Who we are: gods, wise men, men? Cavafy’s «But the wise men apprehend what is imminent» in the interpretation of Joseph .pdf В философии К. Кавафиса одна из центральных проблем - проблема возмож-ностей человека во времени, его познании людьми, мудрецами и богами. Способ-ность предвидения, «наслаждение “пониманием” (драматической связи настояще-го с будущим и прошлым или, точнее, единовременности бытия) как одного из высочайших духовных наслаждений» [Τσουβελης Σ., 1998, σ. 96-101] занимала Кавафиса довольно долго и иногда превращалась в поэтическую навязчивую идею. Ряд стихотворений отражает этот устойчивый поэтический мотив пророче-ства (см. стихотворения «Εν πορεία προς της Σινώπην» (где предсказатель не услышан), «Τελειωμένα» (в котором неправильно поняты знаки-сообщения), «Δέησις» (где мать не знает о гибели сына, и нет способа ее предсказать), «Δώρου Τάφος» (незнание случившегося порой лучше, спасительнее знания) ит. д.). В феврале 1896 г. поэтом было написано стихотворение, названное «Επι-κείμενα» («Нависшее») и впервые опубликованное под этим названием в 1899 г. в журнале «Αιγυπτιακόν Ημερολόγιον 1900» («Египетский календарь 1900») [Δρα-κόπουλος, 1900]. Через 16 лет, в 1915 г., Кавафис вновь возвращается к нему, вно-сит значительные поправки и изменения, дописывает начало, правит рифму и содержание (в исправленной версии появляются «люди» и «боги», отсутство- вавшие в раннем варианте) и печатает его на своих поэтических «feulle volante»1, в сборнике 1907-1915 гг. под названием «Σοφοὶ δὲ προσιόντων». Три даты (1896, 1899, 1915) свидетельствуют о том, что стихотворение было принципиально важ-ным для поэта, в том числе и в связи с увлечением Аполлонием Тианским, чья жизнь была описана софистом и ритором Флавием Филостратом в философском романе «Жизнь Аполлония Тианского» [Φιλόστρατος, 1992] и личностью которого восхищалсяКавафис. Со слов М. Перидиса известно, что «у Кавафиса в наличии было несколько из-даний Филострата, которые он основательно изучал, писал подробные коммента-рии (эссе “Ламия”) и, разбирая переводы своего брата, делал разного рода исто-рические и географические замечания относительно фигуры Аполлония, города Тиана и Флавия Филострата» [Pontani, 1991, σ. 240]. Кавафис восхищался «мисти-ческой» мудростью тианского проповедника-предсказателя и чудотворца I в. н. э., воплотившего в себе заветные эстетические идеалы поэта [Bowersock, 1983]. В статье «Λάμια» Кавафис писал: «Для меня чтение “Жизни Аполлония” стало настоящим наслаждением. Образ великого тианского философа-мага, захватывает дух своей величественной сверхчеловеческой личностью. Фантазия Филострата имеет особенную поэтическую грацию... а сколько из нее черпаешь поэтического материала» (перевод наш. - М. К.) [Καβάφη, 2010, σ. 66]. Стихотворение Кавафиса «Σοφοὶ δὲ προσιόντων» принадлежит к так называемым философским произведе-ниям поэта и является одним из четырех произведений, демонстрирующих его интерес к позднегреческомуфилософу-неопифагорейцу. Название стихотворения - это часть эпиграфа, являющегося дословной цита-той из восьмой книги «Жизни Аполлония Тианского», более того, все произведе-ние строится на этом коротком извлечении из древнегреческого сочинения Фи-лострата. О значимости эпиграфа свидетельствует тот факт, что Кавафис редко прибегал к использованию таких претекстов: из 154 «признанных» стихотворений поэта только четыре снабжены эпиграфами. Приведем новогреческий оригинал анализируемого стихотворения и сделан-ный нами подстрочный перевод. Σοφοί δεπροσιόντων [Καβάφης, 2003, σ. 67] Θεοὶμὲν γὰρ μελλόντων, ἂνθρωποιδὲ γιγνομένων, σοφοὶ δὲπροσιόντων αἰσθάνονται. Φιλόστρατος. Τὰ ἐς τὸν Τυανέα Ἀπολλώνιον, VIII, 7 Οἱ ἄνθρωποι γνωρίζουν τὰ γινόμενα. Τὰ μέλλοντα γνωρίζουν οἱ θεοί, πλήρεις καὶ μόνοι κάτοχοι πάντων τῶν φώτων. Ἐκ τῶν μελλόντων οἱ σοφοὶ τὰ προσερχόμενα ἀντιλαμβάνονται. Ἡ ἀκοὴ αὐτῶν κάποτε ἐν ὥραις σοβαρῶν σπουδῶν ταράττεται. Ἡ μυστικὴ βοὴ Амудрецы же - приближающееся Ибо боги - будущее, люди - происходящее, а мудрецы - приближающееся чувствуют. Филострат. К Аполлонию Тианскому. VIII, 7 Люди знают происходящее. Будущее знают боги, абсолютные и единственные владельцы всего света (в смысле: знаний). Из будущих событий мудрецы приближающееся чувствуют (ощущают). Слух их иногда в часы серьезныхзанятий волнуется. Таинственный вой (гул) 1 Отдельно напечатанные несброшюрованные поэтические листки, в переводе с фран-цузского дословно «летающие листки». τοὺςἔρχεται τῶν πλησιαζόντων γεγονότων. Καὶ τὴν προσέχουν εὐλαβεῖς. Ἐνῶ εἰς τὴν ὁδὸν ἔξω, οὐδὲν ἀκούουν οἱ λαοί. до них доносится грядущих событий. И они ему внимают благоговейно. Тогда какна улице снаружи, ничего не слышат народы. С точки зрения просодии стихотворение представляет собой два симметрич-ных пятистишия, разработанных в странной на первый взгляд рифмовочной ма-нере: 12’’’ - 10’ - 13’’ - 14’’’ - 10’ 12’ - 10’ - 13’’ - 14’ - 10’ αβγαβ δβγδβ Произведение организовано в строгом соответствии с перекрестной рифмой, силлабикой, метром и ритмом. Тринадцатисложные строки в центре каждой стро-фы, по-видимому, выполняют роль оси этой просодической симметрии. С помо-щью опоясывающей рифмы (β) переплетены между собой формы и смыслы обеих строф, сосредоточенные вокруг одного бытийного центра. С другой стороны, эта ось является своего рода мостом, пролегающим между двумя противоположно-стями: боги - на одном берегу (строки 1, 2), мост (строки 3-8), люди - на другом (строки 9, 10). И между этими двумя крайностями простирается «иератическая» территория измерения духа. Здесь меняется манера изложения, становится более высоким и изысканным слог (только в этом месте стихотворения появляются причастия, родительный падеж множественного числа, избегаемый в разговорной греческой речи, архаич-ный дательный падеж, кафаревусовский синтез и фонетика, частое внутреннее и внешнее зияние гласных) - слог просвещенного мужа, препятствующий сво-бодному пониманию, как спрятанная за семью печатями тайна. И единственный просвет для проникновения света-знания в этот герметичный космос аполлоний-ских «мудрецов», даже визуально, - это междустрофье, искусно выделенное к то-му же анжамбеманом и многократным зиянием гласных: Ἡ ἀκοὴ / αὐτῶν ‘Слух / их’ (см.: [Παπαζόγλου, 2012]). На все рифмы в этом произведении так или иначе накладывается смысл, по содержанию они либо синонимичны (смежны), либо противопоставлены: 1) Οἱἄνθρωποι γνωρίζουν τὰγινόμενα. 4) Ἐκ τῶν μελλόντωνοἱ σοφοὶ τὰ προσερχόμενα 2) Τὰ μέλλονταγνωρίζουν οἱθεοί, 10) ἔξω, οὐδὲνἀκούουνοἱλαοί 5) ἀντιλαμβάνονται. Ἡ ἀκοὴ 7) ταράττεται. Ἡμυστικὴ βοὴ 3) πλήρειςκαὶ μόνοι κάτοχοιπάντων τῶν φώτων 8) τοὺς ἔρχεταιτῶνπλησιαζόντων γεγονότων 6) αὐτῶν κάποτε ἐνὥραις σοβαρῶν σπουδῶν Антитеза времени (происходящее - приближающееся) Антитеза по статусу, происхождению (боги - люди) Смежностьпосвязи, органвосприятия - звуковойсигнал (слух - вой) Допустимая косвенная синонимичность (события - какисточник знания) Допустимая синонимичность 9) Καὶ τὴν προσέχουν εὐλαβεῖς. Ἐνῶ εἰς (обучение какжизненный путь) τὴνὁδὸν Течение кавафисовского вольного ямба многократно нарушается анжамбема-нами (5 раз) и синтаксическими паузами внутри строки (3 раза). У поэта нет слу-чайных остановок, анжамбеманы - это кавафисовская мера времени, именно ими обусловлена метафизическая музыка его поэзии. Это остановки-акценты: «при-ближающееся / ощущают», «слух / их», «в часы занятий / волнуется», «гул / до них доносится», «на улице / снаружи». В