On the origin of some Russian Siberian words from the sphere of material culture. II. Water transport: «сойма», «буса», .pdf Статья является продолжением ранее начатой серии публикаций, посвященных происхождению и истории русских, в том числе русско-сибирских обозначений судов (морских и речных) и лодок. Определение «сибирские» отнюдь не исключает наличия слова в русских диалектах к западу от Урала. Интерес, вызываемый этой группой слов, состоит кроме прочего в том, что они обозначают объекты материальной культуры, сыгравшие весьма заметную роль в русском освоении обширных пространств Севера европейской России и Сибири и сопутствовавших ему выдающихся географических открытиях. В предшествующей статье речь шла о диалектизмах коч, бат и ветка [Аникин, 2017]. В данной публикации рассматриваются старорусские и диалектные названия судов и лодок сойма (soyma), буса, камья (и варианты), барка и халка ‘баржа’ Лексические данные анализируются на фоне сведений из истории использования реалий (плавательных средств) в процессе колонизации Севера и Сибири. Материал рассматривается также в связи с темами древненовгородской и севернорусской колонизации, а также возможности «привязки» отдельных слов к конкретным путям за Урал. При рассмотрении камья и др. объясняется незначительное присутствие слова в Сибири. Для диалектизма халка оказывается актуальной не столь редкая ситуация, когда русское слово подключается к древним лексическим связям языков Сибири. При анализе названия сойма затрагивается также тема состава словника исторических словарей сибирской лексики. 1. Сойма Данное название как будто не засвидетельствовано в источниках по русскому языку в Сибири как таковых, но в свое время (в промежутке между концом XVI и XVIII в.) бытовало в Сибири с большой степенью вероятности. По-видимому, подобное заключение допустимо и для ряда других слов в составе лексики великорусских (прежде всего, севернорусских) говоров, что влечет существенный вывод: слова, о которых идет речь, целесообразно отражать (с соответствующими пометами) в исторических словарях русско-сибирскойлексики. Для истории слова сойма является важным сообщение англичанина В. Перс-глоу (W. Pursglove) от 1611 г., в котором это слово фигурирует: оно обозначает суда, на которых добирались из Пустозерска в низовьях Печоры до Мангазеи (у Персглоу Molgomsay) на реке Таз: Also the Russe Soymas or Boats and those of Pustozera, come thither with their Meale and other Merchandizes; The Russes… sayle for Molgomsay in their Soymas… ‘Сюда приходят также соймы или боты русских и пустозерских жителей со своею мукою и товарами; Когда русские… плывут в Мангазею в своих соймах…’ [Алексеев, 2006, с. 192]. Едва ли можно сомневаться, что слово soymas (c английским показателем pluralis -s) = рус. соймы употреблялось в Мангазее, т. е. на севере Западной Сибири, что является существенным дополнением к имеющимся довольно обширным историко-лингвистическим данным по этому слову, которыездесь приводятся лишьвыборочно. В записи англичанина Р. Джемса (1618-1619) soïma ‘большая некрасивая легкая лодка, которую… обычно тащат за собой, когда отправляются промышлять тюленей’ [Ларин, 1959, с. 195, 263] Мангазея не упоминается. Однако, учитывая, что сведения о русских cудах Джемс, по всей вероятности, записывал в Холмогорах от участников Мангазейского похода 1600 г. или близких к ним людей [Там же, с. 240], можно полагать, что запись Джемса актуальна и для Мангазеи. В русских говорах (преимущественно северо-западных: новгородских, псковских, беломорских, онежских, ладожских) сόйма выступает как название грузового или рыбацкого парусного (парусно-весельного) судна (большой лодки), иногда специально приспособленного для ловли неводом или сетью или для перевозки живой рыбы (см. подробнее [Аникин, 2000, с. 501]). Интересно диалектное речение: новг. Рушинка или руська лодка, иначе и чаще сойма [CРНГ, вып. 39, с. 228]. Слово известно в русском языке как минимум с 1576 г. (Д. Н. Шмелев, см. [ЭСРЯ, т. 3, с. 707]), c предполагаемым значением ‘небольшое речное или озерное судно с одним парусом’ [СлРЯ XI-XVII, вып. 26, с. 110]. Вполне правдоподобно, что сойма, несмотря на фиксацию в памятниках письменности лишь с XVI в., входило в лексикон новгородцев еще до начала колонизации холмогорского края [Ларин, 1959, с. 37]. Происхождение слова сойма давно известно: из прибалтийско-финских языков, ср. фин. saima ‘вид парусника’ < ф.