A music lover given to mockery, a lecturer driving past and his imitator: literary reflections of Andrey Bely.pdf Многочисленные эпизодические персонажи первого романа Гайто Газданова «Вечер у Клэр» (1929) несут огромную функциональную нагрузку и при ближайшем рассмотрении обнаруживают в себе признаки особого авторского «избранничества». Одним из таких персонажей оказывается приятель героя-рассказчика Борис Белов. «Мне нравилось любить некоторых людей, не особенно сближаясь с ними, тогда в них оставалось нечто недосказанное, и, хотя я знал, что это не-досказанное должно быть просто и обыкновенно, я все же невольно создавал себе иллюзии, которые не появились бы, если бы ничего недосказанного не осталось. Из таких людей я любил больше других Бориса Белова, инженера, только что кончившего технологический институт. Он отличался тем, что никогда серьезно не разговаривал» [Газданов, 2009, с. 102-103]. Далее герой-рассказчик описывает примечательный эпизод, демонстрирующий читателю упомянутую «несерьезность» героя: «…когда кадет Володя… пел в гостиной Ворониных романс “Тишина” и доходил до того места, где луна выплывает из-за лип, Белов за его спиной изображал плывущую луну, размахивая рукамииотдуваясь, какчеловек, попавший в воду» [Там же, с. 103]. «Тишина» - старинный романс для пения с фортепиано 1. Пантомима Белова относилась к строкам третьего куплета: «…Из-за лип кружевных выплывает лу-на. / Ночь молчит. Тишина…» (курсив здесь и далее наш. - А. А., Э. А.). Однако ироничность Белова этим не исчерпывалась, «и как только Володя кончал петь, Белов говорил: - Плачу крупную сумму за неопровержимое доказательство того, что луна действительно плавает и что липы делаются из кружева» [Там же, 2009, с. 130] 2. Борис Белов «оказался не только шутником» [Там же, с. 103]. Герой-рассказ-чик случайно становится свидетелем удивительной метаморфозы: «…однажды, когда я пришел к нему невзначай, я услышал, приближаясь к его дому, как кто-то играл на скрипке серенаду Тозелли, и увидел, что играет сам Белов» [Там же, с. 103] 3. Володя поражен столь необычным зрелищем: шутник Белов, исполняю 1 На слова Н. Хвостова и музыку С. Кашеварова. Приведем текст песни [Старинные романсы, 1955]: Тишина… Не дрожит на деревьяхлиства. На лужайке нешепчетсясветром трава. Цветники и аллеи - вобъятиях сна. Садумолк. Тишина… Не колышетуснувший зефир тростника. Вберегахмолчаливыхбезмолвна река. Не играетнаглади зеркальнойволна. Спит река. Тишина… Над задумчивым садом, надсонной рекой, Внебесахбеспредельных великийпокой. Из-за липкружевныхвыплываетлуна. Ночь молчит. Тишина… 2 Анализ данного эпизода предпринят нами в работе: [Александрова, Александров, 2013], см. также: [Александрова, 2013а]. В статьях рассмотрена история отклика-мистифи-кации на стихотворение А. Блока «Ты так светла, как снег невинный…» (1909). Выдвигается версия, что настоящий автор «письма в редакцию», подписанного профессором Дьяконовым, - критик, журналист А. А. Измайлов. Интертекстуальным отголоском этих событийистал «музыкальный» эпизодромана «Вечеру Клэр» (1929). 3 Речь идет о пьесе итальянского композитора Э. Тозелли «Сентиментальная серенада» («La serenata sentimentale», 1900). Слова А. Сильвестри. Приведем русский перевод М. Улицкого [Песни любви, 1958]: Ты мелькнула сном коротким, но милым... Ты вошла в мойдом - Истало в немпросторнейисветлей. Олюбовь - сестра мечты, От меняумчаласьты! Угас твойволшебныйвзгляд, щий сентиментальную серенаду. «Как, вы играете на скрипке? - изумился я. Он сказал просто, не шутя и не смеясь, как обычно: - Нет ничего в мире лучше музыки. И затем прибавил: - И обидно не обладать никакими талантами. Потом он сейчас же спохватился