«Povest’ o Khmele» in the literary process of the 17th century.pdf «Повесть о Хмеле», известная в списках ХVII-ХVIII вв. [Адрианова-Перетц, Покровская, 1940, с. 253], занимает в литературном процессе место скромное, но заслуживающее внимания. Небольшая по объему, созданная на основе более ранних сочинений, близких по теме, она позволяет выявить направленность и приемы работы нового круга книжников, хорошо представлявших запросы читателей, круг которых тоже обновился и расширился [Титова, 1987, с. 155; 2015, с. 49]. Главным источником новой повести послужило «Слово о Хмеле» [ПЛДР XV, 1982, с. 578-581; Повесть о Горе-Злочастии, 1985, с. 78-81], рукописная традиция которого сохранялась с ХV по XIX в., что свидетельствует о неослабевающем интересе к этому произведению. Как «предчувствие» «Повести о Горе-Злочастии» в персонификации судьбы, рока и появлении в связи с этим образа двойника человека рассматривал его Д. С. Лихачев, определив место «Слова о Хмеле» как «среднее между высокой литературой, повернутой на низкую тему, и скоморошьим раешником» [Лихачев, 1982, с. 19]. В качестве жанра высокой литературы, на который внешне ориентировано «Слово о Хмеле», должна быть названа проповедь. К ней отсылают читателя и речь от первого лица, обращенная к самому широкому кругу слушателей (ко «всякому человеку» с последующим перечислением представителей разного рода занятий и различного социального положения), и осуждение пьянства как порока, и настоящее время (Д. С. Лихачевым художественное время проповеди охарактеризовано как «настоящее время богословского обобщения» [Лихачев, 1979, с. 275]). И учительная, и праздничная проповедь направлены к спасению как чаемому будущему и задаче каждого человека и человечества [Махновец, 2007]. Трудность исполнения ее обусловливает нераздельность понятий «страх» и «надежда». Единство их С. С. Аверинцев определил как «характерный христианский парадокс “уже-но-еще-не”» [Аверинцев, 1997, с. 79]. «Слово о Хмеле», ритм которого задан сказовым стихом [Махновец, 1985], характерным для смеховой культуры, не оставляет надежды ни одной из жертв Хмеля. Всякого, кто с ним неосторожно «здружится» [Повесть о Горе-Злочастии, 1985, с. 78], ждет скорая и неизбежная кара: человек лишается всего, что было связано сродом его занятий иместом в социуме, исторгается из устроенного мира в никуда. Хмель утверждает, что власти его избежать невозможно («руце мои держат всю землю» [Там же]), но бедствия своих жертв расценивает как заслуженную кару. Так глумится над своими жертвами Дракула, который «как бы возлагает вину за мучения на самих жертв» [Лихачев, 1982, с. 13]. И так же, как в «Повести о Дракуле», характер наказания определен характером преступления [Там же, с. 14]: «здружившиеся» с Хмелем утрачивают способность выполнять свои обязанности и потому лишаются своего положения. Князь, боярин, купец, княжеский слуга, селянин, мастер, женщина как бы даже не заслуживают рассказов о себе. Речь Хмеля может восприниматься не как рассказ о событии, а как событие рассказывания [Сенчина, Гиршман, 1980, с. 114]. Характер издевки над всеми, кто подвластен Хмелю, имеет и своеобразный «автопортрет» героя, в котором узнается и облик его жертвы: «Аз есмь силен боле всех плод земных, от корени есмь силна, от племени велика и многородна. Мати моя сотворена Богом. А имею у себе нози тонци, а ютробу необъядчиву, руце мои держат всю землю, а главу имею у себе высокоумну, а умом есмь неровен, а языком многоглаголив, а очима бессрамен» [Повесть о Горе-Злочастии, 1985, с. 78]. Текст здесь похож на загадку. От загадки он отличается тем, что уже назван предмет загадывания [Митрофанова, 1978, с. 106]. Но здесь угадывается и «портрет» жертвы Хмеля. Загадка оборачивается ещеодной издевкой. Хвастливая речь Хмеля содержанием и формой предвосхищает смеховую культуру XVII в., ментальностью которой является безнадежность [Панченко, 1984, с. 137]. Следующая за ней прозаическая часть «Слова о Хмеле» не менее сурова к неумеренным в хмельном питии. Но слово «хмель» больше не употребляется, речь идет о пьянстве; порок здесь представлен как неискоренимый и погибельный. Невозможность спасения объясняется отсутствием покаяния, полной невозможностью его для пьяного, которого не спасет даже молитва о нем: «аще со всея земля сошлися бы попове и молитву сотворили, но вем, яко не прогнати пианьства, самоволнагобеса» [ПовестьоГоре-Злочастии, 