-перм. *śajima ‘выдолбленная из дерева посудина, судно’. Имеется обратное заимствование в финский: soima ‘большая лодка, плашкоут’ < рус. [Stipa, 1981, S. 54; SSA, vol. 3, s. 142-143; ЭСРЯ, т. 3, с. 707]. Cлово сойма может быть расценено как один из лексических «индикаторов» самого северного (и самого раннего) пути в Сибирь из устья Северной Двины - Мангазейского морского хода. Важным индикатором этого рода было и рассматривавшееся в [Аникин, 2017] сибирское и севернорусское коч(а) ‘палубное мореходное судно, на котором плавали по Печоре, в Обскую (resp. Тазовскую) губу для торговли с Мангазеей’, в записи Р. Джемса koche ‘небольшие морские суда, на которых... ходят из Архангельска в Мангазею через многие озера и реки, причем, местами... волокут эти суда по суше’ [Ларин, 1959, с. 146-147]. Одна из возможных причин исчезновения слова сойма в Мангазее (и Сибири) в том, что оно могло бытьвытеснено словом коч(а) или иным названием судов. В лексикон русских первопроходцев и ранних русских насельников Сибири, по-видимому, входило немало севернорусских слов, по разным причинам «не закрепившихся» за Уралом и не оставивших следов своего существования ни в памятниках письменности, ни в говорах. 2. Буса Рассмотрение данного слова удобно начать с восточносибирских названий XVII в.: бусы мн. ‘суда вроде баржи’ (Н. Г. Спафарий, см. [Аникин, 2000, с. 147]), буса ‘род судна’ [Панин, 1991, c. 14]. В Сибири слово было известно от Верхотурья (обозначавшийся им тип судов строился на Верхотурской верфи) до Амура. Восточносибирские слова образуют крайневосточную часть обширного ареала лексемы, сформировавшегося в немалой степени благодаря сибирской колонизации. Особняком стоит диалектизм хаб. буса́, бусы́ мн. ‘китайская лодка, джонка’ [Приамур. сл., c. 32], о котором будетсказано далееотдельно. Лексический материал по слову буса весьма обширен, и его приходится дать здесь лишь частично, в виде обзора. В русских говорах (вологодских, владимирских, вятских, уральских, оренбургских и др.) бýса встречается или встречалось некогда как обозначение речной долбленой лодки, а также двух выдолбленных скрепленных колод, служащих для плавания [Даль, 1880, т. 1, c. 144; СРНГ, вып. 3, c. 302]. В XVIII в. засвидетельствовано бýса ‘дубовое долбленое двухмачтовое судно, похожее на ладью’[СлРЯ XVIII, вып. 1, с. 172], судно морское… в Астрахани… с одною маштою и прямыми парусами, рубленые; которые часто погибали и для того оставлены [Татищев, 1979, с. 201]. Примеры более раннего времени: буса ‘род судна’: ...пришедши Мурмане воиною... въ бусахъ и въ шнекахъ... (в Новгородской I летописи под 1419 г., см. [Срезневский, 1893]), на кизылбашскои бусѣ 1646 [Срезневский, 1893, т. 1, c. 194; СлРЯ XI-XVII, вып. 1, с. 358], busza ‘одномачтовое судно’ 1607 [Fenne, р. 74], буса ‘небольшой одно-, двухмачтовый корабль’ 1583, буска 1568 [СОРЯМР XVI-XVII, т. 1, с. 310], А задеретъ вѣтромъ на морѣ датцкую бусу... 1517 [Thörnqvist, 1948, S. 146], а торгуетъ новгородецъ съ немчиномъ... а будетъ товаръ у немчина в бусѣ... 1482 [Thomas, 1971, p. 176]. В допетровскую эпоху слово выступало обычно как название торгового, купеческого судна и было известно на КаспийскомиБалтийском морях, широко употреблялось наДону ина Волге. Приведенные диалектные и старорусские факты являются филиацией бродячего слова, которое в Средневековье