Axiology of the author and the hero in Victor Astafyev’s short novels of the 1990s: «The Jolly Soldier».pdf Проза о войне составляет отдельный большой пласт в литературном процессе 1990-2000-х гг. и занимает в нем особое место. С одной стороны, писателями старшего поколения в этот период созданы романы и повести о Великой Отечественной войне (романы «Генерал и его армия» (1994) Г. Владимова, «Прокляты и убиты» (1994) В. Астафьева, «Жизнь моя, иль ты приснилась мне?..» (2003, публ. 2012) В. Богомолова, повести «Обертон» (1996) и «Веселый солдат» (1997) В. Астафьева). Новые аспекты изображения этой войны находит А. Геласимов («Степные боги», 2008). С другой стороны, опыт локальных войн осмысляется в прозе с разной степенью глубины: от философского («Знак зверя» (1992) О. Ермакова, рассказ «Кавказский пленный» (1994), роман «Асан» (2008) В. Маканина, роман и повести Л. Юзефовича о Гражданской войне) до эстетически первичного («Уроки армии и войны, или Хроника чеченских будней. Из дневника солдата-срочника» (2002) И. Анпилогова, «Алхан-Юрт» (2002), «Взлетка» (2005) А. Бабченко, «Русскоговорящий» (2005) Д. Гуцко, «Дикополь» (2002) Е. Даниленко, рассказы «Сантуций», «Готический замок» (2004) А. Карасева, «Я был на этой войне. Чечня-95» (2004) В. Миронова, «Патологии» (2002) З. Прилепина, «Одна ласточка еще не делает весны» (2005), «Шалинский рейд» (2010) Г. Садулаева, цикл рассказов «Щенки ипсы войны» (2004) С. Щербакова). Последнее десятилетие творческой деятельности В. Астафьева отдано осмыслению Великой Отечественной войны. В предисловии к сборнику «Война», в котором собрана проза о войне русских и зарубежных писателей XIX-XX вв., составитель Захар Прилепин охарактеризовал последнюю прозу В. Астафьева о войне следующим образом: «…да, великий - и да, несомненно русский писатель Виктор Астафьев с его последней прозой, озлобленный до натуральных припадков ненависти, смотрится все-таки диковато» [Прилепин , 2008]. Трудно сказать, что конкретно имел в виду З. Прилепин, но думается, что столь категоричный вывод противоречит, в частности, повестям В. Астафьева второй половины 1990-х гг., вошедшим в сборник «Веселый солдат»: «Так хочется жить» (1995), «Обертон», «Веселый солдат». Все повести в сознании самого В. Астафьева представляют «как бы одно целое произведение», «цикл из трех повестей» [Астафьев, 1999б, с. 523-524]. Во многом близкие по типу изображенных сюжетных ситуаций (человек в эпическом состоянии мира), эти повести отличаются типом героя. В повестях «Так хочется жить» и «Обертон» В. Астафьев изображает объективированного героя, обладающего собственной биографией и судьбой [Суханов, 2007]. В повести «Веселый солдат», композиционно завершающей цикл, повествование организовано как рассказ биографического автора - писателя В. Астафьева о себе как Другом (двадцатилетнем) в ситуациях конца войны и первых послевоенных лет с позиции жизни и опыта другого времени, другой социальной и исторической ситуации. Такой тип повествования создает иллюзию совпадения автора с биографическим рассказчиком и героем, представляя вариант «авторской прозы» (Н. Иванова), в которой художественной рефлексии открыто подвергается лично пережитый опыт автора - частного человека, а в основе построения художественного мира лежат автобиографические ценности. Все это позволяет обозначить проблему взаимодействия ценностных миров автора-демиурга и героя в единстве так организованного художественного целого. Проблематика категории «ценность» и сфера аксиологии представляют широкое поле для философских дискуссий [Микешина, 2009]. Рассматривая в рам-ках построения теории автора проблему эстетического объекта и ценностей, М. М. Бахтин писал: «В эстетический объект входят все ценности мира, но с определенным эстетическим коэффициентом, позиция автора и его художественное задание должны быть поняты в мире в связи со всеми этими ценностями. Завершаются не слова, не материал, а всесторонне пережитый состав бытия, художественное задание устрояет конкретный мир: пространственный с его ценностным центром - живым телом, временной с его центром - душою и, наконец, смысловой - в их конкретном взаимопроникающем единстве» [Бахтин, 1979, с. 165]. Речь у М. М. Бахтина, таким образом, идет о ценности эстетической, оплотняющей весь наличный состав бытия в единстве художественного целого. Вместе с тем здесь речь идет и о «всех ценностях мира», т. е. о том, что выходит за рамки собственно эстетической деятельности и представляет мир внетекстовых наличествующих ценностей как таковых, то, что М. Мамардашвили называл «темой объективности». В этом отношении для нас существенными в понимании действительных или объективных