Типы взаимодействия поэзии и прозы в журнале В.А. Жуковского «Вестник Европы».pdf В творчестве В.А. Жуковского можно выделить несколько продуктивных типов взаимодействия поэзии и прозы, которые во многом обусловлены разными этапами становления и развития его романтической эстетики и поэтики. Началь-ной точкой отсчета здесь оказывается журнал «Вестник Европы» (1808-1810). Как верно отмечает А.С. Янушкевич, «весь комплекс материалов “Вестника Европы” периода редакторства и активного сотрудничества Жуковского» воспринимается как «единая этико-философская и эстетическая система поэта, пролог к его ро-мантической поэзии» [Янушкевич, 2006, с. 91]. В этом смысле объединяющим началом всех материалов, опубликованных в журнале за 1808-1810 гг., выступают код имени и код события, представленные в их взаимодополняющем и взаимо-проникающем единстве. Оба этих кода активно участвуют в формировании как эмпирической, так и концептуальной сфер в журнале, что получает отражение в двухчастной структуре издания, состоящей первоначально из двух разделов: «Ли-тература и смесь» и «Политика». Важно отметить, что исключительное внимание Жуковский уделяет именно концептуальной сфере, теснейшим образом связанной со становлением его философско-эстетических и социально-политических взгля-дов в этот период. Взаимодействие поэзии и прозы в журнале «Вестник Европы» (1808-1810) может быть осмыслено через такое явление, как межтекстуальная и метатексту-альная интеграция. Так на межтекстуальном уровне в журнале формируется ха-рактерная парадигматическая структура, в основе которой оказывается особенно значимый для становящейся романтической культуры Жуковского код имени [Чепкина, 2001, с. 6-8]. Прежде всего, код имени отсылает нас к самой номинации журнала, ко времени его основания в 1802 г. Н.М. Карамзиным. Уже само назва-ние «Вестник Европы» моделирует культурно-политический образ новой Европы начала XIX столетия, который получает отражение в энциклопедическом типе издания и оказывается внутренне созвучен идее романтического универсализма, утверждающейся на страницах этого издания в период редакторства и сотрудни-чества в нем «первого русского романтика». Следующий круг имен представлен отечественными и переводными автора-ми, произведения которых печатались на страницах «Вестника Европы» в 1808-1810 гг. Среди них Жуковский, Мерзляков, В.Л. Пушкин, Воейков, Батюшков, Вяземский, а также Шиллер, Виланд, Гарве, Коцебу, Руссо, Шатобриан, Жанлис, Суза, Эджворт и др. Важно отметить, что номинация большей части произведе-ний этих авторов связана с семантикой собственных имен. Прежде всего, это та-кие поэтические произведения самого Жуковского, как романсы «К Нине. (С анг-лийского)» (1808, № 8) и «Мальвина» (1808, № 10), баллады «Людмила» (1808, № 9) и «Кассандра» (1809, № 20), послания «К Нине» (1808, № 23), «К Филалету» (1809, № 4) и «К ***. При отъезде его в армию» (1810, № 5), «Плач Людмилы» (1809, № 20) и др. Имя собственное, вынесенное в заглавие этих стихотворений, оказывается смысло- и структурообразующим. Не случайно через философию имени в журнале «Вестник Европы» оформляется характерный авторский миф об искупительной и животворящей силе любви, в котором конструктивную роль иг-рает амбивалентный мотив разлуки - встречи, а само «постулирование любовью бессмертия, онтологическая сила памяти вечной» выступает как одна из ведущих тем новоевропейской лирики, включая сюда поэзию В. Жуковского, Вл. Соловьева, Вяч. Иванова» [Бахтин, 2000, с. 22]. Архетипической основой это-го мифа становится широко распространенный в сентименталистской и предро-мантической литературе сюжет о встрече невесты с мертвым женихом [Канунова, 2001, с. 77-88]. При этом Жуковский в своем журнале использует два противопо-ложных варианта развития данного сюжета: встреча как нисхождение во ад для совершения искупления («Людмила») и встреча как предчувствие небесного бла-женства, рая (послание «К Нине»). Миф об искупительной и животворящей силе любви получает одновремен-ное воплощение в оригинальной и переводной прозе поэта, представленной на страницах «Вестника Европы». К ним относятся анонимная повесть «Бедная Ни-на» (1808, № 11), в которой любовь Нины и ее мужа Бастьена, сошедшего с ума после года, проведенного во французской тюрьме, прочитывается в контексте того же археосюжета, а также переведенная Жуковским повесть французской пи-сательницы Флао Сузы Ботело «Мария. (Отрывок из Артурова журнала)» (1808, № 9-10). В ней отношения Марии и Эдвина, а затем Марии и Артура представля-ют два варианта развития этого сюжета. Другая же