переводе И. Бродского сохраняется внешняя форма стихотворения - два пятистишия, однако просодические особенности оригинала претерпевают существенные для поэтического текста модификации. То есть поэтическое время в рус-скомпереводе реорганизовывается поэтом иначе, чем в оригинале. Мудрецы предчувствуют [В ожидании варваров, 2001, с. 94] Богиведают будущее, люди - настоящее, а мудрецы - то, что неза горами. Филострат. Жизнь Аполлония Тианского Смертным известно о настоящем. Богам - начала и их концы. О том, что близится, о предстоящем знают только, склоняясьнад шелестящим листом пергамента, мудрецы. Иногда им в их кельях, далеких от перипетий, чудится странный гул. И они в него вслушиваются, точно в мотив забытый. Это - гул надвигающихся событий. Населенье не слышит, какправило, ничего. Во-первых, в русском переводе по-другому рифмуются строки. Наряду с пере-крестнойоригинальной рифмой, Бродский использует ипарную (3-4, 8-9). Во-вторых, в переводе пропадает вышеозначенная противопоставленность/си-нонимичность рифмующихся элементов строки: 2) Τὰμέλλονταγνωρίζουνοἱθεοί, Богам - начала иих концы. 5) ἀντιλαμβάνονται. Ἡ ἀκοὴ ...листом пергамента, мудрецы. 7) ταράττεται. Ἡ μυστικὴ βοὴ чудится странный гул. И они в него 10) ἔξω, οὐδὲν ἀκούουν οἱλαοί. Населенье не слышит, какправило, ничего. Что касается ритмической композиции стиха и его размера, то у Бродского ударный костяк первой строфы более четкий и укладывается в ритм неравноикт-ного дольника, сбивающегося во второй строфе на непредсказуемый чисто-тони-ческий тактовиковый ритм. Таким образом, наложение ритма на смысл и наобо-рот отсутствие такого наложения, по всей вероятности, связаны с тем, какая свобода выбора относительно лексики была у переводчика. Ритмический строй тактовика предоставляет довольно большую свободу, так в переводе появляется неуклюжее «перипетий», но не потому, что ритм требовал, а потому что Бродско-му так захотелось. Но здесь уместно вспомнить, что Бродский переводил Кавафи-са, не зная греческого, - то есть просодические особенности оригинала едва ли были ему вообще доступны. В-третьих, не везде и не все анжамбеманы подлин-ника сохранены у Бродского в переводе. Он иначе, чем Кавафис, расставляет ак-центы. В название своего произведения греческий поэт выносит фразу из второй строки эпиграфа, цитаты из VIII книги вышеупомянутого сочинения Филострата: «σοφοὶ δὲ προσιόντων...». Эпиграф взят Кавафисом из той части «Жизни», где Аполлоний, обвиняемый в колдовстве, защищает себя перед императором Доми-цианом. В античном тексте в роли единого сказуемого всей фразы выступает гла-гол αἰσθάνονται ‘чувствуют, ощущают, воспринимают’, который как самая важная информация, как актуализация смысла помещается в конце всей фразы, относясь, таким образом, ко всем трем субъектам действия-состояния - богам, людям имудрецам. Бродский название переводит надлежащим образом - «Мудрецы предчувст-вуют», но вот в эпиграфе в том же месте меняет возможности мудрецов, «опро-странствливая» их: «мудрецы (ведают) - то, чтоне за горами». В этом заключается существенная стилистическая погрешность: «то, что не за горами» и «προσιόντων» не только обладают разной стилистической окраской (причастие принадлежит к языку возвышенных материй и высоких жанров, а идиоматическое выражение, используемое Бродским, с одной стороны, к более выразительному и образному, но с другой - к разговорному и более сниженному стилю), но при таком варианте перевода теряется и архаизм и эллинизм звучания, поскольку «не за горами» совершенно не греческий образ, он не то чтобы непоня-тен, но весьманеожиданв греческомпроизведении. Бродский, во-первых, переводит эпиграф сам, а не использует уже сущест-вующий перевод Филострата