ценностейбудут следующиемоменты: 1) ценность есть отношение, модальность или, другими словами, диспозиционность, свойство быть воспринятым в качестве ценности. «Подценностью имеется в виду нечто такое, что значимо для человека. Ценно для кого-то и для чегото. Если мы говорим “ценность”, то мы имеем в виду не сущее, а наше отношение к сущему или нечто по отношению кнам» [Мамардашвили, 2000, с. 400]; 2) как отношение ценности переживается, т. е. рождается или актуализируется «здесь и сейчас» (синхрония) и проживается, т. е. изменяется во времени (диахрония), или, в терминологии Н. Гартмана, «актуально, в границах сущего» и «реально, реализуясьв деянияхчеловека» [Гартман, 2002, с. 221]; 3) ценность, таким образом, имеет отношение и к эмоционально-волевому миру, и к миру сознания; так, например, В. Зинченко выделяет ценностной уровень в сознании [Зинченко, 2011]. «Ведь ценности всегда являют какие-то наши головные и сердечные устремления и предпочтения» [Мамардашвили, 2000, с. 401]; 4) ценность существует одновременно и как результат, хранящийся в опыте и культуре как предзаданная ценность или «самоценность» (М. М. Бахтин), и как процесс деятельного оценивания (ценностная деятельность), без которого нет ценности, и как итог ценностной деятельности - оценки и поступка [Бахтин, 1986]; 5) ценность как деятельное оценивание связано и с присвоением мира, и одновременно с освобождением от него, поэтому ценность коррелирует с такими понятиями, как свобода и необходимость, долг и долженствование (т. е. реализация ценности), действие, выбор, поступок, потребности и оценки. Мир ценностей, таким образом, принадлежит антропологической реальности человеческого существования: «ценность по определению есть конечное измерение. Ценность - для кого-то» [Мамардашвили, 2000, с. 402]. Существует огромное количество классификаций ценностей по разнообразным основаниям [Федосова, 2009]. По генезису (или по порождающему субъ-екту): групповые (классовые, национальные, социально-территориальные, со-циально-демографические, семейные и т. д.), индивидуальные, личностные, общесоциальные, общечеловеческие. По форме бытия: 1) витальные - жизнь, здоровье, безопасность, благосостояние и т. д.; 2) социальные - семья, дисциплина, трудолюбие, предприимчивость, богатство, равенство, патриотизм и пр.; 3) политические - гражданские свободы, законность, конституция, мир и др.; 4) моральные - добро, любовь, честь, порядочность, уважение к старшим, любовь к детям ит. п.; 5) религиозные - Бог, Священное Писание, вера и пр.; 6) эстетические - красота, стиль, гармония идр. [Ерасов, 2000]. Художественная рефлексия автором-демиургом личного опыт автора - частного человека в повести «Веселый солдат» не только организует художественное со-бытие, но и предполагает несколько эстетическизначимыхпоследствий: 1) исчерпанность героя, т. е. того Другого, о котором ведется рассказ, событиемрассказа; 2) свободой рассказчика, и вытекающей отсюда нелинейностью рассказывания во времени и пространстве, дополнительной свободой рассказывания, жестко не привязанного к фабуле, что определяет особенности позиции рассказчика, типы слова в событии рассказывания; ср.: «Да это у нас и по сей день так…» [Астафьев, 1999а, с. 296]1; «О-о война, о-о бесконечные тяготы и бедствия российские!» (с. 305); «Когда много лет спустя после войны я открыл роскошно изданную книгу…» (с. 308); «Будучи молодым и востроухим…» (с. 321); «…я не заглядывал в тревожное будущее…» (с. 333); «Пройдет всего лишь несколько десятков лет...» (с. 343); 3) тематическими формами развертывания смыслов автором-демиургом, «снимающими» этуразницу в единстве художественного целого. Фабульно события укладываются в пять лет жизни героя, разворачиваясь в пространствах боя, пересылки, поезда, двух госпиталей (Хасюринский и Усть 1 Далее текст повести «Веселый солдат» цитируется по этому изданию с указанием страницвкруглых скобках. Лабинский), Сталинграда, Ровно, Москвы и Загорска2, станции Чусовая, Красноярска. Каждый из топосовхудожественно развернут в разной степени, что связано с их различной ценностью в биографической жизни героя. Если организация фабульного уровня принадлежит герою, то сюжетного - рассказчику, поскольку он вводит иной временной и пространственный интервал в 50 лет, а антропологические топосы героя достраивает в единую картину мира онтологическими (различные образыприродного ряда). Эти особенности организации повествования, фабулы и сюжета позволяют считать, что аксиология автора-демиурга в «авторской» прозе не равна ценностным мирам ни героя, ни рассказчика, несмотря на их особую автобиографическую близость автору-творцу, раскрывающую в повести В. Астафьева