повесть Флао Сузы Ботело «Густав Обинье» (1808, № 12-14), тоже переведенная Жуковским, синтезирует все названные выше мотивы, определяющие и одновременно усложняющие структуру авторского мифа. Это мотив любви между близкими родственниками: Амелией и ее кузеном Альфредом и их «встреча» уже в ином мире после смерти обоих; это и соединение Густава, сына Амелии, и Эвелины, служащее своеобраз-ной счастливой параллелью к трагической истории любви Амелии и Альфреда и в то же время вызывающее определенные ассоциации с сюжетом Ромео и Джульет-ты. При этом такие устойчивые элегические формулы, встречающиеся в повести, как «тихое уныние», «неизъяснимая сладость», «неизъяснимое очарование», «ти-хая, пленительная непорочность», «образ небесный», «животворение души», «не-изъяснимая судьба», «отцветшее сердце», органично вписывают ее в контекст лирики Жуковского этого периода. Дальнейшее развитие этот авторский миф по-лучает затем в таких произведениях, как «Прусская ваза» (1808, № 20-21) М. Эд-жворт, «Три пояса» (1808, № 23) А. де Сарразена, «Марьина роща» (1809, № 2-3) В.А. Жуковского, «Эдуард Жаксон, Милли и Ж.-Ж. Руссо» (1810, № 2) Г.Г. Меркеля, «Розы Мальзерба» (1810, № 12) Ж.Н. Буйи, «Горный дух Ур в Гель-веции» (1810, № 21) Ю. фон Фосса, «Дорсан и Люция» (1810, № 23-24) С.Ф. де Жанлис и др. По верному замечанию современной исследовательницы, в этих повестях «центром художественной стратегии переводчика остается герой и его психология», а также опыт «воплощения исторической эпохи «домашним об-разом» [Жилякова, 2007, с. 66, 68]. Главная особенность этого авторского мифа видится в том, что он рождается на пересечении литературного и биографического дискурсов, в значительной сте-пени влияя на формирование эстетики жизнестроительства поэта. Восприятие любви как искупительной и одновременно спасительной силы, преломляющейся через категорию судьбы, встречается неоднократно и в дневниковых записях Жу-ковского, и в его письмах. Своеобразной квинтэссенцией этого авторского мифа является запись поэта в дневнике от 22 апреля 1815 года. В ней, обращаясь к Ма-ше Протасовой, он говорит: «Испытания - приготовление к утешению! Разлука - условие соединения! Одинакая здешняя жизнь - приготовление к одинакой веч-ности!» [Там же, с. 114]. Важно отметить, что с точки зрения А.Ф. Лосева, изло-женной им в «Философии имени» (1927), миф, наряду с числом, эйдосом и сим-волом, выступает в собственно онтологическом плане как один из этапов процес-са именования сущности, как форма «самопроявления сущности в инобытии» [Гоготишвили, 1993, с. 915]. Отсюда можно заключить, что через процесс худо-жественной мифологизации во многом происходит оформление основных катего-рий романтической эстетики и поэтики в творчестве Жуковского: типологии пер-сонажей, сюжетной и жанровой системы, концепции двоемирия. Вместе с тем оригинальные и переводные повести Жуковского периода «Вестника Европы», его дневниковые записи и письма воспринимаются как свое-образные «прозаические заготовки» [Янушкевич, 1985, с. 78] к его балладам 1808-1814 гг., и не случайно поэт предполагал создать баллады по мотивам по-вестей «Три пояса» и «Марьина роща» [Там же, с. 82]. Характерно, что ранние баллады Жуковского такие, как «Людмила», «Кассандра», «Громобой», «Светла-на», «Пустынник», «Адельстан», «Ивиковы журавли», «Ахилл», появившиеся на страницах «Вестника Европы» в период с 1808 по 1815 гг., становятся своего рода концептуально-эстетическими центрами журнала и «проводниками» его романти-ческой эстетики и поэтики. О межтекстуальном взаимодействии поэзии и прозы свидетельствует и внутренняя связь баллад с театральными рецензиями Жуков-ского, опубликованными в рубрике «Московские записки» и посвященными гаст-ролям французской актрисы Жорж в Москве в 1809 году. По выражению А.С. Янушкевича, эти рецензии, представляющие собой выразительный «театр страстей», «стали своеобразными уроками психологической критики для русского читателя, подготовкой его к восприятию новой поэзии, в том числе собственной» [Там же, с. 75]. На пересечении в журнале кода имени и кода события возникают несколько продуктивных сюжетов, среди них наполеоновский и александровский сюжеты. Имена императоров Наполеона и Александра I упоминаются почти постоянно в «Вестнике Европы» в обоих его разделах. Среди них наиболее значимыми публи-кациями оказываются следующие: «Письмо из Веймара» (1808, № 21) по поводу приезда в город Александра I и Наполеона, «О пребывании двух императоров в Эрфурте (Записки очевидца)» (1808, № 23) Н.