и, повторив фразу о том, что нет ничего лучше музы-ки, - но уже другим, всегдашним, своим тоном сказал: - Разве, пожалуй, дыни?.. - И сделал вид, что задумался. Но я уже знал то, что он считал нужным скрывать (он, вышучивавший всех, пуще всего боялся насмешек), - и после этого Белов стал относиться ко мне более сдержанно, чем раньше» [Газданов, 2009, с. 103-104]. Это неожиданное открытие героя-рассказчика: глубоко ранимый человек, скрывающийся под маской шутника и балагура, - до некоторой степени отражает личность самого Газданова. Рассмотрение трех значимых рем, условно выделенных в эпизоде, посвященном Белову (отношение к музыке, «неизменная» шутливость и боязнь насмешек), в свете характеристики личности самого Газданова его современниками позволяет говоритьоб этом. Многочисленные упоминания ироничных «выходок» Белова по отношению к художнику Северному и студенту Смирнову, характеристика героя, предваряющая эпизод с романсом «Тишина» («Он отличался тем, что никогда серьезно не разговаривал» [Там же, с. 103]), запоздалая шутка Белова, сравнивающего музыку и дыню («две лучшие в мире» вещи), и последующий резюмирующий комментарий к личности героя («вышучивавший всех») - демонстрируют попытку «самопрезентации» авторав образевторостепенного персонажа 4. Герой-рассказчик, застав Белова врасплох, провоцирует последнего на откровенность (которая тут же будет «затушевана» очередной шуткой «про дыню»): «Нет ничего в мире лучше музыки». Известно трепетное отношение Газданова к музыке. Это, естественно, нашло отражение и в его творчестве. К примеру, о музыке как «первооснове бытия» для главного героя «Вечера у Клэр» говорит Е. Н. Проскурина [Проскурина, 2009, с. 142-145]. Образ Бориса Белова в романе многопланов. Представляется, что, помимо автобиографических аналогий, он отмечен интертекстуальными отсылками: в некоторой степени прототипом для героя послужила личность писателя-символиста Андрея Белого, столь близкого Газданову 5. На эту связь указывает имя героя - Ив сердце грусть, печаль... Слезы, какхрусталь, Вмоих очах блестят... Ввоспоминаньях юностьмелькнет, Растаетзагодомгод... О, любовь, ты не вернешьсявновь! О, ясный луч солнца! Куда навектыскрылсяот меня? Куда? Куда?.. Что ж тыу меня так мало гостила? Изачемушла, Когда зажгла огоньв душе моей? Олюбовь - сестра мечты, От меняумчаласьты! Угас твойволшебныйвзгляд, Ив сердце грусть, печаль... 4 См. об этом: [Александрова, 2010]. Статья посвящена феномену «саморазоблачения» автора в романе. Наделение эпизодического персонажа автобиографическими чертами вскрывает потребность писателя в «исповеди». Проговаривание личностных фобий на страницах художественного произведения оказывается для автора своеобразной формой преодоления внутренних комплексов. 5 Андрей Белый как писатель и как личность входил в орбиту особенно пристального внимания Газданова. Ср., например, его высказывания о писателе, «озаряемом минутными «Борис Белов», - которое можно рассматривать как частичную анаграмму псевдонима Андрей Белый и настоящего имени поэта - Борис Николаевич Бугаев. Рассмотренное выше неоднозначное отношение Белова к музыке - намек на мировосприятие Андрея Белого, который в своих теоретических работах и литературно-критических выступлениях утверждал необходимость подчинения искусства слова законам музыки. Книга Ф. Ницше «Рождение трагедии из духа музыки» (1872) заставила Белого «прозреть» в музыке выражение универсальных закономерностей мироздания. Практическое воплощение идеи Белого получили в его «Симфониях» («Северная, героическая», 1900; «Драматическая», 1902; «Возврат», 1905; «Кубок метелей», 1908) и поэтическом сборнике «Золото в лазури» (1904). Прозаическое