свою определенность постепенно, по мере развертывания и события рассказа, и события рассказывания. Сюжетные ситуации разворачиваются ретроспективно (воспоминания) и организованы внутренним психологическим и этическим мотивом - переживанием рассказчиком совершенного на войне убийства (рассказ об обстоятельствах этого убийства). Память и письмо (писательство) как ценностные позиции проявлены уже в самих принципах организации повествования, но автору-демиургу очевидна их относительность, поскольку память избирательна, а письмо (писательство) не меняют мир (мотив дурного повторения в истории и социальной жизни), но они важны личностно как ценностное и ответственное переживание бытия и своей экзистенциальной вины. Кругозор героя включает утилитарные и витальные ценности разного порядка (сапоги, пилотка, жилище, еда, желание женщины), что связано как с разными состояниями мира (война и первое послевоенное время), так и с его возрастом и возрастной физиологией, положением в армейской иерархии и социальным статусом (солдат, фронтовик), жизненным и военным опытом. В кругозоре рассказчика эти ценности достраиваются иным жизненными контекстами и рожденными этими контекстами иными пониманиями социального, родового, онтологического, экзистенциального. В контексте рассказчика герой предстает не столько в своей индивидуальной определенности, сколько как часть национального целого, поэтому его индивидуальная судьба выглядит частью народной судьбы, что определяет наличие множественных ситуаций военного и послевоенного времени: голода и недоедания, отсутствия достойных человека предметов и вещей (история шинели), тяжелого изнуряющего физического труда, безденежья и бедности, невозможности иметь нормальное жилище. Своеволие и безжалостность военных командиров, начальников и чиновников предстают на уровне рассказчика не как проявление онтологических законов мироустройства, а как элементы репрессивной социальной системы, которая надстроилась над народным целым. Она породила обслуживающий эту систему слой индивидуалистов, для которых социально (официально) декларируемые нормы и требования служат прикрытием своекорыстных эгоистических интересов (сцена с приказом Жукова). По мысли рассказчика, при внешне декларируемой заботе о человеке «всепожирающая печь социализма» (с. 499) была направлена на унижение, лишение чувства собственного достоинства, а в итоге - на расчеловечивание нации (сделать виноватым русского человека). Утрата родовой идентичности героем (детдомовское детство, ранняя смерть матери и беспутность отца) компенсируется в единстве художественного целого обретением национальной идентичности рассказчиком (принадлежность к народу всем способом существования) и авторским обретением универсальной общечеловеческойидентичности. 2 Сейчасг. Сергиев-Посад. Социальная и историческая судьба народа в духе некрасовской этики предстает как страдальческая, а жизнь героя - как страдание, дополнительно усиливающееся страданиями близких (аборты и болезнь жены), потерей дочери. Рассказчик вскрывает абсурд социальных правил и установлений (т. е. социальных ценностей), социальный хаос, отсутствие порядка как неотъемлемого атрибута социальной системы: «Безобразно доставляли раненых с передовой в тыл. Выбыл из строя - никому не нужен, езжай лечись, спасайся как можешь» (с. 292). Рождаемый социальный хаос вызывает к жизни тех, кто паразитирует на беспомощности солдат: мародеры, спекулянты. Источником физического спасения оказывается не социальный мир, в котором человек гибнет (сцены в госпитале, послевоенная жизнь солдат), а онтология (сцены рыбалки, первого зеленого лука, картошки), жизненное пространство которой открыто для всех. Источник духовного спасения и в условиях войны, и в условиях послевоенной жизни рассказчик обнаруживает в спасительной силе национальных ценностей: терпение, чувство человеческого родства, взаимопомощии поддержки (семьяжены). Архетипический уровень сознания автора-демиурга соединяет ценностные миры героя и рассказчика и фиксирует бытие как многообразие. Но это многообразие должно быть структурировано разумом и человеческими ценностями, поэтому оно организовано оппозицией космос/хаос. Любые формы установления порядка выступают как ценностные, поскольку вносят организацию и справедливость в социальный хаос. Порядок предполагает внесение в социальный мир иерархичности как формы его упорядочивания и структурирования. Отсюда основные архетипы отца (Бог каксоздатель, творец) иматери. Архетип матери (природы) как животворящий и архетип отца как структурноорганизующий животворящую материю природы определяют принципы оценивания, иерархию (порядок/беспорядок) и систему оценок