И. Тургенева, «Достопамятное пред-писание императора Наполеона епископам» о благодарственных молебнах за по-беды французов (1809, № 16) и др. В них целостный облик двух императоров соз-дается во многом через использование принципов хроникально-документального историзма, утверждавшегося в журнале Жуковского. Вместе с тем в собственно художественных произведениях, увидевших свет на страницах «Вестника Евро-пы» этого периода, создается уже поэтический образ и Наполеона, и Александ-ра I, в создании которых важная роль отводится произведениям самого редактора. Так поэтический образ Наполеона возникает вначале в его «Песне барда над гробом славян-победителей», увидевшей свет на страницах «Вестника Европы» (1806, № 24), а затем в стихотворении «На смерть фельдмаршала графа Каменско-го» (1809, № 18). Можно сказать, что оба этих произведения служат своеобраз-ным «прологом» к изображению наполеоновской темы и наполеоновского героя в творчестве Жуковского, которые впоследствии получат у поэта ярко выраженную нравственно-философскую и религиозную трактовку. Это такие произведения, как «Певец во стане русских воинов» (1812), «Вождю победителей» (1812), по-слание «Императору Александру» (1814), «На первое отречение от престола Бо-напарте» (1816), «Ночной смотр» (1836), неоконченная поэма «Агасфер» (1851), в которых, по верному замечанию Ф.З. Кануновой, тема и сюжет Наполеона эво-люционируют от «конкретно-исторического воплощения к символико-мифологизированному, вневременному», связанному с противопоставлением христианства и наполеонизма, христианства и революции [Канунова, Айзикова, 2001, с. 115, 100]. Уже в «Песни барда…» Наполеон изображается как «ярый исполин, победа-ми надменный», как «супостат», враг, неприятель, противник, злодей, по опреде-лению В.И. Даля. Затем в «Певце во стане русских воинов», вышедшем вначале отдельным изданием, а позднее напечатанном в «Вестнике Европы» (1812, № 23-24), образ Наполеона воспринимается уже в контексте апокалипсической симво-лики. И важную роль здесь играют такие определения, как «губитель», «враг», «злодей», «хищник», «пришлец», содержащие, по замечанию современного ис-следователя, «прозрачные аллюзии образа Антихриста» [Гаспаров, 1999, с. 111], а также апокалипсические образы «Ангела истребленья», коня и всадника, голода, мстительного грома, смерти. Все это подчеркивает святость подвига русских вои-нов и русского царя и мотивирует восприятие Наполеона как воплощения духа насилия и зла. Важная роль в «Певце…» отводится образу самого певца. Как указывают ис-следователи, он воспринимается в контексте русской и западноевропейской оди-ческой, патриотической и гражданской лирики [Янушкевич, 1999, с. 599], имею-щей точки соприкосновения и с псалмопевческой традицией, и с хвалебным пе-нием в Откровении святого Иоанна Богослова (14: 2-3; 15: 3-4). Одновременно образ певца наделяется здесь и автобиографическими чертами. В этой связи пока-зателен тот факт, что во всех последующих прижизненных публикациях «Пев-ца…» текст сопровождался специальным примечанием: «Автор писал эти стихи после отдачи Москвы, перед сражением при Тарутине, находясь в Московском Ополчении» [Там же, с. 601]. Эта автобиографическая «составляющая» в «Пев-це…» получала особый эстетический смысл и вызывала «повышенный резонанс» «между утвердившимся в языке культуры традиционным значением того или иного символа и его внезапно ожившей внутренней формой» [Гаспаров, 1999, с. 86]. С этим связано и жанровое своеобразие стихотворения, в котором органич-но совмещаются черты оды-гимна с элегическими и балладными мотивами [Там же, с. 85]. Характерно, что оба произведения: и «Песнь барда…», и «Певец…» - пред-ставляют собой гипертекстуальные образования, в которых стихотворные строки соседствуют с прозаическими примечаниями. Смысл этих примечаний видится, с одной стороны, в расширении сферы эстетического, когда отдельные художест-венные образы дополняются исторической, биографической, эмоциональной реф-лексией автора. В этом отношении, например, «Певец…» с прозаическими ком-ментариями Жуковского и Дашкова представляет собой своеобразную энцикло-педию имен основных участников Отечественной войны 1812 года, которая в то же время естественно соотносится с кодами имени и события в журнале «Вестник Европы». С другой стороны, благодаря системе примечаний происходит заметное усложнение образов автора, героя и читателя в художественном произведении. Так автор выступает здесь в одно и то же время и как креативный центр произве-дения, и как автор-читатель и автор-комментатор в прозаических примечаниях. Такой эстетически объемный образ автора приводит к заметной трансформации образа певца, описываемых героев и слушателей (читателей), сообщая им и ми-фологические черты, и черты определенной исторической и биографической кон-кретности. Так в диалоге с поэзией и прозой в гипертекстуальном образовании происходит совмещение мифоцентрической (поэтической) и логоцентрической (прозаической) художественных картин мира [Поплавская, 2004, с. 33-39]. Появившиеся первоначально на страницах «Вестника Европы» наполеонов-ский и александровский сюжеты получают продолжение и в дальнейшем творче-стве Жуковского. Таким образом, философия имени обоих героев, материализо-ванная в «именном» сюжете, получает, по словам А.