Siberia and the Caucasus: the two paradisal poles in Gaito Gazdanov’s artistic topography.pdf Сибирский и кавказский локусы – важная часть мнемопоэтики Газданова, репрезентирующие память детства его автобиографического героя. И то, и другое пространство выступают двумя полюсами его детского рая. Сибирский эпизод был коротким в биографии семьи Газдановых: туда получил назначение Газданов-старший после окончания петербургского лесного института. Но несмотря на краткость пребывания, образ Сибири ярко отпечатлелся в сознании будущего пи-сателя и нашел свое отражение в его раннем творчестве: первом романе «Вечер у Клер» (1930) и рассказе «Железный Лорд» (1934). В «Вечере у Клэр» няня авто-биографического героя рассказывает ему о прекрасной жизни его родителей в Сибири, а «Железном Лорде» Сибирь названа я-повествователем «родной стра-ной». В образе Сибири, предстающей из посмертных записок Василия Николае-вича, героя «Железного Лорда», он узнает свои собственные впечатления, сло-женные из рассказов родителей и словно заново переживаемые через чужое слово в иных, эмигрантских обстоятельствах: «я сразу почувствовал ту громадную све-жую силу, которой была полна его тогдашняя, такая счастливая жизнь. Сибирские реки, сибирские просторы – это было то, что еще так любил мой отец, и я знал их по его рассказам и по рассказам матери и няни, так что, читая описание этого пе-риода жизни Василия Николаевича, я точно путешествовал с ним по родной стра-не, где мне были известны все могучие, возможные только в Сибири, повороты реки, легкий и точно небрежный, но неувядающий запах, смесь травы, цветов и земли; и мерный бег коня, и лай Железного Лорда, пригнувшегося к земле для следующего прыжка вслед за быстро мелькающими ногами лошади, и смеющие-ся, необычайно большие глаза Елены Власьевны, и холодное густое молоко с чер-ным хлебом, густо посыпанным солью» [Газданов 1996, III, с. 354–355]. В этом коротком фрагменте запечатлены все главные составляющие сибирского топоса: широта пространства, мощь рек, свежесть воздуха, густая смесь запахов, естест-венность и неприхотливость быта и стола, сохранившего в качестве основы из-вечные хлеб, соль и молоко. В воспоминаниях Василия Николаевича Сибирь тоже предстает сказочной страной, райским местом – единственным, где он был по-настоящему счастлив во время своего свадебного путешествия: «Мы были на Амуре и на Иртыше, в этой замечательной стране, где бы я хотел кончить свою жизнь» [Там же, с. 354]. Для самого автора рассказа образ Сибири становится символом России, с ее просторами, реками, свежестью воздуха, с ее песнями. В рассказе «кухарка с мечтательными синими глазами на огненно-рыжем лице» [Там же, с. 343], служившая в семье я-повествователя в период его российского детства, пела известную песню «По диким степям Забайкалья, где золото роют в горах», и на его вопрос: «Что же там – и степи, и горы?» [Там же], – ответила многозначительным: «Всё» [Там же]. Контрастным по отношению к образу Сибири предстает в «Железном Лор-де» образ Петербурга – как место развлечений и соблазнов, очень скоро разру-шившее семейное счастье Василия Николаевича. «Никакая сила в мире, ничто не могло ни воскресить это громадное и сложное счастье, которое совмещало в се-бе – в одной только мысли – Сибирь, к которой Василий Николаевич беспрестан-но, с болезненной настойчивостью возвращался, и запах сена, и тело Лели, и ее глаза, и все, что происходило тогда, – ни воскресить, ни уничтожить так, чтобы сделать это небывшим, чтобы не было причины для смертельного и непрекра-щающегося сожаления» [Там же, с. 357]. Несомненно, в этом ностальгическом самоощущении голос героя соединен с голосом автора, для которого Россия – такой же потерянный рай, как Сибирь для Василия Николаевича. Дополняет художественный образ Сибири у Газданова сцена из романа «Ве-чер у Клэр», где няня юного Николая Соседова рассказывает ему о том, как жили в Сибири его родители: «Жизнь моих родителей в Сибири, по словам няни, была прекрасной. – Покупали яйца на базаре. Дешевые были яйца, тридцать пять копеек сотня, не то что здесь. Мяса фунт две копейки. Масло в бочках продавали, вот так…» [Газданов 1996, I, с. 59]. В «Вечере у Клэр», как и в «Железном Лорде», Сибирь предстает