Семиотика жеста в поэтической системе Ф.М. Достоевского: сакральное и профанное.pdf Поэтика жеста приобретает особое значение в художественной структуре романа-трагедии, созданного Ф.М. Достоевским, поскольку по законам драмы «все внутреннее должно быть обнаружено в действии» [Иванов, 1990, с. 173]. В силу того что действие романов Достоевского развивается «сразу в нескольких планах бытия» [Гессен, 1990, с. 351], жест у Достоевского приобретает полисе-мантическое и знаковое значение: это не просто фиксация внешнего движения как передача душевных переживаний и психологических состояний персонажа (план эмпирический), но и знак или форма его отношения к миру действительному и идеальному (план символический). Как в связи с этим замечает Р.Г. Назиров: «Бытовое поведение героев Достоевского часто имеет символический характер: писатель рисует поведение как высказывание» [Назиров, 2005, с. 125]. В услови-ях полифонической системы романа Достоевского жест выполняет функцию высказывания не только и не столько героя, сколько автора о герое: его психо-логическом состоянии, характере, отношении к миру. Внимательный читатель не может не заметить, что из романа в роман у Дос-тоевского переходят жесты, к которым писатель испытывает особое пристрастие в силу их многозначности и заложенных в них психологических и символических возможностей. Это в первую очередь относится к жестам поклона и поцелуя, за которыми бытовая культурная и древняя ритуально-обрядовая традиция закрепи-ла определенные символические значения. Жесты поклона и поцелуя в романах Достоевского характеризуют психологическое поведение героев, а также явля-ются знаками степени принадлежности персонажей к высшей духовной сфере жизни, своеобразными медиаторами, переводящими действие в метафизический план. В романе «Преступление и наказание», открывающем «великое пятикни-жие» Достоевского, жестам поклона и поцелуя автор отводит особое место, подчеркивая и объясняя их символический смысл. Так, символика поклона Рас-кольникова Соне («он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу» [Достоевский, 1973, т. 6, с. 246]) объяснена самим героем: «Я не тебе по-клонился, а всему страданию человеческому поклонился…» [Там же]. Соня, в свою очередь, говорит Раскольникову о необходимости покаяния, объясняя ри-туальное значение земного поклона: «Поди сейчас, сию же минуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую ты осквернил, а по-том поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем вслух: “Я убил!” Тогда бог опять тебе жизнь пошлет» [Достоевский, 1973, т. 6, с. 322]. В данном случае имеет значение и место совершения ритуального жеста. Как от-мечено в литературоведении: «Перекресток есть крест, который Раскольников должен взять на себя» [Бражников, 2002, с. 34], [Тихомиров, 2005, с. 340-341]. Покаянный жест Раскольникова, который он совершает, почти механиче-ски выполняя то, что велела ему Соня, неожиданно потряс его до глубины ду-ши: «…Когда он дошел до средины площади, с ним вдруг произошло одно дви-жение, одно ощущение овладело им сразу, захватило его всего - с телом и мыс-лию. Он стал на колени среди площади, поклонился до земли и поцеловал эту грязную землю, с наслаждением и счастьем» [Достоевский, 1973, т. 6, с. 405]. И хотя Раскольников не выдержал до конца этого испытания (преображения через покаяние не произошло из-за вновь проснувшегося в его душе презрения к лю-дям), чувства, которые он ощутил в себе в этот момент, - знак возможности его будущего воскресения. В Раскольникове это «движение» происходит внезапно, «вдруг», но оно стало исходом его страдания, внутренней потребностью его ду-ши. Причастной к покаянию Раскольникова автор делает не только Соню, но и «нищую бабу с ребенком», которой он по дороге на площадь подал пятак, и ус-лышал от нее: «Сохрани тебя бог!» [Достоевский, 1973, т. 6, с. 405]. «Нищая баба с ребенком», благословившая Раскольникова, и «погорелая баба с дитем», явив-шаяся Дмитрию Карамазову в его пророческом сне накануне его покаяния, оче-видно, связаны в авторском сознании с образом Богородицы - заступницы за грешников перед Богом, которая в православной традиции ассоциируется мате-рью сырой землей. Мария Лебядкина в «Бесах» рассказывает, что после поучения старицы, которая открыла ей, что «Богородица - великая мать сыра земля, и вели-кая в том для человека заключается радость. А как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься», стала «с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать…» [Достоевский, 1974, т. 10, с. 116]. Таким образом, земной поклон и поцелуй земли, по Достоевскому, - высшее проявление единения человека с миром, преклонения перед Богородицей, символ смирения перед Богом, признание его законов. Наи-высшей точки символического звучания достигает изображение жеста земного поклона в сцене духовного просветления Алеши Карамазова: «Алеша стоял, смотрел и вдруг как подкошенный повергся на землю. он целовал ее плача, рыдая и обливая своими слезами...» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 328]. Сцена покаяния Раскольникова в эпилоге романа изображена посредством жестового поведения; автор фиксирует внимание на двух жестах - рукопожатия и коленопреклонения. Изменение душевного состояния Раскольникова после его болезни, которая совпала со Страстной неделей и Святой - временем смертных страданий и воскресения Христа - проявилось в том, как он пожимает руку Сони: «Она всегда протягивала ему свою руку робко, иногда даже не подавала совсем, как бы боялась, что он оттолкнет ее. Он всегда как бы с отвращением брал ее ру-ку… Но теперь их руки не разнимались…» [Достоевский, 1973, т. 6, с. 421]. С точки зрения С.Б. Пухачева, исследовавшего поэтику жеста в произведениях Достоевского, «рукопожатие или соприкосновение рук» принадлежит к сакраль-ным жестам и символизирует, с одной стороны, «установление горизонтальных связей между людьми», с другой, - «возврат к Творению» («подобно изображен-ному на фреске Микеланжело “Сотворение Адама”») [Пухачев, 2006, с. 18.]. Со-гласно логике исследователя, в иерархии жестов в произведениях Достоевского, рукопожатие - высший жест, в отличие от поклона и поцелуя, как бы «затертых» от частого бытового употребления и утративших свое высшее значение, и посему не могущих «претендовать на “скрепу”, объединяющую героев романа» [Пухачев, 2007, с. 480]. Однако, если судить по финалу романа «Преступление и наказание», поклону или коленопреклонению автор придавал не меньшее значение как жесту, маркирующему состояние преображения героя. Именно посредством этого жеста автор изображает покаяние Раскольникова («Он плакал и обнимал ее колени»), предшествующее его воскресению («Но он воскрес, и он знал это, чувствовал всем обновившимся существом своим» [Достоевский, 1973, т. 6, с. 421]). Поза Раскольникова, стоящего на коленях перед Соней, воспринимается как покаянный жест, отсылающий к традиционным изображениям финального эпизода притчи о блудном сыне (на известной картине Рембранта «Возвращение блудного сына», и на лубочных картинках, иллюстрирующих притчу). Таким образом, при помощи рисунка жестового поведения персонажей автор встраивает финальную сцену романа посредством включения читательских ассоциаций в евангельский кон-текст, проецируя сакральный смысл на историю преступления и покаяния Рас-кольникова. Жесты поклона и поцелуя в их сакральном и профаном значении выступают как важнейшие элементы поэтики последнего романа Достоевского «Братья Ка-рамазовы». Безусловно, одним из самых загадочных является в романе поцелуй Христа в финале поэмы о Великом инквизиторе. Исповедь инквизитора - это не исповедь-покаяние («Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежней идее» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 239]), поэтому этот жест Христа, очевидно, не может трактоваться как отпущение грехов. Поцелуй в христианском ритуале име-ет и другое значение - это символ принятия на себя чужого страдания как знак единения и любви. «Поцелуй Христа подчеркивает в поэме милосердие и высоту самого Христа, не оставляющего своей любовью даже этого мрачного убийцу. Поцелуй отличает “божие” и в душах тех, кто проповедует “безбожие”» [Ветлов-ская, 1977, с. 125]. Именно через единение, по Достоевскому, лежит путь к дос-тижению мира и гармонии, только любовью можно возродить душу. Поразительно, что «автор» сцены с поцелуем Христа - Иван Карамазов, ра-зуверившийся в идее христианской любви. Создается впечатление, что сам автор поэмы об инквизиторе не до конца понимает смысл этого жеста Христа, доступ-ный его слушателю - Алеше. Выслушав «поэмку» Ивана, Алеша встал, подошел к нему и молча тихо поцеловал его в губы. Поцелуй Алеши, повторившего жест Христа, явился своеобразным ответом на те неразрешимые вопросы, которые му-чили сердце Ивана, проясняя в то же время смысл жеста Христа для самого созда-теля «поэмы». Алеша увидел в сердце брата борьбу любви с презрением к людям. Поцелуй Алеши должен был поддержать в Иване начало любви, спасти его серд-це от «бесовщины». Неслучайно после этого поцелуя Иван «признается в любви» Алеше: «Довольно мне того, что ты тут где-то есть, и жить еще не расхочу… Если хочешь, прими хоть за объяснение в любви» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 240]. Перед самым расставанием Иван просит Алешу еще раз поцеловать его, у него является потребность еще раз ощутить чувство братской любви. Однако, как и герой его поэмы, Иван «остается в прежней идее». Еще до разговора Ивана с Алешей старец Зосима, поняв «муку» Ивана, бла-гословил его словами: «Дай вам бог, чтобы решение сердца вашего постигло вac еще на земле, и да благословит бог пути ваши!» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 66]. Принимая благословение старца, Иван «поцеловал его руку», совершая тем са-мым ритуал, но очевидно, что для Ивана это не простое соблюдение правила. Этим поцелуем руки старца Иван приготовился на муки сердца, принял богом данное испытание. В поэме о великом инквизиторе жесты поклона и поцелуя выступают как в своем высшем сакральном значении, так и в «стертой» ритуалом форме. В начале поэмы явившийся людям Христос «простирает к ним руки, благословляя их». В порыве любви «народ плачет и целует землю, по которой идет он» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 227]. Это «целование земли» как выражение любви и благодарности Христу противопоставлено в поэме преклонению перед инквизитором. Он тоже благословляет людей, но это благословение лишено любви, это требование по-корности: «Толпа моментально, вся как один человек, склоняется головами до земли перед старцем инквизитором, тот молча благословляет народ и проходит мимо» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 227]. Если в общении Христа с народом под-черкивается их духовный контакт, то между инквизитором и «толпой» устанавли-ваются другие отношения, основанные на власти, с одной стороны, и покорности, с другой. Оппозиция жестов: поцелуй и поклон любви / склонение головы как знак покорности - символизирует две формы мироустройства, о которых идет речь в поэме Ивана. Символическим значением не исчерпываются функции жестов поклона и поцелуя в тексте последнего романа «великого пятикнижия», так как наряду с сакральным эти жесты имеют и профанный смысл. В келье старца Зосимы (книга вторая «Неуместное собрание») совершается ряд поклонов присутствующими в этой келье героями. Поклон в церковном ритуале является символическим дейст-вием, которое служит выражением величайшего смирения перед Богом и особен-ной теплоты молитвы, поклоном сопровождается обряд благословения. П. Флоренский связывал поклон с ритуалом покаяния, без которого нет воскресе-ния, замечая, что «кладя поклоны, мы учимся воскресению» [Флоренский, 2004, с. 340]. В романе можно наблюдать, как поклон из сакрализованного ритуального жеста превращается под пером писателя в средство психологической характери-стики персонажей, сигнализируя об искажении их духовной сущности. Собственно ритуальными можно считать в сцене в келье только жесты иеро-монахов и Зосимы, которые, благословляя друг друга, совершают обмен глубоки-ми поклонами. Причем рассказчик замечает, что «вся церемония произошла весь-ма серьезно, вовсе не как вседневный обряд какой-нибудь, а почти с каким-то чувством» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 36] (курсив наш. - В.Г.). Присутствующие в келье по-разному интерпретируют этот ритуал. Для Миусова, поклониться в ноги и принять благословение старца «несмотря ни на какие идеи» представляет-ся жестом «простой вежливости (так как уж здесь такие обычаи)». Но и от него он отказывается, «увидя теперь все эти поклоны и лобызания иеромонахов», которые показались ему сделанными «с намеренным внушением». Поэтому «он в одну секунду переменил решение: важно и серьезно отдал он довольно глубокий, по-светскому, поклон и отошел к стулу» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 36]. Неумест-ность этого жеста в келье старца тут же была спародирована в шутовском поклоне Федора Павловича: «Точно так же поступил и Федор Павлович, на этот раз как обезьяна совершенно передразнив Миусова». Поклон Ивана Федоровича, который «раскланялся очень важно и вежливо, но тоже держа руки по швам» (т.е. тоже «по-светскому»), окончательно привел в такое замешательство еще одного участ-ника этой церемонии - Калганова, что он «до того сконфузился, что и совсем не поклонился» («вежливость» Ивана в этой ситуации равноценна отсутствию ее в поступке Калганова). Несмотря на это старец «поклонился им в другой раз», за-вершая несостоявшийся ритуал благословения («опустил поднявшуюся было для благословения руку») [Там же]. Если в жесте Миусова и Ивана проявляется «намеренность» (Миусов «даже обдумывал это еще вчера вечером»), а у Федора Павловича даже «злонамерен-ность», то Дмитрий - единственный, кем в келье Зосимы движет искреннее чув-ство: «Он глубоко поклонился ему и попросил благословения. Старец, привстав, благословил его; Дмитрий Федорович почтительно поцеловал его руку ...» [Дос-тоевский, 1976, т. 14, с. 63]. Искренность второго «надуманного» «почтительно-го» и «глубокого» поклона