Ф. Лосева, «второе символи-ческое единство», «in potentia содержащее в себе возможные и мыслимые отдель-ные значения этого слова в разнообразные но все же вполне опреде-ленные моменты времени и места» [Лосев, 1993, с. 635]. В контексте этого «именного» сюжета воспринимается и программное послание Жуковского «Им-ператору Александру» (1814). В работе над ним автору важно было найти эстети-ческое соответствие между лирическим «я» (субъектом речи), героем (субъектом действия и объектом речи) и адресатом (объектом речи и субъектом рецепции). Эта проблема получает у Жуковского своеобразное преломление через категорию поэтического слога, в котором органично совмещались бы одические и панегири-ческие традиции русской литературы XVIII века и личный исторический опыт переживания событий Отечественной войны 1812 года. В период работы над по-сланием Жуковский внимательно изучает русскую историю, летописи, обращает-ся к поэме Ломоносова «Петр Великий», оставляет характерные пометы и замеча-ния на полях ломоносовского «Слова похвального ее Величеству Государыне Елисавете Петровне, самодержице Всероссийской, говоренном ноября 26 дня 1749 года», где фактически определяет для себя основные принципы разговора с царем [Янушкевич, 1978, с. 59-66]. Отметим, что этот круг произведений создает вокруг послания характерный прозаический и поэтический контекст, раскрываю-щий сложные интертекстуальные связи стихотворения «Императору Александру» и полемически определяющий основную установку автора не на хвалу, а на бла-годарность от лица всех россиян за спасение отечества. Предлагая в своем послании программу деятельности русскому царю, Жу-ковский практически возрождает целый комплекс идей Просвещения. В сохра-нившемся автографе «Плана послания к Государю» поэт пишет: О какое будущее открывается нам в скором - Век Александров - есть век возрождения - Из сих ужасных развалин он выведет благо - Я вижу сей верховный трибунал, где председатель бог [ГПБ, ф. 286, оп. I, ед. хр. 78, л. 26 об.]. Уже в этих строках вырисовываются идеальный образ просвещенного мо-нарха и государственного устройства, которое должно быть основано по образцу небесного государства и цель которого - всеобщее человеческое благо. И не слу-чайно, как пишет современный исследователь, «планы послания «Императору Александру» обозначили некоторые специфические черты преображенного жан-ра: отказ от хвалы в адрес героя, установку на изображение картин исторических событий, тему уроков истории, ее суда» [Янушкевич, 1985, с. 105]. Новые эстети-ческие задачи автора обусловили и своеобразие поэтики послания. Так образ Александра изображается в нем как исполнитель Божественного Промысла, как «воли Промысла смиренный совершитель». По контрасту с образом Александра раскрывается образ Наполеона, который бросает вызов созданному Богом миро-порядку. И не случайно среди многочисленных определений, которыми поэт на-деляет Наполеона («питомец ужасов, безвластия и брани», «гордый», «тиран», «чудовище», «губитель», «злодей», «хищник царств»), особо выделяется одно из них: «слепец». Актуализированный здесь мотив слепоты означает отсутствие у героя внутреннего зрения, которое не позволяет ему прозревать Божественный Замысел и выступать сознательным исполнителем его. Отсюда образ Наполеона, в отличие от образа Александра, представлен в послании как бессознательное орудие Промысла. Такое понимание роли выдающейся личности в истории предопределило своеобразие восприятия Жуковским идей историзма в их религиозно-философском преломлении. В этой связи кажется закономерным, что историче-ский сюжет послания включает в себя важнейшие события европейской и русской жизни, начиная с контрреволюционного переворота во Франции в 1799 году, в результате которого Наполеон пришел к власти, и кончая возвращением Алексан-дра I из заграничного похода в 1814 году. Обильное использование исторического