и, во-вторых, располагает глагол «ведают» в начале цитаты, скорее всего потому, что прямой порядок слов в предложении более при-вычен и благозвучен для русского читателя и непривычное могло осложнить по-нимание передаваемогосмысла. Бродский не так выразительно, как в древнегреческом тексте, отразил проти-вопоставленность объектов «чувствования», великолепно изображенную архаич-ной вязью противительных союзов - «μὲν... δὲ... δὲ...», усиливающих возможности и способности каждого из указанных субъектов. Вообще эпиграф составлен из сплошных антитез: «боги» - «люди» -«мудрецы»; «будущее» - «происходя-щее» - «приближающееся», и антитезы эти объединены одним общим актом чув-ствования. Эпиграф в переводе И. Бродского более эстраден, чем оригинал, и имеет три существенных отличия: не «чувствуют», а «ведают»; не «происходящее», а «на-стоящее»; не «приближающееся», а «то, что не за горами». Если положить древ-негреческие действительные причастия настоящего времени «μελλόντων» - «προ-σιόντων» - «γιγνομένων» на временную шкалу, то получается следующая картина: боги «чувствуют» то, чему предстоит случиться в далеком будущем, где причас-тие «μελλόντων» (от глагола «μέλλω») заключает в своей семантике коннотацию отдаленности во времени (все будущее, возможно, до скончания времен) и неко-торой неопределенности - хочет случиться, но может случиться, а может и нет. То есть богам известны все варианты развития событий, ведь они всезнающи по определению и по природе. Люди же способны чувствовать и видеть лишь то, что разворачивается, случается, происходит в поле их зрения (здесь) в данный момент (сейчас) - это происходящее. Таким образом, знание для людей ограничено не только временем, но и про-странством, человек у Кавафиса детерминирован слишком узким спектром восприятия (в данное время, в данном пространстве). Тогда как у Бродского настоящее - это, конечно же, сейчас, но не обязательно здесь, в конкретном про-странстве, ведь настоящее случается и вне нашего поля зрения. Дихотомия Вре-мя/Пространство - центральная в поэтике Бродского-поэта - режиссирует сцена-рий и в данном переводе2. Настоящее, по Бродскому, это время «с примесью че-ловеческой жизни». Что касается познания вещей во времени, то восприятию лю-дей недоступно знание как будущих (так как будущее - это «в первую очередь наше в нем отсутствие... наше небытие» [Бродский, 1992, с. 137]), так и пред-стоящих-приближающихся событий. Однако, несмотря на временную непреодо-лимость познания, познание в пространстве, по Бродскому, каким-то метафизиче-ским образомпреодолимо. Впрочем, есть среди людей мудрецы, обладающие «добродетелью наивысшей части души… что… ведет и имеет понятие… о прекрасных и божественных [предметах], будучи то ли само божественным, то ли самой божественной частью в нас»3 - наиболее восприимчивые и обладающие способностью «чувствовать» (слышать) приближающееся4. В предстоящем большая степень уверенности, что событие случится, поскольку оно, подступающее, еще слабо проявляющееся, едва слышимое и различимое, уже таинственно присутствует, ощущается в воздухе, «оно уже не за горами», как интерпретирует Бродский, выстраивая свое сигнифи-кативноебытие5. С другой стороны, ключевой глагол эпиграфа у Бродского «ведать» перекли-кается с глаголом (усиленным повторением) первых двух строчек кавафисовского стихотворения «γνωρίζουν». Этот глагол синонимичен древнегреческому «είδω», обладающему двумя значениями: “видеть” и “знать”6. Таким образом, суть знания чего-либо бесспорна и незамысловата: знаю, потому что видел, не видел, значит не знаю, что может быть логичнее? Поэтому-то у Кавафиса боги и люди знают (потому что видят, каждый - свое), а мудрецы ощущают, слышат, но не зна-ют, поскольку