было известно от Венеции до Исландии. В русский язык оно было усвоено из германских языков, причем локус заимствования относят скорее не к Беломорскому северу, а к Балтийскому северо-западу, где имели место интенсивные сношения новгородцев и псковичей с иноземцами. Б. Л. Богородский [1968б, с. 240-245] обосновал вторую возможность, хотя первую не стоит сбрасывать со счета. Исходя из того, что заимствования попадают в живую речь за полторы-две сотни лет до первых письменных фиксаций [Там же, с. 244], есть основания считать, что terminus post quem усвоения буса в русский язык мог быть XIV или даже XIII в. В качестве названия военного судна скандинавов (см. выше Мурмане... въ бусахъ) оно заимствовано, возможно, из др.-сканд. bussa, búza ‘пиратское судно’. Как название торгового или грузового судна на Севере могло быть усвое-но из того же источника или, учитывая вхождение Новгорода в Ганзейский союз, из ср.-н.-нем. bûse [Thörnqvist, 1948, S. 142-149; ЭСРЯ, т. 1, с. 250-251; т. 4, с. 462; Gardiner, 1965, p. 71-72; Thomas, 1971, p. 176-177], ср. н.-нем. Büße, Heringsbüße [Kluge, 1911, S. 167-168], ср.-лат. bucia с неясной (романской?) этимологией. Эта группа слов (куда относятся также норв. byse и голл. buis, ср.-голл. buisse ‘судно для ловли сельди’) повлияла на англ. устар. buss ‘грузовой корабль’ < ст.-франц. busse, buce [ODEE, p. 130; FT, Bd 1, S. 122]. Б. Л. Богородский [1968б, с. 246, 249] считалнаиболеевероятным источником русскогослованорв. byse. Сомнительно мнение о заимствовании в русский язык из староитальянского, опиравшееся на фигурирующие в старых венецианских документах названия buzia, butzo, bucea и упомянутое выше ср.-лат. bucia (см. об этом: [Ван-дер-Коп, 1910, c. 14]). Историю слова на русской почве, опираясь на соображения Б. Л. Богородского, можно представить в следующем виде. От новгородцев слово буса распространялось по восточноевропейским водным путям - в бассейн Днепра (хлеб в Новгород везли из приднепровских областей) и др. Из Новгорода слово было усвоено и Москвой. В московскую эпоху, особенно интенсивно в XVI-XVII вв., оно было занесено на Волгу, Каспий и в Сибирь. Его сохранение в волго-вятских говорах в качестве названия двух скрепленных выдолбленных колод для плавания можно расценить как реликт новгородской колонизации, с периферийным для исходного морского термина переосмыслением. После петровского запрета строить устаревшие суда слово буса стало выходить из употребления, сохраняясь лишь в народных песнях Поволжья, где разворачивалось восстание Степана Разина [Богородский, 1968б, с. 240-250; Мжельская, 1988, с. 131-132]. Помнению C. А. Мызникова [2007, с. 331], буса в значении ‘лодка-долбленка’, с которым он отождествляет и упомянутое выше приамурское буса́, бусы́ мн. ‘китайская лодка, джонка’, может иметь сепаратную этимологию. Он допускает заимствование из коми бус ‘длинное широкое корыто для кормления домашнего скота’. Недостаточно ясно однако отношение последнего к предполагаемым параллелямв других уральских языках (марийск. пуш ‘лодка’ и проч.), чтооставляет возможность заимствования в коми из русского. Предположение С. А. Мызникова не имеет обязательного характера. Значение ‘лодка-долбленка’ и (на Дальнем Востоке) ‘джонка’ могло возникнуть из ‘большая лодка’ < ‘(большое) судно’. В XVIII в. было известно рус. бюйс, буйс ‘двухмачтовое судно для ловли сельди’ [СлРЯ XVIII, вып. 2, c. 188] - из упомянутого голл. buis [Meulen, 1909, р. 51]. 