материала, связанное с благодарностью государю от лица всего народа «за славу, которую даровал имени русскому», позволяет воспринимать эти события в кон-тексте искупительного подвига Христа, исполняющего высший Промысел Отца Небесного. Проекцией этого христианского сюжета являются в стихотворении такие события, как коронация императора Александра I в 1801 г. в Москве, втор-жение наполеоновских войск в Россию («И грозно возблистал спасенья страшный год»), «кремлевские пожары», освободительные военные действия российских войск в Европе, соотносимые с входом Господним в Иерусалим («Во сретенье Тебе народы потекли, // И вайями твой путь смиренный облекли»), вступление в Париж, возвращение в Россию. Характерно, что само вступление русских в Па-риж вызывает параллель с Воскресением Христовым. Подобно Христу, Алек-сандр совершает в Париже подвиг искупления пролитой крови казненного в 1792 г. Людовика XVI. Ср. ст. 325: «И звучно грянуло: воскреснул Искупитель!». В отдельном издании послания к этому стиху Жуковский дает следующее приме-чание: «Известно, что торжественное молебствие Российской армии совершено было в день Светлого Воскресения на той площади, где погиб Людовик XVI» [По-плавская, 1999, с. 726]. Здесь речь идет о событии, произошедшем 29 марта (10 апреля) 1814 г. в Париже, которое Александр I расценивал как «апофеоз рус-ской славы между иноплеменниками», как «духовное наше торжество» [Шильдер, 1898, т. 3, с. 223]. Образ Александра I представлен в послании многогранно: он раскрывается перед нами как «вождь царей» и «победоносный друг», как сын отчизны и сын своей матери, как «благий отец» и брат. Отсюда в его характеристике преоблада-ют такие определения: «благословенный», «возвеститель небесной благодати», «венчанный герой», «спаситель», «смиренный вождь царей», раскрывающие мес-сианский смысл его подвига. Образ русского императора описывается автором не только извне. В послании делается попытка представить его и изнутри через сис-тему предложений с вопросительной интонацией. Ср.: «Сие величие окинувши очами, // Что ощутил, наш Царь, тогда в душе Своей?». Эта внутренняя точка зре-ния дополняется в послании личной рефлексией лирического «я», которая имеет автобиографические истоки и связана с присутствием Жуковского вместе с Блу-довым в 1801 г. в Москве на коронации императора Александра I [Ковалевский, 1866, с. 24]. Все вышесказанное позволяет говорить о поэмном потенциале посла-ния «Императору Александру» и его особой роли, связанной с символической и мифориторической трактовкой наполеоновского и александровского сюжетов в творчестве «первого русского романтика». Обратимся вновь к журналу «Вестник Европы». Код события в этот период глубинно связан с проблемой становления «внутреннего человека», с «деятельно-стью душевной», составными частями которой являются самообразование, нрав-ственное самосовершенствование и эстетика творчества. Поэтому психологиче-ский сюжет, раскрывающий «образование души своей», выступает в качестве синтагматической основы «Вестника Европы» Жуковского. В этом смысле жур-нал, являясь универсальной коммуникативной моделью кумулятивного типа, служит действенным средством не только приобщения читателя к процессу чте-ния, но и «приготовлением» к воспитанию в нем эстетического чувства, «навыка размышлять и пленяться изящным» [Вестник Европы, 1808, № 1, с. 12] . Не слу-чайно деятельность Жуковского, редактора и автора «Вестника Европы», орга-нично вписывается в его философию счастья и покоя, включающую в себя «ис-кусство жить, искусство действовать и совершенствоваться в том круге, в кото-рый заключила нас рука Промысла; в самом себе находить неотъемлемое счастье» [Там же, с. 14]. Важная роль в этой философии отводится поэтом дружбе, семье, творческому уединению. В «Вестнике Европы» этого периода встречаются много поэтических и про-заических материалов, посвященных дружбе. Среди них «К друзьям» («Повсюду и всегда, о братья, смерть за нами…») (1808, № 2) А.Ф. Мерзлякова, «О дружбе. (С французского)» (1808, № 6), «К Филалету» («Где ты, далекий друг, когда пре-рвем разлуку…») (1809, № 4) В.А. Жуковского, «О дружбе государей» (1809, № 7) из И.