приближающееся еще не предстало перед взором, его не видно, его можно лишь почувствовать с той или иной степенью вероятности. Аналогичным образом «ведать» ведет свою этимологию от «видеть», то есть совпадает с семан-тикой греческого глагола7. Но ведать - это не просто знать, это значит проникать в суть, прозревать глу-бину и взаимосвязь вещей, постигать причинно-следственные отношения, чувст-вовать («αἰσθάνονται», как в позднеантичном тексте) каким-то особым природным чутьем «суть». И для всего этого зрения недостаточно, должны быть развиты и отточены все имеющиеся и открытые, доступные и доведенные человеком до высшего уровня органы восприятия. Хотя «созерцательная деятельность» осознается древнегреческими философами той самой наивысшей добродетелью, «что сообразна мудрости»8. Первые две строки оригинального стихотворения - это своего рода переложе-ние на новогреческий первой филостратовской строки эпиграфа. Кавафис еще раз повторил то, что уже рассказал в эпиграфе. Древнее «Θεοὶ μὲν γὰρ μελλόντων, ἂνθρωποι δὲ γιγνομένων...» - это то же самое, что и демотическое «Οἱ ἄνθρωποι 2 Для Бродского Время и Пространство - это не сплав, не хронотоп, не единая равно-правная данность реальности, это оппозиция, иерархия, где пространство «и меньше, и менее дорого, чем время, не потому, однако, что оно меньше, а потому, что оно - вещь, тогда как время есть мысль о вещи» (эссе «Путешествие в Стамбул», см. [Бродский, 1992, c. 137]). 3 Аристотель. Никомахова этика. URL: http://www.civisbook.ru/files/File/Aristotel_ Nikomakhova.pdf (дата обращения 27.12.2012). С. 194. 4 Причастие προσιόντων образовано от древнегреческого глагола προσείμι ‘приближаться, подступать’. 5 См. об этом: [Суханов, 2003]. 6 Знаменитое сократовское «Ἓν οἶδα ὅτι οὐδὲν οἶδα» («Одно знаю, что ничегоне знаю»). 7 Также использование этих предикатов рождает и библейские аллюзии: «ου γάρ οίδασι τί ποιούσι» («не ведают, что творят») (Лк. 23, 34). 8 Аристотель. Никомахова этика. γνωρίζουν τὰ γινόμενα. Τὰ μέλλοντα γνωρίζουν οἱ θεοί…». Однако собственно сти-хотворение начинается не с «богов», как эпиграф, ас «человека». Поэт сначала повествует о том, что способны «знать-видеть» люди, а потом - что «знают-видят» боги. И это видение-знание здесь обусловлено, скорее, плоскостью суще-ствования людей, где время последовательно, где оно движется поступательно, где люди являются участниками событий, происходящих во времени. А плоскость существования богов находится над временем, точнее вне Времени и Пространст-ва, там, где они имеют возможность обозревать его, Время, единовременно, по-скольку у богов иная функция - наблюдать. Бродский же противопоставленность людей и богов вводит не через антитезу «участники событий - наблюдатели со-бытий», а посредством указания на качественное отличие людей и богов: конеч-ности жизнипервых и вечностисуществования последних. Таким образом, он раскрывает закономерность такого распределения знания («смертным известно о настоящем» и только), ибо жизнь - как явление вообще и абсолютное время не ограничиваются жизнью того или иного смертного, люди приходят и уходят, а жизнь продолжается. И жизнь человека - это всего лишь миг, короткий, часто незаметный отрезок времени на циферблате земной жизни, «уходящей в астрономию», поэтому-то по определению человек не может знать больше, чем его жизнь-миг. В то время как «богам [известны] начала [вещей, событий, времен и народов] и их концы», поскольку, в противоположность чело-веку, они вечны. Бродский толкует эту способность богов знать будущее их бес-смертием, то есть присутствием всегда. Это те, кто обуздал высшее начало - Вре-мя с помощью высшего инструмента - света знания. В переводе Бродский слегка иронизирует по