3. Камья, комяга, комляга, коняги Приводимое в словаре В. И. Даля диалектное (в сибирских, псковских говорах) камья́ ‘лодка-долбушка, бат, однодеревка, душегубка’ [Даль, 1881, т. 2, с. 83] является как будто единственным для сибирских говоров свидетельством. В отсутствие сколько-нибудь точной локализации можно говорить о недостаточной достоверности бытования слова в Сибири. Вместе с тем наличие слова у Даля и необходимость объяснить его незначительное присутствие в Сибири оправдывает его рассмотрение в данной статье. Слово широко известно в говорах Европейской части России, притом в довольно многообразных вариантах, с параллелямив украинском, белорусскоми польскомязыках. В качестве предварительного замечания можно отметить, что в камья предлагалось видеть тюркизм, усвоенный из тюрк. kämä ‘лодка’, с которым связаны перс. (< тюрк.) kēmä, gämī ‘корабль’, осет. (< тюрк.) k’ema, kema ‘то же’, груз. gemi ‘корабль, парусное судно’. Тот же тюркизм известен в ряде других языков, в том числе иранских, кавказских и балканских [Абаев, 1958, т. 1, с. 593; Doerfer, Bd 3, S. 668-669; Räsänen, 1969, S. 261]. Речь идет о бродячем слове (Wanderwort), филиацией которого могло быбытьирус. камья. Однако тюркская этимология фонетически затруднительна: в первом слоге русского слова ожидался бы гласный переднего ряда - *кемя или нечто подобное. Кроме того, камья́, конечно, нельзя отрывать от известного в тверских, псковских, новгородских, смоленских говорах комья́ и кóмья ‘лодка-однодеревка’, ‘две лодки-однодеревки, соединенные вместе’ [СРНГ, вып. 14, c. 241]. Это название лодки лишь суффиксом (-ьja) и некоторыми значениями (например, ‘бревно’) отличается от широко известных в русских говорах (южных, псковских, новгородских, вологодских, подмосковных, некоторых сибирских и других) слов комя́га ‘лодкаоднодеревка’, ‘выдолбленное из одного дерева большое корыто для кормления или поения скота’, комля́га в тех же значениях, комя́ги мн. ‘две лодкиоднодеревки, соединенные вместе’ [Там же]. Cр. cт.-рус. комяга (XVII в.) ‘выдолбленное в виде корыта бревно для хранения воды’ [СлРЯ XI-XVII, вып. 7, с. 268]. Слово известно на значительной части восточнославянской территории, а также в польском: помимо рус. фактов cр. ст.-укр. комяга ‘род большой бочки’, блр. камя́га ‘корытодляводопоя’, польск. komięga. Совершенно неубедительно, прежде всего в формальном отношении, довольно распространенное в прошлом (отчасти и до сих пор) мнение, согласно которому комяга заимствовано из голл. kommeken ‘cуденышко, корытце, блюдо’, cр. новов.нем. Kumme, Kumm ‘глубокий круглый сосуд’, причем, исходным признается значение типа ‘посудина’ [Berneker, 1908, Вd 1, S. 553; ЭСРЯ, т. 2, с. 307]. Сомнительно и мнение, согласно которому для польск. komięga ‘вид плота с бортами наподобие корыта’ этимологически первичен вариант без ę-komiega ‘то же’, ‘вид корыта’, будто бы из *kumiega < ср.-в.-нем. kumm-egge, ср. упомянутое нем. Kumm и Egge ‘борона’, диал. ‘видплота’ [Bańkowski, 2000, t. 1, c. 767]. В последнее время преобладает точка зрения, согласно которой рассматриваемые славянские слова происходят из праслав. *komęga ‘колода’, ‘лодка-долблен-ка’, ‘лодка-однодеревка’, ‘выдолбленное из бревна корыто’, которое отразилось также в польск. редк. komięga ‘грузовое речное судно для перевозки зерна’, (диал.) ‘лодка-однодеревка’. Лексему *komęga с давних пор объясняют как дериват с суффиком -ęga от *komъ ‘ком’, указывая на родство c *kъmy, *kъmene ‘ствол дерева, колода’ [Sławski, 1974, t. 1, s. 66]. О. Н. Трубачев [ЭССЯ, вып. 10, с. 173] усматривает слабость этого объяснения в том, что у *komъ, как он полагает, практически нет значения ‘ствол дерева’, явно исходного для *komęga. Он делает правдоподобное предположение, что исходить следует из консонантной основы *komen- c суффиксом -ga, связанной с лит. kamėnas ‘ствол, стебель’. Архаичности данного образования не противоречит редкость форманта -ga, который встречается всего в одном надежном примере: праслав. *stru-ga ‘поток’ [Sławski, 1974, t. 1, s. 65]. В развитие этого решения можно предположить, что исходное праслав. *komen-ga > *komęga пережило в своей истории переразложение в *kom-ęga (суффикс -ęga), наряду с которым появилось образование с другим суффиксом - *kom-ьja и его варианты, включая форму с суффиксом -jaga, откуда комля́га. Не