Я. Энгеля, «О дружбе и друзьях. (С французского)» (1810, № 13). Свое-образным ключом к трактовке этой темы может служить послание Жуковского «К Филалету». Здесь тема дружбы оказывается тесно связанной с проблемой форми-рования «внутреннего человека» и с проблемой эстетической коммуникации. В диалоге лирического героя с адресатом послания складывается единое внутреннее пространство психологической жизни обоих персонажей, приобщаясь к которому лирическое «я» сначала расширяется до пределов другого «я», соотнося себя с ним, а затем преображается в высшее «Я». Тот же принцип преображения внут-реннего «я» в высшее «Я» присутствует и в акте художественной коммуникации, составляя высшую цель поэзии и творчества в целом. Об этом Жуковский говорит в статье «О нравственной пользе поэзии. (Письмо к Филалету)» (1809, № 3), пере-веденной из И.Я. Энгеля. Таким образом, и стихотворное послание «К Филалету», и прозаическая статья, имеющая тот же подзаголовок, воспринимаются как харак-терный феномен межтекстуальной интеграции поэзии и прозы в журнале «Вест-ник Европы», основанный на общности адресата, эстетической позиции авторов обоих произведений в понимании нравственной пользы поэзии и в трактовке те-мы дружеского общения, на близости точки зрения автора статьи и автора посла-ния с точкой зрения лирического героя. Внутренне созвучной этой теме оказывается и тема семьи, семейного круга как одного из возможных путей непрерывного нравственного совершенствования личности, ибо «быть хорошим семьянином… …нельзя, не имев доброго, нежного и чувствительного сердца» [Вестник Европы, 1808, № 12, с. 223-224]. Она звучит в таких статьях, как «Второе супружество» (1808, № 8) С.К. Неккера, «Кто истинно добрый и счастливый человек?» (1808, № 12), «О счастии» (1809, № 1), «О супружестве» (1809, № 4) Д. Аддисона, «Спорная статья в супружестве» (1809, № 11) Д. Юма и др. Центром пересечения всех этих проблем становится статья Жуковского «Несколько слов о том же предмете» («Писатель в обществе») (1808, № 22), где темы дружбы, семейного счастья, нравственного совершенство-вания по-новому осмысляются с позиции творчества писателя. В этом смысле важная роль отводится статье под названием «Подарок на Новый год» (1808, № 1), представляющей перевод Жуковского из Х. Гарве. В ней мать дарит своей дочери альбом с пожеланием «из читательницы сделаться автором». Здесь сам процесс творчества осмысляется через диалектику взаимодействия «другого» («чужого»), «своего» и «другого другого», где под «другим» («чужим») подразу-мевается любой автор любого произведения, под «своим» - то общее знание, ко-торым обладают другой автор и «Я» и которое, по выражению А.М. Пятигорско-го, «заполняет пространство» между мною и «другим», а под «другим другим» - литературный текст, поскольку «феноменология «другого» невозможна без пред-посылки о «другом другом» или «третьем», «чем (кем) ты не можешь стать ни при каких условиях, и что (кто) не может стать тобой» [Пятигорский, 1992, с. 4]. От межтекстуального диалога поэзии и прозы в «Вестнике Европы» перей-дем к рассмотрению его на метатекстуальном уровне. Метатекстуальная интегра-ция поэзии и прозы в журнале Жуковского подразумевает их взаимодействие в содержательном, структурном и жанрово-повествовательном плане в рамках еди-ного метатекстуального целого - журнала. Попытка изучения деятельности Жу-ковского в этом аспекте была предпринята, в частности, В.С. Киселевым, который подробно проанализировал № 9 и № 10 журнала за 1808 г. [Киселев, 2007, с. 51, 52]. Рассмотрим с этой точки зрения № 8 журнала за 1808 г. Он открывается статьей Ж.Б.А. Сюара «О скупости», переведенной Жуковским, в которой иссле-дуются социально-психологические истоки и проявления этой человеческой «страсти», «порока», «чувства». Уже в самом определении скупости улавливается скрытая диалектика ее развития, приводящая с течением времени к трансформа-ции чувства в страсть, а страсти - в порок. Следующие затем два стихотворения Жуковского «К Нине. (С английского)» («О Нина, о мой друг! ужель без сожале-нья…») из Томаса Перси и «Стихи, сочиненные для альбома М.В.П.» («Давно унизился поэзии кредит!..») объединяются сюжетным мотивом возможной пере-мены в судьбе лирической героини, что передается особой поэтической лексикой: «убожество судьбины», «страшная минута испытанья», «предузнав сокрытое судьбою», «с противною судьбою страдальца примиришь». Важно отметить, что основными причинами перемены судьбы выступают здесь любовь и быстротеку-щее время. В других публикациях, таких как «Госпожа Коттень», переведенной с французского Жуковским, тот же мотив связывается с благотворительностью, а в отрывке из поэмы Т. Тассо «Освобожденный Иерусалим» «Олинт и Софрония», переведенном А.Ф. Мерзляковым, и в оде из Горация «К Пирре» в переводе В.Л. Пушкина он ассоциируется со смертью героев и с изменой любимой женщи-ны. Далее этот мотив конкретизируется на примере судьбы английского актера Пальмера, лишившегося в одно время и супруги, и сына, и умершего на сцене со словами: «Есть другой, есть лучший мир!» [Вестник Европы, 1808, № 8, с. 295], а затем продолжается в статье С.