повествование в них строится по законам музыкальной симфонической формы. Возведение именно музыки в ранг «идентификатора» связано не только с личными предпочтениями Газданова. Близость мировосприятию Андрея Белого воспринималась Газдановым и на уровне семейных взаимоотношений. В романе «Вечер у Клэр» герой-рассказчик постоянно подчеркивает разность восприятия отца и матери, что косвенно отражает ситуацию в семье Б. Бугаева, отец которого был выдающимся математиком, деканом физико-математического факультета Московского университета, основателем московской математической школы, а мать занималась музыкой и пыталась противопоставить художественное влияние рационализму отца. Суть этого родительского конфликта воспроизводилась Белым вего позднихпроизведениях. Неоднозначность поведения газдановского героя - отражение внутреннего кризиса самого Белого. Это, например, проявилось в его статье «На перевале. Против музыки», подписанной настоящим именем: Борис Бугаев [Бугаев, 1907]. Как отмечает А. В. Лавров, «статья Белого явилась одним из симптомов пере-живавшегося тогда им внутреннего кризиса, побуждавшего к разрушительной переоценке прежде интимно дорогих ему ценностей» [Андрей Белый, 2004, с. 916]. В своей статье поэт-символист заявляет, что музыка - это «извращение здоровой красоты», «ложная, условная культура». И далее: «Я влекусь к музыке: извращенность некоторых сторон культуры поставила меня, как и всякого, в необходимость искать в музыке глубину. Но я имею силу презирать свой кумир и видеть в нем соблазн… Тем, кто ушел в музыку и там растерял свой долг, путь, свою честность, - я хочу крикнуть: “Долой музыку!”» [Бугаев, 1907, с. 58]. Интересна реакция Белова на повествование художника Северного об отверг-нутой им артистке: «- Вы знаете, - рассказывал он, - ведь я недурен собой. Вот, выхожу на днях из театра, ко мне нервно подбегает одна известная артистка и говорит: кто вы такой? Как ваша фамилия? Вы слышите? Я вас жду у себя сейчас... Что мне было делать? Я печально улыбнулся (он так и сказал: я печально улыбнулся) и ответил: моя дорогая, я не люблю артисток. Она закусила губу до крови, ударила себя веером по подбородку и, резко повернувшись, ушла. Я пожал плечами. - Я запишу этот рассказ, - сказал Белов. - Так, вы говорите, закусывала губы и резко поворачивалась, не считая ударов веера, которые она наносила себе по подбородку? А вы печально улыбались? - Северный ничего не ответили стал говоритьо своем ателье» [Газданов, 2009, с. 104]. и блистательными постижениями»: «Есть, конечно, талантливейшие писатели, которых читать просто трудно, - Андрей Белый, например. Но если взять на себя этот труд и пре-одолеть его до конца, то потом не пожалеешь: стоило. Но Андрей Белый вообще исклю-чение» [Газданов, 2009, с. 755]. «Я запишу этот рассказ», - недвусмысленно намекает на предрасположенность Белова к литературе, т. е. характеристику, еще раз подчеркивающую близость писателю-символисту Белому. А указание автора на специальность Белова «ин-женер, только что кончивший технологическийинститут» [Газданов, 2009, с. 102- 103] усиливает параллель с выпускником естественного отделения физико-мате-матическогофакультета Московскогоуниверситета Борисом Бугаевым. Произнесенная в порыве минутной откровенности фраза Белова: «Нет ничего в мире лучше музыки. И обидно не обладать никакими талантами» [Там же, с. 103], - также может быть расценена как отголосок образа Андрея Белого, сложившегося в критике. Ср., например, со словами П. А. Флоренского о Белом: «Под гениальностью, в отличие от талантливости, я разумею способность видеть мир по-новому и воплощать свои совершенно новые аспекты мира. Талантливость же есть