поводу этой попытки преодолеть линейность времени через трансценденцию. Здесь Кавафис, видимо, кажется ему похожим на Элиота, чья религиозная концепция, заключающаяся в том, что трансцендентное время при-надлежит богу, идет еще от св. Августина9. В стихотворении 1965 г. «Отрывок» («Я не философ. Нет, я не солгу…»), появившемся во времена тесного общения с Ахматовой10, у Бродского появляется фраза: «Соединять начала и концы / занятие скорей для акробата». Тем не менее религиозное сознание Элиота вряд ли было присуще и Кавафису, выход в мета-физический мир последний искал больше через эзотерику, мистицизм, апокрифы и символизм11. И образ тианского мага-философа Аполлония захватывал его сво-ей «великой сверхчеловеческой личностью» и провидчеством. Итак, кавафисовское τὰ γινόμενα ‘происходящее, разворачивающееся в данный момент’ становится у Бродского «настоящим». Для обозначения этого понятия в новогреческом существует более точный эквивалент - «παρόν», ни разу не упот-ребляемый Кавафисом в рассматриваемом стихотворении. И тем не менее Брод-ский настойчив в использовании причастия «настоящее» (и в эпиграфе, ив первой строке), хотя в греческом «τὰ γινόμενα» больше активности, больше действий и событий, это то, что разворачивается, имеет развитие, случается в данный мо-мент, тогда как просто «настоящее» может быть и бессобытийно. Кроме того, 9 Ср. фрагментарность восприятия времени у Элиота («Time present and time past Are both perhaps present in time future, And time future contained in time past...») и невозможность трансцендентного познания Времени человеком («If all time is eternally present All time is unredeemable ...»). Соединяя прошедшее, настоящее и будущее, Элиот создает абсолютное вечное настоящее вне Времени, непостижимое человеком. Eliot T. S. Four Quartets. URL: http://www.paikassociates.com/pdf/fourquartets.pdf (дата обращения 30.08.2018). 10 Во второй части «Поэмы без героя» уА. Ахматовой вставлен эпиграф из Элиота: «In my beginning is my end. T. S. Eliot» [Ахматова, 1995, с. 73]. 11 См. кавафисовские «фрагменты» о ликантропии, о магических животных в ромей-ском фольклоре, рассуждения касательно души, а также статью «Εις το Φως της Ημέρας» [Καβάφη, 2010, σ. 187-199]. «настоящее» в античной греческой мысли - особое понятие, оно неделимо, в об-ласти греческого бытия «нет прошлого и будущего - все в настоящем» [Мамар-дашвили, 1999, с. 29]. Наконец, обращает на себя внимание выбор предиката предложения - состав-ного безличного сказуемого в первой строке: «известно о настоящем». «Извест-но» несет дополнительный смысл чего-то безусловного и безотносительного, данного априори, и в то же время имеет какой-то приземленный оттенок, как у Ахматовой: «Смерти нет - это всем известно. Повторять это стало пресно». В дополнение Бродский по-другому членит стихотворение синтаксически, изменяя последовательность строк: третья строка у Кавафиса - это продолжение второй, придаточное предложение, проясняющее утверждение, сделанное в глав-ном. «Будущее знают боги», потому что они «абсолютные и единственные вла-дельцы всего знания-света». Бродский же содержание этих двух строк сжимает до «богам [известны] - начала и их концы». И еще больше места, чем в оригина-ле, русский поэт в своем переводе определяет мудрецам. В оригинальном тексте присутствуют два будущих времени, первое - далекое будущее (область знания богов), выражаясь образом Бродского, то, которое за Олимпийскими горами (точнее, по-над горами, некий наивысший свет), не-слышное и невидное, если ты - не бог. И второе будущее - приближающееся, предстоящее, то, которое совсем рядом, «не за горами». Четвертая и половина пятой строки греческого произведения - отсюда начина-ется поэтическое