богатым краем. Реалии северного быта и даже фрагмент ка-торжного сюжета вписаны здесь в контекст вольности и сытой жизни: «Она рас-сказала мне, как в Сибири на улицах продают замороженные круги молока, как ставят на ночь провизию у окон для беглых каторжников, скитающихся лютой зимой по городам и селам» [Там же]. Семантически усложняет сибирский эпизод любимая маленьким Колей ко-мичная на первый взгляд история с Васильевной, которую уж много раз расска-зывает ему няня. Васильевна – нанятая повариха, оказавшаяся прибывшей из Пе-тербурга матерью каторжника. «…Вот раз барыня гостей созвала. Васильевна пирог делает, а стол накрыли еще днем. Вечером барыня приезжает … и видит: ничего … нет. Все чисто. Пирога нет, посуда разбросана. Идет на кухню. И Ва-сильевна сидит, вся красная, злая, не дай Бог. Барыня спрашивает: почему не го-тово? А та отвечает: я сама барыня … не хочу больше подавать, хочу сама есть. И весь пирог обкусанный. Потом Васильевна как сбежала со двора, так только на шестой день воротилась. Пришла вся грязная, обтрепанная, все платье оборвано, а сама плачет. Простите, говорит, меня, такой у меня запой бывает, ни-чего не поделаешь. Большая аккуратистка» [Там же, с. 60], – так завершает свой рассказ няня. За этой комичной историей, варьирующей сказку о золотой рыбке, скрыта человеческая драма: Васильевна действительно могла быть в прошлом состоятельной женщиной, поехавшей вслед за сыном (вероятно, революционе-ром) на каторгу в Сибирь и живущей там на поселении. О ее состоятельном про-шлом свидетельствует именование себя «барыней», хотя вряд ли за этим стоит дворянское происхождение – слишком уж неблагородно поведение Васильевны. Но вполне возможно, что в своей петербургской жизни не она готовила стол, а ей готовили и подавали. Тогда объяснимыми становятся ее запои, являющиеся вы-ражением отчаяния от потери ее собственного рая, завершающиеся, однако, по-каянием и возвращением. Можно предположить, что именно этот жест возвраще-ния и остатков совести и означает ее неуместное и комически звучащее в устах няни именование «аккуратисткой». В целом же, за исключением микросюжета с Васильевной, сибирские эпизоды, встроенные в план детских воспоминаний героя, как в романе, так и в рассказе Газданова овеяны райскими коннотациями радости жизни, в чем видится их особая функция в плане репрезентации сибир-ского текста русской литературы. Другим полюсом утраченного детского рая является в прозе Газданова Кав-каз, запечатленный в его воспоминаниях об осетинском родовом доме, куда он ребенком каждый год уезжал на лето. Впервые кавказский мотив появляется в «Вечере у Клэр», где отец героя лепит из гипса рельефную карту Кавказа. Одна-ко маленький Коля Соседов неосторожным движением разбивает ее. Этот жест становится символичным для его дальнейшей судьбы: смерть отца, переезд на Украину и поступление в Петровско-Полтавский кадетский корпус, скорый пере-езд в Харьков, уход на Гражданскую войну и служба на стороне Белой армии, вынужденная эмиграция, ставшая пожизненной… Так образ Кавказа и дедовского дома отодвигается в план сквозного в романах Газданова «сюжета воспоминания» (термин Б. Аверина [Аверин, 2003]), занимая в нем одно из ключевых мест, не-смотря на редкость самих кавказских эпизодов, мерцающий характер националь-ного подтекста. Последнее обстоятельство породило одну из устойчивых точек зрения о том, что Газданов по-настоящему не знал Кавказа, и сама родина пред-ков не стала частью его генетической памяти [Федякин, 2000, с. 44]. Возможно, это мнение было спровоцировано признанием самого писателя, который в одном из поздних писем на родину, когда был восстановлен его контакт с Россией, ска-зал о себе: «Осетинского языка я, к сожалению, не знаю, хотя его прекрасно знали мои родители . Учился я в Парижском университете, но русский язык остал-ся для меня родным» [Хадарцева, 1988, с. 109] 1 . Однако мысль о поверхностном знакомстве Газданова с Осетией опровергается поэтикой тех фрагментов его ро-манов, которые посвящены Кавказу и где «романтическая экзотика» сочетается со множеством детальных описаний местного пейзажа и быта, дедовского дома и сада: «…Каждый год во время каникул я ездил на Кавказ, где жили многочис-ленные родные моего отца. Там