способность работать по открытым гением аспектам и применять их». Белый, по ощущению Флоренского, обладая гениальностью, «был совсем не талантлив» [Флоренский, 1991, с. 97]. Ср. также: «…он, при всей своей гениальности, отнюдь не был талантлив и свои глубокие проникновения портил, т. к. у него не хватало способности оформить их соответственно внятно качественно и не хватало наивной смелости дать их в сыром виде, без наукообразного оформления» [Флоренский, 1990, с. 45]. У Адамовича схожее восприятие писателя: «Мне кажется, что у Белого нет настоящего большого писательского таланта. Я только что употребил слово “гениальный” - и от него не отказываюсь. Но гениальность Белого какая-то неопределенная, “глухонемая”, больше сказывающаяся в его темах, нежели в разработкетем» [Адамович, 1933, с. 2]. В образе Белова при всей его ироничности и насмешливости, что также можно расценить как отсылку к манере писателя-символиста, угадывается трагическая нота, что демонстрирует разговор с «неизменно грустным» художником Северным. Чрезмерная печаль Северного («замечал с печальной улыбкой»; «печально улыбнулся»; «никогда не шутил, потому что был к этому не способен и из-за этого недолюбливал шутников»; «был всегда и неизменно грустен»; «чемпион меланхолии» [Газданов, 2009, с. 103-104]) «провоцирует» Белова на очередную шутку. «Северный, ну, почему вы все время грустите? - спрашивала его какаянибудь барышня. И Северный, с ожесточением улыбаясь и рассеянно глядя перед собой, отвечал: - Трудно сказать... - Но великолепную паузу, следовавшую за этой фразой, прерывал Белов, декламировавший: кому повем печаль мою?» [Тамже, с. 103]. «Кому повем печаль мою…» - начало духовного стиха «Плачь Иосифа Прекраснаго, егда продаша братия его во Египет»: Кому повем печаль мою, Кого призову к рыданию? Токмо Тебе, Владыко мой, Известенплачь сердечной мой, Самому Творцу-Создателю И всех благих подателю [Беломорские старины идуховные стихи, 2002, с. 727]. Цитирование героем духовных стихов в данной обстановке, с одной стороны, уводит ситуацию в план откровенной насмешки. Но с другой - парадоксальным образом одухотворяет образ как «шутника» Белова, так и самого Северного, позволяя предположить существование какой-то объективной причины для «неизменной» печали художника. Примечательно, что эти же строки предпосланы Чеховым в качестве эпиграфа к рассказу «Тоска» (1886). Здесь они катализируют абсолютное одиночество кучера Ионы, не нашедшего среди людей отзывчивого слушателя и вынужденного перед лошадью изливатьтоску по умершему сыну. При этом в чеховском рассказе вкрапление духовного стиха также несет двойную нагрузку. Как указывает З. Г. Минц, «поэтический вопрос эпиграфа: “Кому повем печаль мою?”... перекликается с финалом, парадоксально (одновременно и трагически, и комически по стилю и смыслу) отвечая на вопрос: Иона может “поведать печаль”… только лошади» [Минц, 2004, с. 468]. Таким образом, акцентуированные на чувстве одиночества и тоски, эти стихи в устах Белова становятся очередным примером «саморазоблачения» и вскрывают внутренние переживания героя, а вслед за ним - самогоавтора. Другим героем, явно отмеченным чертами особого авторского избранничества, является второстепенный персонаж второго романа Газданова «История одного путешествия» 6 русский эмигрант Сережа Свистунов, приятель Николая и Вирджинии. Он является «главным героем» серии наших публикаций о гоголевском интертексте в романе Газданова «История одного путешествия». Детальный анализ отношений Свистунова и его супруги позволил предположить, что основными «литературными прототипами» газдановских героев стали Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна Товстогубы