пространство мудрецов - приобщают как раз к тому, что спо-собны чувствоватьмудрецы: Ἐκτῶνμελλόντωνοἱσοφοὶ Избудущегомудрецы τὰπροσερχόμενα приближающееся ἀντιλαμβάνονται. чувствуют (ощущают). У Бродского градация «далекое будущее / приближающееся будущее» отчет-ливо не выделена. Он лишь сообщает «о том, что близится, о предстоящем знают только... мудрецы», где частица ограничительного значения «только» подчерки-вает категоричность высказывания, то есть «то, что близится, предстоящее» уже не будущее, но еще и не настоящее, и его знают только мудрецы. Тогда как со-вершенно очевидно, что у Кавафиса приближающееся - это часть будущего, из-вестного лишь богам, и мудрецы - это уже особое существование, полу-божественное. «Оно и есть то, что называется бытием, то есть - образ полностью собравшего себя, которое все свои части держит и пребывает над потоком време-ни и потоком действий и сцеплений действий, как бы простершись над этим по-током» [Мамардашвили, 1999, с. 48]. Бродский поэтизирует и незамысловатое кавафисовское «в часы серьезного обучения», превращая его в более яркий и осязаемый образ: «склоняясь над шеле-стящим листом пергамента». Во-первых, в нем присутствует вспомогательный смысл посвящения себя знанию, погружения в него («склоняясь над...») и попут-ное значение древнего знания («пергамент»). Пергамент - это не просто лист бу-маги, здесь подразумевается проверенное временем и переданное, то есть истори-ческое, знание, накопленная веками мудрость и дополнительная мысль тонкости восприятия, внимания к звукам древности, ибо лист пергамента «шелестящий». Чем глубже мудрец погружается в знание, тем он проницательнее, тем чувстви-тельнее его слух, тем внимательнее он к звукам, тем более восприимчив к дета-лям, окружающим его. В зависимости и некоего подчинения Времени и Слову таится и «вера в торжество… слова над временем» [Янгфельдт, 2012, с. 89]: «О своем - и о любом - грядущем / я узнал у буквы, у черной краски», - пишет он в «Римских элегиях» (1981), перефразируя античные максимы. Аристотель в «Никомаховой этике» рассуждает: «Кто проявляет себя в деятельности ума и почитает ум, видимо, устроен наилучшим образом и более всех любезен богам. Ибо если боги, как принято считать, уделяют какое-то внимание человеческим делам, то было бы вполне понятно, если бы боги наслаждались самым лучшим и самым для них родственным (а это, видимо, ум) и если бы воздавали добром тем людям, кто больше всего его любит и ценит, за то, что они внимательны к любезному богам и поступают правильно и прекрасно. Нет сомнения, что все это в первую очередь имеется у мудреца»12. Кавафис, кстати, использует в стихотворении то же самое слово, что и античный философ в своем трактате: «σπουδών», «σπουδεί». И «по-добная жизнь будет, пожалуй, выше той, что соответствует человеку, ибо так он будет жить не в силу того, что он человек, а потому, что в нем присутствует нечто божественное»13. Строки 4́ -5 в переводе также смещаются и соответствуют шестой и седьмой строкам оригинала. Посредством анжамбемана и мужского сильного ударения на последнем слоге (ударение и обязательная пауза) Кавафис выделяет тот «муд-рый» орган восприятия-чувствования времени и всего, что со временем прибли-жается, - ακοή ‘слух’. У Бродского не получается сохранить эту формальную ка-вафисовскую составляющую содержания (ударение - пауза), однако с греческим «ακοή» связано его «шелестящим» (ударение - слог - пауза). То есть слух, стано-вясь более чувствительным и восприимчивым к тонким колебаниям звука, начи-нает преобладать над рациональностью и логикой ума, разум словно пригасает, когда обостряется особый слух. С этим увязывается и утверждение Демокрита, что «боги, философы и животные имеют больше