расценивая этимологию *komęga от *komъ как наилучшую, можно заметить, что она все-таки не безнадежна, в пользу чего свидетельствуют аргументы Б. Л. Богородского (ранее А. Брюкнера), а именно ссылки на факты типа польск. syrokomla ‘сырой, влажный пень’, а также на то, что суда часто именуются по деревьям или частям деревьев, из которых сделаны: дуб, дубок ‘дерево’ и ‘лодка’, колода ‘лежачее толстое дерево’ и ‘лодка’ ипод. [Богородский, 1968а, с. 99]. Формы комяга, комляга не имеют древних фиксаций (в памятниках письменности лишь с XVII в.). Данные, подтверждающие древность рассматриваемого материала, могут быть усмотрены в рус. диал. волог. коняги мн. ‘две лодки, соединенные вместе’ [СРНГ, вып. 14, с. 279]. Pluralis tantum, видимо, из-за «двойной» природы денотата. Здесь же уместно привести твер. коняга ‘выдолбленное из дерева корыто для корма лошадей’ [Там же], которое позволяет думать, что форма коняги относится к лодкам-долбленкам. Рус. коняги, коняга, по всей вероятности, исторически тоже являются дериватами с суффиксом -jagа, но отражают реликт фонетики древненовгородского диалекта, а именно развитие мл’ > н’ как в случае крень - кремль, на зени - на земли и проч. [Зализняк, 1988, с. 66]. Нет достаточных оснований считать (на что указывает и А. А. Зализняк [Там же]), что имело место спорадическое развитие комяга > коняга, например, под влиянием конь, коняга. В этом случае проблематично или нуждается в оговорках нередкое предположение (например, в [Berneker, 1908, Bd 1, S. 553]) о заимствовании из польского в восточнославянский. Особенно подробно данная версия развита Б. Л. Богородским [1968б], у которого можно найти в этой связи подробное описание ареала слова в соответствующих языках, особенно в русском наряду с историей его (и соответствующих реалий - плавательных средств) распространения: Висла, Западный Буг, Днепр, Дон, Причерноморье, Москва, брянская, смоленская, псковская, новгородская и тверская земли. Лингвогеографические наблюдения Б. Л. Богородского существенны независимо от того, справедлива ли его «польскоцентричная» точказрения на восточнославянский материал. Он обращает внимание на то, что комяга и проч. были распространены по преимуществу на территориях, некогда входивших в состав Великого Княжества Литовского или примыкавших к нему. В меньшей степени слово распространилось в восточном и северных направлениях, почти отсутствуя на тех севернорусских территориях, с которых шли основные колонизационные потоки в Сибирь. Это позволяет понять cлабое присутствие слова в Сибири, особенно варианта камья́, который представлен, как уже сказано, лишь свидетельством (не слишком надежным и малоинформативным) словаря Даля. В целом «польскоцентризм» Богородского в вопросе о рус. комяга выглядит довольно убедительным, как и предложенная им схема распространения слова: польск. komięga > укр. блр., зап.-рус. > южнорус. Однако ввиду рус. диал. коня́ги, коня́га предпочтительнее думать, не исключая заимствования из польского в украинский и белорусский (отчасти, возможно, и в русский), о праслав. диал. (польск., др.-новг.) *komęga, *komjaga от *komen-или *komъ (см. выше). Следует напомнить, что некоторые специалисты принимали в данном случае заимствование из украинскогов польский (см. поэтому поводу [Sławski, t. 2, s. 383-384]). Еще один вопрос истории рус. комяга касается его отношения к коми кумли (комли) ‘кухонная деревянная чашка’, ‘деревянное корытце для отвеивания зерна отмякины’: коми < ? рус. [КЭСК, c. 145-146]. 