Дмитрия Федоровича своему «батюшке» рассказчик оговаривает отдельно, сообщая, что этот поклон герой обдумал «заранее и наду-мал его искренно, почтя своею обязанностью выразить тем свою почтительность и добрые намерения» по отношению к своему «родителю» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 64]. Символичен поклон здесь же в келье старца Зосимы «будущему страданию» Дмитрия: «Став на колени, старец поклонился Дмитрию Федоровичу в ноги, пол-ным, отчетливым, сознательным поклоном и даже лбом своим коснулся земли» (Достоевский, 1976, т. 14, с. 69). Этот пророческий жест остается загадкой для всех присутствующих при этой сцене, и смысл его раскрывается постепенно. Вначале через историю самого старца Зосимы (Книга шестая. «Русский инок»), после знакомства с которой в восприятии читателя сопрягаются судьбы Зосимы и Дмитрия; затем в девятой книге романа, когда Митя неожиданно заявляет: «При-нимаю муку обвинения и всенародного позора моего, пострадать хочу и страда-нием очищусь!» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 458]. Поклон старца Зосимы сыграл, таким образом, роль предопределения в судьбе Дмитрия Карамазова. Итак, уже в сцене в келье Зосимы поклон представлен, с одной стороны, как церковный ритуал, совершаемый «серьезно» и «с глубоким чувством», с другой стороны, ему противопоставлен светский поклон «из вежливости» героев, утра-тивших веру не только в обрядовую сторону религии, но и в ее духовное начало. Особенное значение придается поклону и в бытовом поведении героев. Принятое в обиходе выражение «откланяться», обозначающее жест при прощании, приоб-ретает в романе глубокое психологическое значение. Взаимоотношения Дмитрия и Катерины Ивановны в романе сопровождаются целой серией поклонов. Не приняв добровольную жертву Катерины Ивановны в обмен на необходимые ей для спасения чести отца деньги, Дмитрий, провожая, «поклонился ей в пояс почтительнейшим, проникновеннейшим поклоном». Для Катерины Ивановны этот поклон означал не только прощальный жест, великоду-шие Дмитрия поразило ее до глубины души. Гамма чувств, переживаемая герои-ней в эту минуту, проявилась в ее ответном жесте, о котором Дмитрий рассказы-вает Алеше: «Она вся вздрогнула, посмотрела пристально секунду, страшно по-бледнела, ну как скатерть, и вдруг, тоже ни слова не говоря, не с порывом, а мягко так, глубоко, тихо, склонилась вся и прямо мне в ноги - лбом до земли, не по-институтски, по-русски!» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 106]. Митя с восторгом го-ворит об искреннем «русском» поклоне Катерины Ивановны, сама же она скажет об этом поклоне на суде: «...я ему тогда в ноги за эти деньги поклонилась» [Дос-тоевский, 1976, т. 15, с. 120], уверенная, что Митя должен был презирать ее за это. Рассказчик так пишет об этом эпизоде: «Нет, нет, она не клеветала намеренно, крича, что Митя презирал ее за земной поклон! Она сама верила в это, она была глубоко убеждена, с самого, может быть, этого поклона, что простодушный, обо-жавший ее тогда Митя смеется над ней и презирает ее» [Достоевский, 1976, т. 15, с. 121-122]. Память об этом поклоне звучит в словах Мити, отправляющего Алешу к Ка-терине Ивановне с поручением: «Сказать ей, что я больше к ней не приду нико-гда, приказал, дескать, кланяться» [Достоевский, 1976, т. 14, с. 109]. Причем по-следнюю фразу он повторяет несколько раз («Велел вам кланяться», «Велел, дес-кать, кланяться»). Катерина Ивановна очень точно уловила значение этого жеста-послания, угадав за ним психологическое состояние Мити, решившегося при прощании напомнить ей о «том поклоне». В этой череде обменов поклонами от-разились перипетии развития любви-ненависти между Дмитрием и Катериной Ивановной, завершившиеся в последнем свидании героев странным жестом то ли поцелуя, то ли поклона: она «жадно приникла устами к руке его» [Достоевский, 1976, т. 15, с. 187]. Как видим, жесты поклона и поцелуя сопровождают наиболее драматически напряженные сцены романов Достоевского, способствуя их зрительно-пластическому восприятию читателем. Вместе с тем, они являются мощным сред-ством психологической характеристики персонажей в связи с традиционно закре-пленным за этими жестами нравственно-этическим значением. В авторской трак-товке поклона и поцелуя обнаруживается определенная закономерность: автор посредством изображения этих жестов сталкивает в поведении героев норму (вос-ходящую к сакральному началу) и ее нравственное искажение. Высшим проявле-нием духовного единения человека и Бога является в произведениях Достоевского жест земного поклона - необходимый элемент акта покаяния, единственного, по мнению писателя, исхода «русского бездомного скитальца».

Скачать электронную версию публикации