миф о заповедном Беловодье перевопло-щает «чужое» в «свое»: «Кругом дикая, оригинальная природа, киргизы, китайцы и тут же русская деревня, русский говор, русская песня, русский хоровод» [Яд-ринцев, 1886, с. 36]. Беловодье – это предел своего (подобно тому, как в русской сказке «темные леса» и «высокие горы» служили лимитаторами «своего»). В Бе-ловодье, по описаниям Ядринцева, темные леса (чернь) заканчиваются, остаются только горы, рождающие чистые реки. Он осмыслил природу перехода цветообраза белые воды в метафору для вы-ражения идеи высоты духа и чистоты помыслов – Беловодье, символизирующую переход пространственной горизонтали в идеологическую вертикаль. Локализа-ция старообрядческих поселений в лиминальном пространстве делает весь Алтай сказочно-богатым местом. Возможно, поэтому в пейзажных зарисовках Ядринце-ва часто отсутствует четкая линия горизонта («Когда мы любовались этой степью перед закатом солнца, мы видели вдали горы, подергивающиеся как бы легким туманом, как бы голубою дымкою самой нежной вуали, над ними алеет легкая розоватость неба… Трудно передать то обаяние, какое производит эта даль, этот воздух» [Ядринцев, 1886, с. 37] 1 Ядринцевская знаковая система полностью противоположна тем суровым реалиям, которые – и исключительно их – увидел в сибирском тексте В. Тюпа [Тюпа, 2011, с. 179–189]. 2 Старожилы Уймонской долины – места компактного проживания старообрядцев в Горном Алтае – кыпчакское слово «уймон» считают производным от русского «уйма» – «в том смысле, что всего в благодатной долине для них было вдоволь, в достатке, и они благодарили Бога, открывшего им эту “пустынь тишайшую”» [Кучуганова, 2008, с. 6]. 3 Здесь упоминание о Бухтарме – реке на Алтае, правом притоке Иртыша, косвенно указывает на миф о Беловодье, так как среди бухтарминских каменщиков, селившихся в неприступном высокогорье, было немало старообрядцев, оказавшихся в горах Алтая в поисках земли обетованной. 4 Этот эпизод приводится, как правило, в работах советского периода, посвященных областнической доктрине Н.М. Ядринцева [Кондаков, 1979, с. 17]. На всем протяжении пути, вплоть до белков, путешественникам встречались «пионеры-пытовщики», идущие «местов искать». Роскошная природа Алтая затя-гивала их, обещала впереди всё более и более богатые и красивые места, не по-зволяла останавливаться: «Чем дальше странники-колонисты достигали этих мест, чем более осваивались они с привольем, тем более, кажись, они становились разборчивыми, “а дальше еще лучше”, – думали они, – “за Чергой, сказывают, хорошо”. Остановиться сразу не хотелось, ибо выбор мест был большой» [Ядрин-цев, 1886, с. 38–39]. Исследуя стихийную колонизацию Горного Алтая, очеркист оказывается во власти мотивного комплекса Беловодья. Он описывает Алтай как край сказочной красоты и изобилия 2 : «Горные речки сверкали серебром, направо и налево высту-пали горы с клубящимися по ним облаками. Местами вырастали причудливые утесы, обвитые зеленью. С одной стороны спускались с гор хвойные леса, гребни гор золотились лучами солнца, луга сверкали цветами, трава была роскошная. Вот выбежал ручей; по берегам его были видны сплошные кустарники жимолости, малины и смородины, усеянные гроздьями ягод; белый жасмин, колокольчики, лилии и желтые розы, все это напоминало бухтарминскую флору 3 Сибирской Италии… Это был настоящий лес цветов... Всё было такое праздничное. Никогда, моя родина, я тебя не видал более красивою. Я увидел тебя весенней красавицей, украшенной мальвами, дикими розами, пионами и лилиями; я видел тебя с красо-тою твоих утопающих вдали гор, с богатством цветущих долин» [Ядринцев, 1886, с. 41]. Пейзажи Алтая породили поэтическое признание в любви к Родине. Картина весеннего цветения, соответствующая топике рая, вызывает у Яд-ринцева вопрос: «Здесь ли, кажись, не воспользоваться твоими благами, девст-венная земля, здесь ли не создать счастья?». Ответом на него служит реалистиче-ски описанная «повозчонка» переселенцев 4 . Но этот эпизод и последовавший за ним финальный вопрос очерка допускает и иную интерпретацию. Идея красоты мира божьего – одна из составляющих беловодского мифа – ведет за собой рус-ского крестьянина в горы (между землей и небом находящиеся), влечет невидан-ными в России пейзажами. «Дойдет переселенец до них, до этих белых вод, ок-рашенных песком морен, увидит эти водопады, эти неприступные скалы и уще-лья, посмотрит на горных орлов. Но это ли желанные белые воды? Постоит он и повернет назад» [Ядринцев, 1886, с. 43]. Идея красоты у Ядринцева соединена с идеей пустыни, возможно, поэтому Ядринцев и заставляет своего переселенца, достигшего подобного места, повер-нуть назад, к людям? Он обращается к примеру на грани крайности, когда пересе-ленец уже по некоему внутреннему убеждению не может пребывать на одном месте, а заражается идеей «вечного скитания и отыскивания чего-то» и превраща-ется в тот «бродячий элемент», который незадолго до выхода очерков Ядринцева об Алтае был исследован С.В. Максимовым [Максимов, 1877]. Вопрос Ядринцева о крестьянском счастье («Где же таится крестьянское сча-стье, под каким кустом залегло оно, под каким камнем оно запало, скрылось, при-таилося?!!..») можно интерпретировать и как риторический шестидесятнический, и как конкретно-исторический (напомним, что поездка на Алтай была связана с изучением колонизационного движения), и как мифопоэтический – «герой по-лучает возможность исполнения своих желаний (иногда ограничено количество) – из-за собственного неразумения / жадности теряет достигнутое и возвращается к прежнему состоянию» [Cловарь-указатель, 2006, с. 98]. Таким образом, Горный Алтай воображается в очерках Н.М. Ядринцева, пережившего две незабываемые встречи с ним, и лиминальным пространством, и пространством мифогенным – сказочно богатой и сказочно прекрасной страной, в пределах которой возможны самые неожиданные встречи и культурные смещения. Образный строй этого цик-ла очерков сделает Горный Алтай местом, привлекающим внимание любителей романтики и отдыха на лоне природы – уже в начале ХХ века Горный Алтай ста-нет позиционироваться как рекреационное пространство, восхищающее экзотикой горных ландшафтов и экзотичной культурой его коренных жителей 1 . 1 Например, во введении к «Путеводителю по всей Сибири» В.А. Долгоруков под-робно описал все пути по Горному Алтаю и его популярные на тот момент водо- и кумы-солечебные места [Долгоруков, 1903–1904].

Скачать электронную версию публикации