«Suddenly - is a discovery»: the category of accident in the creative system of late Lermontov and early Dostoevsky.pdf Атмосфера неустойчивого и во многом переходного времени 1830-1840-х гг. обусловила возникновение значительных изменений в русской литературе. Ситуация фронтирности выдвинула в качестве центральной проблему личности и действительности, вследствие чего возросла необходимость в иных героях, формах, идеях, творческих парадигмах. Случай - феномен неожиданности и новизны - стал необходимой «идеей времени» 1830-1840 гг., знаменовавший собой переход от старой действительности к новой. Категория случайности, центральная для эпохи, выступает в качестве одного из ключевых репрезентантов сближения и соотношения творческих систем позднего Лермонтова и раннего Достоевского. Выделение категории случайности, определившей состояние тотального критицизма умов, позволяет демонстрировать связь формального уровня с философско-психологическим. Стоит обратить внимание на непосредственное эксплицитное выражение рассматриваемого феномена - слово «вдруг». В. Б. Шкловский отмечал: «Достоевский любил слово “вдруг”. Слово о разорванности жизни. О ее неровных ступеньках» [Шкловский, 1983а, с. 570]. Слово «вдруг» стало важным репрезентантом творческой манеры писателя, однако экспрессия событийных рядов в позднем творчестве Лермонтова, открытие сознаний героев, пси хологическая маскировка подлинных чувств и неожиданное проявление их впоследствии во многом предвосхитили творческие поиски Достоевского. Введение события или слова «вдруг» ломает сюжетный ряд и изнутри меняет содержательную сторону. «Вдруг» позволяет вводить важное психологическое осмысление происходящего, поскольку неожиданная смена пространственно-временного положения героя и его состояния пробуждают в нем осознание и понимание своей выброшенности из общего потока жизни: «Он вдруг сознавал свое настоящее положение, вдруг стал понимать, что он одинок и чужд всему миру, один в чужом углу, меж таинственных, подозрительных людей, между врагов» [Достоевский, 1972, т. 1, с. 267]. Сама непредсказуемость, заложенная в слове «вдруг», обусловливает динамику времени, его неожиданные изломы, возникновение которых влечет засобой нарастаниеожидания концасобытий. Категория случайности в формальном плане проявляется с помощью отрывочного построения, фрагментации, монтажности, сцепления событий и частей «неожиданно и вдруг»: «Это случилось вдруг, самым смешным образом, совсем неожиданно. Вдруг я был выдвинут на первый план, как заклятый враг и естественный соперник m-r M*. Но я не докончил, - раздался оглушительный аплодисмент. Моя выходка произвела настоящий furore» [Там же, т. 2, с. 281]. Случай становится значимой формой развития сюжетных рядов в произведениях обоих писателей, являясь при этом не только способом отражения самого характера действительности 1830-1840-х гг., но и способом психологического наполнения текстов, при котором важно именно выражение чувств и процессов сознания героев, анеих изображение. Особое место занимает новеллистичность текстов Лермонтова и Достоевского. Жанр новеллы, предполагающий свободу писателя, возможность ставить экзистенциальные вопросы, был органичен самой переходной эпохе. Несмотря на изображение обыденной жизни в произведениях писателей, сюжеты в них ориентированы на парадоксальные повороты, тягу к необычности. Открытые финалы в большинстве произведений («Господин Прохарчин», «Хозяйка», «Слабое сердце», «Маленький герой» Достоевского; «Княгиня Лиговская», «Герой нашего времени», «Штосс» Лермонтова), во многом обусловленные вопросительной ситуацией, предполагают разнонаправленность возможных будущих сюжетных проекций. Важное место на нарративном уровне занимает разделение экзегетического и диегетического планов повествования. Во многих ранних произведениях До-стоевского повествование ведется от первого лица (например, «Ползунков», «Честный вор», «Белые ночи»). Подобная форма лишает повествование последовательности и исключает разработку материала, но способствует сопоставлению кратких элементов, отрывочных упоминаний. Незапланированные переходы в «Штоссе» Лермонтова сообщают тексту характер сценичности, что также усиливает эффект создания фантастической цепи случайностей. Другая авторская позиция явлена через метод наблюдения, и здесь особое место занимают открытия Лермонтова в «Герое нашего времени» (стоит отметить, что Печорин выступает в роли не только независимого наблюдателя, также он подвергает испытанию других персонажей, ставя их в положение, когда требуются ответы на «последние вопросы»). Важно, что прием наблюдения дает возможность фиксации «сочетания разновыраженных смыслов» [Шкловский, 