4. Барка Это слово в значении ‘речное грузовое судно’, засвидетельствованное в Сибири XVII в. [Панин, 1991, с. 8], вполне можно расценить как лексический реликт севернорусской колонизации, ставшей продолжением новгородской. Уместно привести некоторые великорусские параллели старосибирского слова: бáрка ‘общее название сплавных, плоскодонных судов для клади’, ‘речное грузовое судно грубой постройки, идущее одну нижнюю путину, а затем в ломку’ [Даль, 1880, т. 1, с. 49-50], онеж. ‘лодка с низкими бортами и срезанной кормой, используется на промысле семги’ [СРНГ, вып. 2, c. 116-117], пск. ‘небольшое грузовое речное судно’ [ПОС, вып. 1, c. 119], ‘плоскодонное речное грузовое судно’, ‘понтон, плашкоут’ конец XVII - начало XVIII в., уменьш. барочка 1674 [СлРЯ XI-XVII, вып. 1, c. 74], барка XIV-XV вв.: вложше же Митяа в барку (Новгородская IV летопись под 1377 г., см. [Gardiner, 1965, p. 57]). Следует подчеркнуть наличие словав новгородской летописии северно-русских говорах. Что касается происхождения, то можно думать о заимствовании в русский язык из ср.-н.-нем. или ср.-в.-нем. barke ‘небольшое судно без мачты’ < cр.-голл. barke ‘судно для прибрежного плавания’. Допускают также [Черных, 1994, т. 1, c. 75] заимствование из др.-сканд. barki, др.-датск. barke = датск. и др. bark ‘барка, баржа’ [FT, Bd 1, S. 50-51]. Ввиду ранних фиксаций неприемлемо заимствование из нем. Barke или франц. barque, которое принимал М. Фасмер [ЭСРЯ, т. 1, с. 127]. Германские факты романского происхождения, ср. итал. barca, франц. barque и проч. романские слова обычно возводят к лат. bārca < bārica < греч. βᾶρις < копт. barī ‘челн (на Ниле)’ [Kluge, 1999, S. 81; Doerfer, Bd 2, S. 234]. От указанного бáрка, по-видимому, следует отделять рус. барк ‘родпарусного, иноземного судна’ [Даль, 1880, т. 1, c. 50], ‘трехмачтовое судно с особой оснасткой’ 1568 [Ван-дер-Коп, 1910, с. 24]. Это слово, видимо, из англ. bark, поскольку подобное судно было построено в 1568 г. в Ярославле для путешествия английского посла Томаса Рэндолфа по Волге к Каспийскому морю [Ван-дер-Коп, 1910, с. 24; ЭСРЯ, т. 1, с. 127]. Что касается рус. барк, барка в значении ‘небольшое парусное или гребное судно (в Западной Европе)’, ‘военное судно; род лодки, шлюпки при корабле’ [СлРЯ XVIII, вып. 1, c. 127], барка ‘лодка’ (по... улицамъ [Венеции]… ѣздят в барках XVI в. [СлРЯ XI-XVII, вып. 1, с. 74]), то круг возможных источников этих слов еще более широк и включает, в частности, итал. barca ‘лодка, шлюпка’ [Gardiner, 1965, p. 57-58; Демьянов, 2001, с. 331]. Выдвигалось предположение, согласно которому различие между нем. bark и barke «у немцев Балтийского края» могло сложиться под русским влиянием [Ван-дер-Коп, 1910, с. 24]. 5. Халка Это слово дает весьма яркий пример (один из довольно многочисленных) ситуации, когда русские слова, заимствованные из языков Сибири, подключаются к древним лексическим связям между этими языками (лексические изоглоссы, заимствования). Рус. диал. хаб. хáлка ‘баржа’ [Приамур. сл., c. 314] - тунгусо-маньчжурского происхождения. Его источником послужило, слово типа нан. ҳалиқуо2‘лодка (большая), судно (парусное)’, ульч. ҳалқу ‘лодка большая; баржа, судно (парусное)’, нег. халуку ‘лодка (большая, парусная)’, сюда же нивх. (< т.-маньчж.) haлк ‘лодка’, нег. (запись А. М. Певнова и М. М. Хасановой) алка ‘большая лодка’3, ср. алка-гда ‘оморочка (байдара берестяная)’. Речь идет о сибирском бродячем слове. Довольно давно известно, что хант. (низям.) ɔlakŭn, (обд.) alakon ‘род судна’ происходят из тунг. *χāla.kun (-kun - увеличительный суффикс). Тунгусское слово может быть связано с нан. алио ‘по 2 Тунгусо-маньчжурскийматериалдаетсявупрощенном виде. 3 «На таких лодках плавали даже в Маньчжурию за товаром» (устное сообщение А. М. Певнова). суда’ ит. п. в соответствии с нередко встречающимся в разных языках развитием семантики типа ‘посудина’ > ‘лодка, судно’, ср. фин. astia ‘сосуд, посудина’, (устар.) ‘лодка’ ипод. [Futaky, 1975, S. 73], см. вышеослове комяга. Из хантыйского заимствованы нен. (обд.) ālakōn ‘род крытого грузового судна на р. Оби’ и сельк. (Таз) ala, alako, alaqo ‘лодка’ [Futaky, 1975, S. 72-73; DEWOS, S. 92]. Манс. (Сосьва) ɔlakon, видимо, также из хантыйского.

Скачать электронную версию публикации