из дома моего деда, стоявшего на окраине города, я уходил в горы. Высоко в воздухе летели орлы, я шагал по высокой траве с моим ружьем монте-кристо, из которого стрелял воробьев и кошек; в стороне с шумом тек Терек, и черная мельница одиноко возвышалась над его грязными волнами. Тишина, солнце, деревья. Затем, оглядываясь на красное, заходящее солнце, я шел домой … и приходил как раз вовремя для того, чтобы увидеть пас-туха в белой войлочной шляпе, гнавшего стадо с пастбища . Я знал, что сей-час … об белые донья ведер зазвенят упругие струи молока, и дед будет смотреть на это с галереи, выходящей во двор, постукивая палкой по полу» [Газданов 1996, I, с. 77–79]. Но если в «Вечере у Клэр» это еще живые картины детских не очень давних впечатлений, воспоминаний, не приобретшие «иероглифических» очерта-ний, то в «Ночных дорогах», писавшихся на рубеже 1930-х – 1940-х гг., образ Кавказа приобретает символические черты навсегда потерянной малой родины. 1 Значимость осетинского национального субстрата в творчестве Газданова в послед-нее время активно проводится в работах осетинских исследователей. См., напр.: [Бзаров, 2005; 2008; Газданова, 2005]. И духовная задача автобиографического героя состоит в том, чтобы сохранить этот образ и эти черты в своей памяти до самой смерти: «…Я привык себе – дав-ным-давно, словно в прочитанной книге, – представлять: старый дом, с одним и тем же крыльцом и той же входной дверью … деревьями, которые, как архивы моего бюро, существовали до моего рождения и будут продолжать расти после моей смерти, и лермонтовский дуб над спокойной моей могилой, снег зимой, зе-лень летом, дождь осенью, легкий ветер российского, незабываемого апреля ме-сяца; много книг, прочитанных много раз … это медленное очарование семейной хроники, одно могучее и длительное дыхание, слабеющее по мере того, как будут замедляться моя жизнь, терять звучность голос, … седеть волосы, хуже видеть глаза, до тех пор, пока в один прекрасный день, оглянувшись на секунду, я не увижу себя точно похожим на моего деда, в теплую весеннюю погоду сидящим на скамейке, под деревом, … и прислушиваться к шуму листьев, чтобы запомнить его еще раз, навсегда, и чтобы не забыть его, умирая» [Газданов, 1996, I, с. 599]. В этом пронзительном фрагменте каждая деталь пропущена через «память серд-ца» я-повествователя, в которой прошлое, настоящее и будущее существуют в нераздельности и воплощаются в дорогих фамильных образах, предметах быта, куда вписан и литературный план, акцентированный лермонтовским кодом, а также мотивами библиотеки, книги, архива. Все это лишает газдановский образ Кавказа литературной трафаретности, превращая в часть «семейной хроники». Таким образом, Сибирь и Кавказ становятся двумя крайними райскими локу-сами в топографии Газданова, между которыми располагаются также Петербург и Венеция. Первый – как город детства самого писателя и его романного alter ego, второй – как город мечты и одновременно зеркальное отражение Петербурга. Со-вершенно лишен райских коннотатов газдановский Париж – место его эмигрант-ских будней, большей частью трудных и безрадостных 1 . Вместе с тем, несмотря на схожесть функций в мнемоническом метасюжете писателя, за Сибирью закре-пляется символическая репрезентация России, тогда как Кавказ представляет ма-лую родину его автобиографического героя. Симптоматично, что в паре Сибирь – Кавказ наиболее жизнеспособным у Газданова оказывается сюжет кавказских воспоминаний, мерцающих и в его финальном романе «Эвелина и ее друзья», то-гда как образ Сибири после «Железного Лорда» больше не появляется в его тек-стах, как оказалось, лишь на короткое время вступив в косвенный диалог с кав-казской темой его детского рая. Т.е. образ малой родины, несмотря на давность утерянных контактов, остался прочно впечатанным в память автора и его alter ego, не найдя себе замены в художественной топографии газдановской прозы. Хотя в ностальгических изображениях писателем России, ее незабываемых ландшафтов одним из основных мотивов оказывается мотив снега, что оставляет на них и си-бирский след. 1 Подробно о семантике образов Петербурга, Венеции, Парижа у Газданова см. нашу работу: [Проскурина, 2012, с. 63–67].

Скачать электронную версию публикации