автора, позволяющую ему выйти к «смысложизненной ценностно-экзистенциальной реальности» [Выжлецов, 2013, с. 80]. Событие исторического военного конфликта и личное участие (убийственный выстрел) помещены автором-демиургом в три пространства: в онтологические реалии природного мира как далекого и равнодушного к человеку (Дуклинский перевал, горы и горная растительность), так и близкого (река); в антропологическое пространство освоенной природы (картофельное поле, клевер, подсолнухи, домашние животные); в социальный мир человека (польская деревушка, костел), хрупкость которого в фиксируется мотивом «игрушечности»: «Крестик на костеле игрушечно мерцал, возникая из осеннего марева…» (с. 285) Картофельное поле и мотив картошки (ее едят, в ней и спасаются, и умирают), как и позиция рассказчика, отсылают к другим текстам В. Астафьева, прежде всего к «Оде русскому огороду», и превращают конкретную предметность изображаемой картошки в символ жизнетворящего начала («опора нашей жизни»). В совокупность мотивов жизнетворения и хрупкости жизни вплетается мотив разрушительной деятельности человека, подрывающей фундаментальные основы бытия: «Изъезженная вдоль и поперек войнами, истерзанная нашествиями и разрухами, здешняя земля давно уже перестала рожать людей определенного пола…» (с. 286) Рассказчик, выполняя социальный и родовой долг (защита государства и отечества), становится частью и одним из участников этой деятельности, нарушая космический закон и убивая врага, но человека. Состояние героя, в котором он убивает немца, рассказчик характеризует как «усталое, равнодушное, привычное к мертвецам и смертям» (с. 291). На уровне сознания автора-творца внутренняя опустошенность героя в момент рокового выстрела определена эмоциональным выгоранием, которое война рождает в каждом. Но эту опустошенность разрушает бессознательный собственно человеческий импульс - скрываемое чувство личной вины, что дополнительно подчеркивается введением мотивов неузнанного родства и самообмана: «убедил себя в том, что он былобыкновенный» (с. 292). Это чувство прорывается через все личное, социальное, национальное: «Но ночью, после дежурства на телефоне, я вдруг заблажил, чего-то страшное увидев во сне, вскочил, ударился башкой о низкий настил…» (с. 291). Оно корректируется в лирико-философских размышлениях рассказчика: «Тянет, обнимает земля человека, в муках и для мук рожденного, мимоходом с земли смахнутого человеком же убитого, истребленного» (Там же), завершаясь выводом о пожирающей животной силе, которая «необратима, неотмолима и неизменна: кто-то кого-то все время убивает, ест, топчет» (с. 292). Биологический закон пищевых цепей человек возвел в собственный мировоззренческий принцип: «вырастил и утвердил человек убеждение: только так, убивая, поедая, топча друг друга, могут сосуществовать индивидуумы земли на земле» (Там же). Фундаментальное основание авторской иерархии ценностей (жизнь всякого человека) вводится в начале повествования мотивом ее нарушения героем: «Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. Немца. Фашиста. На войне» (с. 283). Этот мотив на уровне авторской темы ценности человеческой жизни завершает как первую часть повести («Солдат лечится»), так и ее финал. «Четырнадцатого сентября одна тысяча девятьсот сорок четвертого года я убил человека. В Польше. На картофельном поле. Когда я нажимал на спуск карабина, палец был еще целый, неизуродованный, молодое мое сердце жаждало наполнения горячим кровотоком и преисполнено надежд» (с. 518). Смысловая редукция национального, идеологического и ситуативного компонентов высказывания (немец, фашист, на войне) позволяет говорить об универсальном характере этой ценности (человек) и сопровождающем всю жизнь автора остром чувстве вины за совершенное. Для рассказчика актуальны ситуации защиты собственного достоинства как героем, так и другими персонажами, что формирует единую авторскую тему защиты личного достоинства в мире как ценность, достраивающую и смысл, и семантику названия: «веселый солдат» - не только номинация героя другими персонажами, но и авторское понимание ценностной позиции человека в бытии, где он выступает солдатом, защитником жизни от всех форм ее уничтожения и в этом отношении «смыслего близок смыслу матери» (А. Платонов). Таким образом, поэтика повести «Веселый солдат» открывает эволюцию сознания человека от группового сознания и его ценностей на уровне героя (детдом, армия) к общенациональному - на уровне рассказчика, общечеловеческому и экзистенциальному - на уровне сознания автора-демиурга как обретение личной вины и ответственностизажизнь человечестваи конкретного человека.

Скачать электронную версию публикации