1983б, с. 202]. При этом смыслом жизни для Печорина становится именно внезапное, осуществленное «вдруг» воздействие на других: «Быть всегда настороже, ловить каждый взгляд, значение каждого слова, угадывать намерения, разрушать заговоры, притворяться обманутым, и вдруг одним толчком опрокинуть все огромное и многотрудное здание их хитростей и замыслов, - вот что я называю жизнью» [Лермонтов, 1981, с. 274]. Принципиальным становится то, что, по верному замечанию К. Г. Исупова, «в дурном своем пределе выдуманная Печориным жизнь оборачивается катастрофой или гибелью для тех, кто трагически вовлечен в нее, коль скоро в игре с судьбой обычная и безусловная жизнь перестает быть самоочевидной и становится условной» [Исупов, 2015, с. 43]. Здесь случай носит намерен-ный характер и лермонтовский герой берет на себя роль создателя случая. Так, случай становится необходимым условием или оправданием для героя-наблюда-теля при решении судьбы или участи других персонажей, поскольку именно неожиданное воздействие способно обеспечить ожидаемый результат. Такой прием нарушения последовательности событий (обусловленных причинно-следствен-ными связями) в жизни других персонажей на нарративном уровне проявляется в виде деформации сюжетного ряда. Традицию наблюдения как психологического приема продолжает Достоевский («Честный вор», «Елка и свадьба», «Маленький герой»), в раннем творчестве которого метод наблюдения дает возможности избегать необходимых связок и переходов между событиями, поскольку фиксирует восприятие наблюдателя (отсюда возникновение незавершенных эпизодов и отсутствие авторского «всезнания»). Отсутствие необходимых связей между вершинными моментами в текстах позднего Лермонтова и раннего Достоевского в силу случайного нагромождения фактов или немотивированного перехода от одних событий к другим порождает эффект монтажного сцепления как «сочетания разновыраженных смыслов» [Шкловский, 1983б, с. 202] и прерывистость конструкций. При этом вершинные события психологически наполняются и каждое следующее событие возникает как неподготовленное, случайное, но необходимое для воплощения «пространства души» героя. Драматизм и напряженность происходящего в поздних произведениях Лермонтова и ранних работах Достоевского провоцировали эмоциональный слом, что требовало возникновения новых форм текста. Формы такой природы А. В. Михайлов определил как «запечатленное мышление» [Михайлов, 2000, с. 304]. Случай же способствует фиксации этого мышления. Примечательно, что значительная часть романа-ансамбля Лермонтова «Герой нашего времени», а именно «Журнал Печорина», является текстом, который «достался» издателю «случайно». Категория случайности в этом свете наделяется текстомоделирующей функцией. Тот же эффект можно наблюдать и в некоторых ранних произведениях Достоевского («Ползунков», «Елка и свадьба»). Сопутствующие этому смены планов повествования и переадресация авторства усиливают кажущуюся непреднамеренность создания текста. В философско-психологическом плане категория случайности позволяет характеризовать и прослеживать эволюционность сознания героев, динамику их поисков и изменения их изнутри. Следует выделить несколько признаков проявления в текстах позднего Лермонтова и раннего Достоевского категории случайности на философско-психологическом уровне. Во-первых, эффект неожиданности, события, совершающиеся «вдруг», свидетельствуют не только о разорванности жизни, но и об открытии сознания героев. Большую роль играют интроспекции, занимающие значительное место в произведениях обоих художников, поскольку случайности позволяют сосредоточиваться на внутренних коллизиях героя. Так, герой, существующий в атмосфере случайностей, в большей мере способен на открытия, что является отличительной чертой героев Лермонтова и Достоевского. Лермонтовский Лугин несмотря на состояние сплина и хандры все же следует внутреннему голосу и, подчиняясь своей слуховой галлюцинации, идет на поиски неизвестного и таинственного дома Штосса. Принятие решения героем «вдруг», алогично предвосхищает непредсказуемость поступков ранних героев До-стоевского (необусловленные перемещения Ордынова, странные поступки Голядкина, Васи Шумкова и т. п.). Во-вторых, действие в «Княгине Лиговской» и «Штоссе» Лермонтова, а также почти во всех ранних произведениях Достоевского (за исключением «Маленького героя» и «Дядюшкиного сна») происходит в «городе, скованном на воздухе» - Петербурге [Топоров, 2009, с. 284]. И поскольку Петербург миражный и туманный может проявляться и исчезать, запутывать, менять облики, поражать сознания героев также «вдруг», внезапно, без определенного плана и закономерностей, сближающим моментом