1985, с. 78]. Привлекая своей необычностью, «Слово о Хмеле» не могло не настораживать читателей и переписчиков. Уже в XV в. известный книгописец Ефросин, перу которого принадлежит один из двух самых ранних списков памятника [ПЛДР XV, 1982, с. 578-581, 688], нашел возможность обезопасить его содержание сокращением числа жертв Хмеля, почти полным отсечением прозаической части «Слова». Из-под его пера вышло сочинение, предупреждающее об опасности хмельного пития и женском несовершенстве. Второй список XV в. [Повесть о Горе-Зло-частии, 1985, с. 78-81] свидетельствует о раннем зарождении смеховой культуры, предстающей в рукописной традиции «Слова о Хмеле» (этот вариант памятника является основным), раннем зарождении темы двойничества. Если смех над самим собой выявляется в «автопортрете» Хмеля, а средством осмеяния является ритм, требующий издевательской краткости, то двойник уже сформировался в основных чертах. Наглыйи лживый, пошлый, он умеет смутить человека низкой ложью о нем, обезоружить, признать безнадежность борьбы с вражеским началом в себе. «Слово о Хмеле» в этом отношении предвосхищает развитие двойничества в литературе XIX и XX вв. (в творчествеФ. М. Достоевского, А. А. Блока). «Слово о Хмеле» не могло служить задаче учительной. Верное восприятие его требовало определенной начитанности. Вставал вопрос об уместности его в рукописном репертуаре, предназначенномдля широкого круга читателей. При переработке «Слова о Хмеле» в XVII в. речь Хмеля получила незамысловатое повествовательное обрамление, позволившее значительно умерить «высокоумие», определявшее содержание этой речи. Она обращена уже не ко всем живущим на земле, но к единственному слушателю и вызвана действиями некоего безымянного героя повествования. На его поведение с первых строк нового произведения обращено внимание читателя. Если в «Слове о Хмеле» читателя должно было захватить событие рассказывания, то теперь он неспешно входит в рассказ о событии. При этом повествование здесь имеет явную соотнесенность с притчей, что обеспечивало восприятие нового произведения как душеполезного. «Дидактичность притчи в Средние века считалась ее основополагающей чертой» [Ромодановская, 1985, с. 43]. Герой всякой притчи предстает перед читателем как человек вообще - «человек некий» [Там же, с. 47]. Новое сочинение, в которое было преобразовано «Слово о Хмеле», начинается в духе притчи: «Бе некий человек. Живяше бо в дебрии и сотвори себе хижу, и живяше в ней много лет» [Повесть о Горе-Злочастии, 1985, с. 81]. Книжник, превративший «Слово о Хмеле» в произведение повествовательное, не заметил, что герой его сочинения отличается от героя притчи тем, что главный свой выбор он уже совершил, избрав одинокую жизнь «в дебри», и угрозы Хмеля он не может применить к себе: он не князь, не купец, не селянин, ав «хиже» своей он не устраивает пиров. Единственный выбор, который он может совершить, это выбор между яблоком, сорванным с яблони, и «смоквицей» той «травы», что обвилась вокруг яблони и оказалась хмелем. Поскольку страшное может вызвать интерес, подчеркивается «ужас велий», испытанный одиноким человеком при звуке голоса, прозвучавшем в пустом, безлюдном лесу. Пространный рассказ Хмеля в «Повести» уже не устрашает, а убеждает, предупреждает от излишеств в питии. Признается уместность, даже необходимость «пребывания» Хмеля на дружеском обеде. Опасности хмельного пития для людей разного рода занятий в «Повести» уделено даже больше внимания, чем в «Слове». Но здесь речь Хмеля нетороплива, обстоятельна, включает в себя некоторые подробности. Человек также проявляет обстоятельность и осмотрительность. Он не только «зверзает... смоквицу на землю» [Там же, с. 83], но и рассуждает об услышанном какочуде. Текст «Повести о Хмеле» по спискам ее не обладает стабильностью. Для среды, в которой она читалась и переписывалась, профессионализм книжника не характерен. Но должно быть отмечено восприятие ее как полезной (что может быть выражено в названии, включающем словосочетание «повесть полезна»), стремление сохранитьориентацию на душеполезное чтение. Впубликуемомсписке черты притчи, воспринимавшейся как жанр душеполезный, восстанавливаются отсечением упоминания об отшельнической жизни благочестивого героя повести. Можно утверждать, что «человек некто», встретивший опасную «траву» не в лесу, а в поле, что свидетельствует, по-видимому, об утрате начальной части