из повести Н. Гоголя «Старосветские помещики» (1834) 7. Сопоставительный анализ образа газдановского героя и воспоминаний современников о Гоголе позволил говорить о том, что в Свистунове «криптопародийно» отражен образ самого писателя, сложившийся в мемуарной литературе 8. На мировосприятие Свистунова во многом повлиял «проезжий лектор», которому первый всячески подражал в вопросах, касающихся культурного развития. «Сережа, по словам Николая, с канадской точки зрения его жены, был человеком чрезвычайно просвещенным и с непогрешимым литературным вкусом. Все вышло случайно; он заговорил как-то о нескольких книгах, которых его жена не читала; почувствовав, что ничем не рискует, он пустился в отвлеченные литературные рассуждения, говорил о Кальдероне, Шекспире, Гете и вообще вел себя совершенно так, как некогда, давным-давно, в России, поразивший его проезжий лектор, красивый мужчина, излагавший свои соображения на тему - смысл жизни и смысл искусства. Сережа до сих пор, с холодком зависти, помнил некоторые места его речи Сережа ушел с лекции потрясенный, и в памятный день литературного разговора с женой, которая была так же беззащитна перед ним, как 6 Впервые: Современные записки. 1934. № 56; 1935. № 58-59. Первое отдельное издание: Париж, 1938. 7 История Свистунова в значительной степени строится на образах еды и дополнена соответствующими сниженными образами духовных движений, что отражает построение гоголевской повести. У Газданова «гастрономические» воспоминания, связывающие героев, перекрываются катарсическим прозрением Сережи, совершившимся в момент поцелуя. Одухотворение образа Свистунова рассмотрено как отголосок «усложнения амбивалентности образа» Афанасия Ивановича (Ю. В. Манн), показанного во второй части повестичерез реакцию на смертьПульхерииИвановны [Александрова, 2012в; 2013б]. 8 Здесь Гоголь зачастую предстает как настоящий гурман и «гастроном», а его отноше-ние к еде иногда переходит в болезненное состояние. Горькая ирония нарисованной Газда-новым картины заключена в том, что человек, страстно увлекающийся кулинарией и ценящий вкусовые ощущения, в то же время страдает от болезни желудка. Склонность Свистунова к «учительствованию», которую он перенял от «проезжего лектора», также расценена как отсылка к наставническим стремлениям Гоголя, к его «претензии… на все-ленское учительство» [Александрова, 2012а; 1912б]. Пафосное увлечение обоих газданов-ских героев Италией, по всей видимости, отсылает читателя к отношению Гоголя к этой стране, в которой писатель, по его словам, обрел «родину души своей» [Александрова, 2014]. он сам, Сережа, тогда, перед этим лектором, он говорил с тем же пафосом, теми же обобщениями, тем же размахом, которые докатились до этого дня - сквозь много лет и стран. - Величайшие гении человечества, сумевшие - ты понимаешь?.. - чтобы напомнить об этом нам, нам - забывчивым и неблагодарным... Она слушала его сизумлениеми восторгом» [Газданов, 2009, с. 276-277]. Образы лектора и подражающего ему Свистунова отмечены чертами Андрея Белого. Ср., например, описание карикатуры на Белого в «Литературной газете» от 29 ноября 1932 г. [Ефимов, 1932], на которой «писатель предстает в узнаваемом образе выступающего лектора: в длинном сюртуке, с галстуком-бантом - отличительной приметой облика Белого 9 - с характерной залысиной, с развевающимися остатками белых кудрей и с широко распахнутыми (хочется сказать - вытаращенными) безумными глазами. Весь его вид с раскинутыми в стороны в оживленном жесте руками с растопыренными пальцами…» [Наседкина, 2011, с. 859]. Ср. также проанализированный газдановский пассаж с цитатой из статьи саркастического и неравнодушного Г. Адамовича «Андрей Белый и его воспоминания»: «Было в его облике что-то торжественное и смешное… какая-то слишком декоративная назойливая “вдохновенность” речи, - все это явно было бутафорией, притом бутафорией грубоватой и наивной. Андрей Белый, как равный, спорил с Ницше, или с Гете, цитировал Платона с такой живостью и запальчивостью, будто творец “Федона” тут же, вот здесь, находится рядом с ним на эстраде, с совершенной естественностью вводил слушателей в круг “вечных вопросов”, им внезапно превращенных во что-то насущное, животрепещущее, злободневное…» [Адамович, 1938, с. 138]. Склонность героя к «обобщениям» и «душевному размаху» - возможно, отражение восприятия литературной критикой русской эмиграции в лице Г. Адамовича личности Андрея Белого, который на каждой странице своих произведений «срывается в свои любимые “бездны”… коротенький, да и наполовину чужой замысел раздувается, будто в басне о неосторожной лягушке, до гоголе-достоевских общих видений. Еще статьи, в которых тоже все “огромно”, все необычайно и безмерно…» [Адамович, 1934, с. 2] 10. Любовь лектора к Италии, передавшаяся и Сереже (как и остальные «суждения» и повадки), проявляется в его восторженных восклицаниях и навязчивых побуждениях посетить «страну вечного солнца»: «- В Италии, стране вечного солнца, есть статуя Моисея, работы Микеляанджело. Каждый человек должен ее видеть: езжайте в Италию. Если вы не можете ехать - идите. Если вы не можете идти - ползите. Если вы не можете ползти - влачитесь; но нельзя умереть, не увидев Моисея...» [Газданов, 2009, с. 276]. В таком контексте характеристика газдановским лектором Италии как «страны вечного солнца» может быть расценена как намек на знаменитые провидческие строки Белого: «Золотому блеску верил, А умер от солнечных стрел», - и конкретные обстоятельства смерти поэтасимволиста, который 15 июля 1933 г., будучи в Коктебеле, получил солнечный удар, спровоцировавший впоследствии кровоизлияние в мозг на почве артериосклероза (см.: [Андрей Белый, 1988, с. 805]). 9 Примечательно, что эти же предметы гардероба упомянуты в рассказе о посещении Свистуновым «вечера русских литераторов, в каком-то маленьком кабачке, возле place St.-Michel»: «Поразил его также поэт без шляпы, в смокинге неверного покроя - и в длинном галстуке, завязанном с холодной небрежностью, так, точно это была естественнейшая в мире вещь. Он ушел с этого вечера, одновременно грустный и довольный, и потом даже начал писать новеллу - он очень любил иностранные слова, особенно когда они имели некоторый уклончивый смысл, - но после первых трех страниц устал» [Газданов, 2009, с. 277]. 10 См. также подборку статей и заметок Адамовича о Белом [«Белый все-таки существо необыкновенное», 2011]. Сходство лектора с образом Андрея Белого, провозгласившего себя последова-телем и учеником Гоголя и развивающего в своем творчестве художественные принципы писателя [Паперный, 1982; 1983; 1986; Делекторская, 2010], представ-ляется неслучайным. Такая полигенетичность образа второстепенного героя весьма характерна для творческого метода Газданова и предполагает одновремен-ную адресацию сразу к нескольким источникам, построение сложной системы взаимосвязей художественных текстов; при этом одни и те же образы у Газданова часто имеют как «литературных», так иреальных прототипов. Второстепенный герой у Газданова - это носитель обширного корпуса интертекстуальных отсылок, зачастую не уступающий в своей аллюзивной нагрузке главным героям; такая насыщенность образов второстепенных персонажей корректирует распространенное мнение о связанности автобиографизма ранних романовисключительно собразом героя-рассказчика.

Скачать электронную версию публикации