для произведений обоих художников оказывается по-гружение героев в болезненное, лихорадочное состояние при неожиданном (или случайном) столкновении с действительностью: «…засунув руки в карманы, повеся голову, он шел неровными шагами, как будто боялся достигнуть цель своего путешествия или не имел ее вовсе. Следы душевной усталости виднелись на его измятом лице, в глазах горело тайное беспокойство» [Лермонтов, 1981, с. 322]. В-третьих, случайность в ментальной сфере провоцирует эффект развития и процессуальности, приводящий к смене сознания. Однако начало процессу самосознания может быть положено только «вдруг», внезапно. Такое условие являлось закономерным для эпохи, выдвигающей в качестве центральной проблему «личности и действительности». По наблюдению Ю. М. Лотмана осмысление проблем личности, ее свободы привело к тому, что «весь так называемый “петербургский” имперский период русской литературы отмечен размышлениями над ролью случая, фатумом, противоречием между железными законами внешнего мира и жаждой личного успеха, самоутверждения, игрой личности с обстоятельствами» [Лотман, 1997, с. 138]. Активность для лермонтовского героя в этом случае принципиальна, герой стремится овладеть выпавшим случаем. Так, поступки Печорина говорят о попытках торжествовать над ним, и поскольку герой выступает в качестве наблюдателя, указанный эффект только усиливается. Однако игра личности с обстоятельствами зачастую осложняется нерешительностью и неспособностью осуществить действие или сделать выбор, что вызвано сомнением героя, а также глубоко личными переживаниями. Сомнения лермонтовского героя приводят к такому феномену, который К. Г. Исупов обозначил как «неугаданность Судьбы» [Исупов, 2015, с. 44]. Обращаясь к образу Печорина, исследователь демонстрирует механизм работы его сознания, а в то же время и причину возникновения сомнения: «Игра для Печорина стала то ли средством борьбы с Судьбой, то ли способом избежать ее. Но в первом случае надо быть убежденным в успехе подобного поединка, а во втором - догадываться о своем неотменяемом уделе. Печорин не уверен в первом и не знает второго» [Там же]. Лугин, так же как и Печорин, находится в состоянии полной неопределенности, граничащей с фантастикой. Сомнения и неуверенность не позволяют ему выйти из ряда так называемых случайностей. Осознанное сомнение лермонтовских героев и инстинктивное сомнение ранних героев Достоевского, порожденное страхом или болезнью, одинаково замыкаются на «неугаданности Судьбы». В результате чего повествование заполняется случайностями, событиями, совершающимися вдруг, внезапно, на место судьбы приходит власть Случая, поскольку «герою в ситуации неугаданной Судьбы ничего иного не остается, как воспринимать ее в образе цепочки немотивированной событийности» [Там же]. Принципиальное отличие обретает взаимодействие героев Лермонтова и Достоевского со случаем. Лермонтовские герои бросают вызов судьбе и зачастую берут инициативу на себя, стремясь к утверждению собственного выбора: «Однако ж я не поддался ему» [Лермонтов, 1981, с. 332]. Случайность у Достоевского эволюционирует до статуса сумасшедшего, мистического события (к ним относятся и решения героев, принятые в лихорадочном состоянии), которое болезненно поражает сознание героя, оказавшегося неготовым к нему (отсюда частые состояния испуга и страха у героев): «…господин Прохарчин вдруг, ни с того ни с сего, быв с незапамятных времен почти всё в одном и том же лице, переменил физиономию: лицо стал иметь беспокойное, взгляды пугливые, робкие и немного подозрительные; стал чутко ходить, вздрагивать и прислушиваться и, к довершению всех новых качеств своих, страх как полюбил отыскивать истину» [Достоевский, 1972, т. 1, с. 245]. Подводя итоги, необходимо сказать о том, что «диалектика души», лежа-щая в основе психологического анализа, основывается именно на идее случайности. В этом состоит уникальность подхода к психологическому анализу, предпринятого Лермонтовым и продолженного Достоевским, при котором процессы душевного прозрения героев порождаются существованием их в экстремальных состояниях, парадоксальных ситуациях. Будучи во многом философской, категория случайности становится одной из важнейших точек сближения творче-ских систем Лермонтова и Достоевского, поскольку выражает атмосферу активных поисков, проявляет лихорадочность и болезненность состояния главных героев и изменение их сознания, отвечает выбору хронотопных моделей. Указанный характер категории случайности, ее драматизм в жанровом аспекте усиливают новеллистичность текстов, демонстрируют на формальном уровне их своеобразную монтажность, синтетичность.

Скачать электронную версию публикации