повести, в отличие от лесного жителя, действительно совершил нравственный выбор, как положено герою притчи: «поверже он смоковницу на землю»1. Правда, в поле он ничего не срывал, а «смоквица» (некий плод) превратилась в смоковницу (дерево). «Повесть о Хмеле» - не единственный пример переработки «Слова о Хмеле» в XVII в. Другой подход к его тексту с целью устранения сомнительных и опасных особенностей содержания и формы источника осуществлен в «Послании к некоему иноку о Хмеле» [ПЛДР XVII, 1989, с. 244-249, 616-617]. Автор его проявил себя как умелый профессионал, владеющий разнообразными художественными средствами, позволившими преобразовать текст, сомнительный с точки зрения и содержания, и формы в сочинение, одновременно и занимательное, и удовлетворяющее всем требованиям душеполезности. В сравнении с ним «Повесть о Хмеле» воспринимается как результат своеобразного сотрудничества переписчиков ичитателейдинамичнойэпохи. Приложение Сказание о хмелю, како речек человеку про себя взят домой (Л. 335) Человек некто хождаше по полю и се глас к нему бысть от травы: «Человече, знаешь ли ты меня? Человек, слыхал ли еси про меня?» И человек той став и изумевся, нападе на него ужас велий. И помалу нача его вопрошати той человек: «Кто тыесть, глас испущаешь, аз бо тя не знаю, повеждьми». И се гласбысть оттое травы: «Глаголю тебе, человече, аз бо есмьХмель!» Иречечеловек той: «Кто ты Хмель и какую силу имеешь?» И глас бысть от травы тоя: «Глаголю тебе, человече, аз бо есмь Хмель и начну тебе поведати всю истинну свою и ты слышав мои глаголы, внимай. Аз бо есмь силен, паче инех плодов земных // (л. 335 об.) от корене сильного и многоплоднаго и племени великаго. А мати моя сотворенна Богом, а имею у себя ноги тонки, а утробу необжерчиву, а главу есми имею высокоумну, а язык имею многоглаголив, и ум разноумен, а очи мрачны и завистливы. Аз спесив добре, аз богат вельми, руце мои держат всю землю. А таков нрав имею: аще кто учнет меня держатися, царь кой или князь, или боярин, или святительский чин, или чернец, или черница, или купец, или муж, или жена, и всякаго чину люди, только учнут со мною знатися, первое сотворю его блудником, к Богу не молебна, на молитву не встаньлива, и ум его отиму, и встав он с похмелья неможет, на постеле своей стонет // (л. 336) и встати не хощет: глава его болит, очи его света не видят, руки его дрожат и делать не хощет, и на душе его мутится, и ничто ему добро на ум нейдет, только жадаетдуша его пити. Аще ли у коего человека прилучися гостем званным быть на обеде род и друзья, а буде меня тут нет, тут бо несть ни радости, ни веселия, тут бо седящим всем в молчании, той бо и обед нечестен и не хвален. Аще ли у коего обеда аз пребываю, тут много радости и веселия, и обед той честен и славен, от всех людей пребывающих в дому его. Аще ли кто напьется и с похмелья испивает чашу, а потом жадает и другую, и потом иныя многия испивает и так напивается по вся дни, ая // (л. 336 об.) в ту пору отрину от него доброе все и воздвигну на него помыслы бесовския, и потом введу его в горшую погибель, и учиню его горда и ленива, и напущу на него тягость большую, и пойдет из него во пьяне всякая неподобная речь, и станет со всяким бранитися и задиратися, покажется ему, что он силен и богат добре и лутчи всех. Аз тебе глаголю, человече, аще которой князь или боярин учнет со мною знатися и меня держатися, то доспею его у Бога не в милости, и у царя не в жаловании, и сотворю его хуже нищаго и убогаго, аще ли опився и умрет, то душа его будет во огни негасимом, а тело его у церкви не положат, а покаместь он жив и напився // (л. 337) станет сидить до полунощи, а спать до полудни, и на людей учнет воспалятися, тогда всю людие его и сироты и вдовицы восплачются и розбежатся от его пиянства. Еще глаголю тебе, человече, аще которой мастеровой человек учнет меня держатися, аз сотворю его ленива, и руки его станут дрожать, и делать ничего не восхощет, сотворю его злым пьяницею - хуже всех людей учнет пить и пропьется весь, а жена и дети пойдут в мир, и дом его весь разорю и не будет жилища его, ничего. И род, и племя от него отступятся. Еще глаголю тебе, человече, аще учнет меня держатися которой гость или купец, и аз сотворю его безумна и живот // (л. 337 об.) свой истеряет и пропьет, и будет ходить вотщаной ризе и в раздранных сапозех, и станет он себе займовать денег, и никто ему не поверит, и не дадут ему