К. Неккера «Второе супружество», в которой при-вязанность к «первому союзнику жизни» часто приводит к отказу от второго суп-ружества. В заключительных номерах журнала мотив перемены в судьбе транс-формируется в мотив превращения: превращения Фридриха Великого, короля Прусского, в переодетого немецкого барона во время его тайного путешествия во Францию («Фридрих Великий в Страсбурге»), превращение бывшего разбойника в безупречного слугу, ибо «кротость и надежда на исправление преступника жи-вее действуют на сердце, нежели строгость и наказание» («Отрывок надгробной речи») [Там же, с. 313]. Наконец, мотив превращения получает окончательное содержательно-структурное завершение в мотиве преображения, как, например, в описании Стокгольма, отрывке из путешествия Ачерби в Швецию, когда, потря-сенные видом на северную площадь и Северный мост в Стокгольме, «вы забывае-тесь, в душе вашей неизъяснимо приятное волнение!» [Там же, с. 315]. Так фор-мируется содержательное единство данного номера в его внутренней динамике и в его возможных трансформациях. В то же время это единство базируется на общности эстетической позиции автора-редактора, которому принадлежат 7 из 14 материалов, опубликованных в разделе «Литература и смесь». Все они посвящены исследованию «внутреннего человека», его эмоционально-психологической сфе-ры, в раскрытии которой важная роль отводится категории автопсихологизма. Содержательное и структурное единство номера достигается и за счет жанрово-повествовательных стратегий, раскрывающих интимно-дневниковые формы цик-лизации [Киселев, 2007, с. 49-61], преобладающие в «Вестнике Европы» в этот период. Среди них такие субъективные поэтические и прозаические жанры, как романс и отрывок из путешествия, в которых точки зрения лирического «я» и по-вествователя во многом близки позиции автора. В других жанрах этого номера: портрет, горацианская ода, драматургический отрывок из поэмы, отрывок над-гробной речи - позиция автора выражается уже более опосредованно. И, наконец, в статье, очерке, рассуждении, анекдоте изображение героя в значительной мере обусловлено объективной позицией автора по отношению к нему. Наряду с интимно-дневниковыми формами циклизации, ориентирующимися в значительной мере на поэтические жанры, в «Вестнике Европы» используются и эпистолярно-диалогические формы циклизации, значение которых особенно воз-растает в 1809-1810 гг. Они в большей степени связаны с прозаическими эписто-лярными жанрами, включая сюда художественные, литературно-критические, исторические, этнографические, географические, политические письма. Среди них выделяются многочисленные письма реальных и условных читателей к изда-телям «Вестника» и ответы издателей на них, образующие своеобразные микро-циклы. Через них реализуются особые прагматические установки журнала, при-водящие к перестройке его структуры. Так, начиная с № 17 за 1809 г., из журнала исчезает раздел «Политика», вместо которого появляются рубрики «Смесь» и «Разные известия». Затем издатель отказывается от общего раздела «Литература и смесь» и вводит пять новых разделов: «Словесность», «Науки и искусства», «Критика», «Смесь», «Обозрение происшествий», что соответствует большей дифференциации материалов и большей «специализации» интересов читателя. Кроме того, важная роль в формировании эпистолярно-диалогических форм цик-лизации отводится фатическому коду, который предполагает присутствие в жур-нале текстов, «ориентированных не на сообщение, а на общение с адресатом» [Чепкина, 2001, с. 32]. Так, например, в № 3 за 1809 г. к статье «Бомарше в Испа-нии» Жуковский дает следующее примечание: «Мне показалось, что этот отрывок может быть приятен для читателей Вестника. Повесть сия, имеющая прият-ность романа, но истинная во всех подробностях, помещена в одном из его Mem-oires, которые и теперь читаем с великим удовольствием, хотя они потеряли уже свою новость и не могут нравиться своим содержанием» [Вестник Европы, 1808, № 3, с. 193]. Здесь непосредственное общение с адресатом получает дополни-тельный эстетический смысл, связанный с кругом чтения редактора, особенно-стями жанровой природы мемуаров Бомарше, стилем и типом повествования в них. В дальнейшем эти примечания носят в основном биографический, историче-ский, интимный, источниковедческий, уведомляющий характер, что позволяет редактору не только вступать в непосредственный диалог с читателем, но и в оп-ределенной мере моделировать свой культурно-биографический образ. Параллельно с работой по редактированию «Вестника Европы» Жуковский размышляет о теории и истории поэзии, о взаимодействии поэзии и прозы, о своеобразии поэтического и прозаического слога. Об этом свидетельствуют, в частности, записи поэта на обложке второго тома Полного собрания сочинений М.