денег, видечи его пьянство. И род и племя от него отступятся. Еще глаголю тебе, человече, аще учнет меня держатися которой боярский человек, доспею его у государя его в ненависти, и будет он не дворянин, ни селянин и ум егоотиму: начнет безума ходить ибез призоруумрет. Еще глаголю тебе, человече, аще которая жена учнет меня держатися, сотворю ея пьяницу злу, и имет она пити, таяся от мужа своего, и наведу на нее похоть телесную и потом введу ея в большой позор, и будет она от Бога отлучена иот людей впосмехе. // (л. 338) И еще глаголю тебе, человече и всяким людем, мужем и женам. Кто меня держитца, таков нрав имею, доброе все от него оставлю и наведу на него все худое - учнет по дворам ходить и пить. Слыхал ли ты, человече, о пьяницах. Пьяница есть применен к свинье. Свинья бо, где не видит, и она рылом потычет, таков и пьяница, аще где пьет, тут стоит и послушивает, пьют ли во дворе том, и спрашивает, в котором дворе пьют и тут стоит у ворот и зябнет и просит пити, а сорома и стыду не имеет, только во уме своем имеет, как бы напитися. А в котором дворе пить ему не дадут, и он отидет от двора того и зло мыслит на хозяина того и бранить ево, всякою негодною лаею. // (л. 338 об.) И никого не боится, и сам себя величает и велика себе сотворяет, и никого не почитает, и со всяким бранится, и со всяким задирается, кажется ему, что онсилендобре ибогати лутчи всех. О, человече! От пьяньства цари цартства изринушася, святители - святительства, сильнии немощни быша, храбрии мечею предани бывают, здравии - болни быша, многолетнии вскоре умроша без Божия суда. Аще кто пьян умрет, то сам себе убийца, тело его у церкви не положат и пения не будет, а душе его мука зла будет. Пьянство ум отнимает, рукоделие портит, прибытки теряет. Пьянство князя сотворяет во убожестве иземлю пусту сотворит, идолг наводит. Пьянство хитрим // (л. 339) мастером ум отнимает и не может смыслить дела своего и сотворяет его во убожестве. Пьянство жен от мужей отлучает, а мужей от жен. Пьянство в безголовную беду человека вводит. Пьянство к церкови не пустит, книг чести не дает, Богу молитися не даст, страх Божий отнимает, смерти предает, во огнь вечный отсы-лает. Ведай себе, человече, еще: на ком худое платье - то пьяница, или наг ходит - то пьяница. Кто убился сам - руку или ногу переломил - то пьяница. Голову сломит - пьяница. Кто в грези завалялся - пьяница. Кто сам зарезался - пьяница. Не годен Богу и человеком пьяница. Угожает пьяница только единому дьяволу, людем постыл - пьяница. // (л. 339 об.) Язык долог у пьяницы, уста не затворены у пьяницы. Что есть недоброе, то все у пьяницы, как в животе не станет - во огнь кинут пьяницу. В муку волокут пьяницу. Черви едят пьяницу Смрад велик от пьяницы. Разными муками учнут мучити пьяницу. С сотоною царствует во огни пьяница. О человече, како же аз глаголю тебе сия вся словеса моя, внимай во уши своя, иотрини прочь смоковницу сию, яже всисобрал, дане увидишинад собою». Он же той муж, слыща от тоя травы глас глаголющ сицевы словеса сия и пристрашен бысть вельми и дивися, что от травы тоя исходит глас человеческий, сицевая словеса, и поверже он смоковницу на землю, // (л. 340) и пойде человек той в хижину свою, велико се чюдо показася мне, преже сего слышах аз апостола глаголюща, се яко угодно есть Богу, кто пиет воду, а ясть вовремя, а вина мало вкушати. От вина бо много пагубы бывает человеком, питие никотораго человека в доброе вводит, но только до зла доводит и ангел-хранитель от таковаго человека отходит, видя его безмерное пиянство, и дьявол о таковем человеке радуется, вводит его в погибель. Дьявол о неверном и о паганом человеке так не радуется, како о пьяном человеке православныя веры, иноверному и поганному не может ничто сотворить, а над пьяным человеком, что хощет, то и сотворит, на вся злая наводит, // (л. 340 об.) аГоспода Бога нашего прогневляетпьяный человек. Аще ли кий человек от пьянства лишен бывает, и тем Господа своего веселит и ангел Господень хранитель его души и тела ходит с ним радостен, а беси от такова человека отходят и большей гнев на него имеют, Господь Бог такова человека милует своею благодатию и хранит ево от дьявольскаго искушения, то воздержание добро и благоприятно Богу, и получит душе своей спасение и обрящет отГоспода Бога милость в сем веце и в будущем ныне иприсно и во веки. Аминь. РНБ. Q.I. 708. Л. 335-340 об.

Скачать электронную версию публикации