В. Ломоносова в 6 томах, издававшегося в 1784-1787 гг. и ныне находящегося в собрании библиотеки Жуковского в Томске. Ср.: Дефиниция поэзии. Ее отличие от прозы. Приемы стихотворного слога от высокого до низкого. Что поэзию сливает с прозою. Отличительное в русской поэзии и слав. О заимствовании слов. О русских поэтах. Изменение русских стихов сегодня. Отчего совершенствуется. [Цит. по: Янушкевич, 1978, с. 67]. Эта и две другие содержательно близкие записи, находящиеся в рукописях поэта и опубликованные А.С. Янушкевичем [Там же, с. 67, 68], связаны с непо-средственной работой Жуковского над созданием предисловия к издаваемому им «Собранию русских стихотворений», первые две части которого были изданы в 1810 г. Кроме того, сам план-конспект этого предисловия внутренне соотносится с такими литературно-критическими статьями Жуковского, как «О басне и баснях Крылова» и «О сатире и сатирах Кантемира», имеющими устоявшуюся структуру и включающими в себя определение жанра, описание его предмета и типологии героев, историю жанра, отдельные фрагменты текста и их комментирование. И не случайно план предисловия к «Собранию русских стихотворений» конкретизиру-ется затем в статьях и объявлениях «Вестника Европы». Так, поэзия и проза по-нимаются Жуковским прежде всего как речевые формы, точнее, как речевые роды и виды. Об этом можно судить по объявлению об издании журнала на 1810 г. В нем говорится: «Издание “Вестника” продолжаться будет и на 1810 год. Располо-жение книжек по новому плану должно быть следующее: I. Словесность. Проза: повести, речи, разговоры и проч. Стихотворения: оды, басни, песни, послания, эпиграммы и пр.» [Вестник Европы, 1809, № 24, с. 353]. Здесь разделение словес-ности на «прозу» и «стихотворения» соответствует речевым родам, а деление внутри этих родов соотносится с отдельными речевыми видами (жанрами). Более подробная характеристика прозаического и поэтического (стихотвор-ного) родов дается Жуковским в статье «О басне и баснях Крылова» (1809, № 9). Если в прозаической басне используется вымысел «без всяких украшений, огра-ниченный одним простым рассказом», то в стихотворной вымысел «украшен все-ми богатствами поэзии, в которой главный предмет стихотворца: запечатлевая в уме нравственную истину, нравиться воображению и трогать чувство» [Жуков-ский, 1985, с. 185]. Здесь прозаический и поэтический речевые роды различаются степенью использования в них художественных тропов и фигур, обусловленных особым эстетическим отношением автора к предмету изображения и к читателю. Эти положения Жуковского развиваются затем в его переводных статьях «О пе-реводах вообще, и в особенности о переводах стихов» (1810, № 3) из Ж. Делиля и «О слоге простом и слоге украшенном» (1811, № 8) из Д. Юма. В первой из них автор пытается выделить типологические признаки поэтического и прозаического речевых родов. Он пишет: «Одна из главных прелестей поэзии состоит в гармо-нии; в прозе она или исчезает, или не может быть заменена тою гармониею, кото-рая свойственна прозе»; «смелость, быстрота, гармония и фигуры составляют су-щественную принадлежность поэзии» [Там же, с. 283, 284]. Здесь гармония рас-сматривается как эстетическая категория, одинаково присущая и поэзии, и прозе как речевым формам, но имеющая свою специфику в каждой из них. Следует также отметить, что в русской эстетической мысли первой трети XIX века под прозой понимались как функциональные, так и художественные жанры, которые становились предметом специального рассмотрения в риториках. В работе над «Вестником Европы» Жуковский не мог не учитывать опыт вышед-шей в 1809 г. «Краткой риторики» А.Ф. Мерзлякова, постоянного автора журнала на протяжении нескольких лет. Как известно, в «Краткой риторике» Мерзлякова были детально рассмотрены такие исторические жанры, относящиеся к повество-вательному роду, как характеры, биографии, романы и собственно исторические сочинения [Мерзляков, 1817, с. 71-82]. Отсюда не случайно некоторые из этих жанров были широко представлены на страницах «Вестника Европы». Среди них «Характер Марк-Аврелия» (1808, № 1) Гиббона, «Лафатер» (1808, № 5), биогра-фия Н.Ф. Алферова, молодого архитектора, путешественника, написанная Жуков-

Скачать электронную версию публикации