пяти чувств». У них имеется до-полнительный орган чувств, как, например, третий или лишний глаз у Эдипа, «то есть - воспринимают мир чем-то еще, помимо известных нам органов чувств» [Мамардашвили, 1999, с. 181]. Логос, по Кавафису и в сознании Бродского, и есть нечто, в свете чего природа-бытие будет зрима, доступна нашему пониманию и видима в своей конкретной оболочке («предстоящего»). Эту же мысль высказы-вал и Гераклит: «Выслушав… Логос, должно признать: мудрость в том, чтобы знать все, как одно» [Там же, с. 53]. «И вот появляется идея, что… это тот мир, в который мы должны приходить, переходя к делению до мельчайшего, которое стоит за сращением наших органов чувств с предметом» [Там же, с. 87]. В этом заключается другая тонкость греческой мысли - наше «видение сращено с раз-мерностью, в которой мы видим… наши чувства недостаточно тонки, вернее, они достаточно грубы, чтобы увидеть соприкосновение в одной точке». А «мудрецы», что смогли переключиться в другой регистр сознания и преодолеть «дурную бес-конечность», развили, по всей видимости, другой, более тонкий взгляд, у которо-го «размерность другая, более растянутая», и они способны видеть, что все-таки соприкосновение - в одной точке. То есть бытие неделимо на части, оно - все целиком, здесь и сейчас: прошлое, настоящее, будущее. В шестой строке перевода вновь возникает частный поэтический образ Брод-ского, совершенно отсутствующий в оригинале, но имеющий место в записях Ка-вафиса14: 12 Аристотель. Никомахова этика. С. 199. 13 Тамже. С. 198. 14 В своих заметках Кавафис рассуждал так: «Монахи видят вещи, которые не видим мы; зрят видения из метафизического мира. Они утончают свою душу посредством уединения, мысли и воздержания. Мы же притупляем ее посредством общения, наслаж-дения и отсутствия мысли. Поэтому-то они и видят то, что не в состоянии увидеть мы. Когда он в одиночестве и тишине уединенной комнаты отчетливо слышит удары Часов. Но если вдруг в комнату к нему проникнут другие и возникнет движение и завяжется разговор, он перестанет их слышать. Но удары не прекратятся и не перестанут быть доступны слуху» (переводнаш. - М. К.) [Σαββίδης, 1987, σ. 307-308]. Иногда им в их кельях, далеких от перипетий, чудится... М. Мамардашвили в лекциях по античной философии выделяет два потока, «в одном - наша (людская) жизнь, а внутри нее, моментами, другой режим - когда мы прикасаемся к бытию» [Мамардашвили, 1999, с. 34]. Поэтому мудрецом в миру быть сложно, следует отказаться от общения с людьми, затвориться в келье подальше от «перипетий»15, развернуть пергамент, уединиться, потому что «в бытии можно лишь быть или не быть, но если “быть”, то целиком, потому что то, что “целиком”, и есть бытие. Так устроена наша жизнь, и так устроен наш язык. И еще: в области бытия нет прошлого и будущего - все в настоящем» [Там же, с. 29]. При переводе строк 7-9 уходит эпитет «таинственный», реорганизуется синтаксис, меняется графический рисунок и последовательность мыслей, не без последствий для содержания, вводится новый образ - «мотив забытый»: ...Ἡ μυστικὴ βοὴ …Таинственный гул τοὺςἔρχεταιτῶνπλησιαζόντων донихдоноситсяприближающихся γεγονότων. событий. Καὶ τὴν προσέχουν εὐλαβεῖς И они ему внимают благоговейно. [Καβάφης, 2003, σ. 67]. …Чудится странный гул. И они в него вслушиваются, точно в мотив забытый. Это - гул надвигающихся событий [В ожидании варваров, 2001, с. 94]. Нельзя утверждать, что эпитеты «таинственный» и «странный» синонимичны, поскольку «таинственный гул» - это ‘неразгаданный, непостижимый, непонятый’, а «странный гул» - это ‘гул, вызывающий недоумение, удивление своей необычностью’, в его значении отсутствует сема некой тайны, «странный» - это просто непривычный, тайны может и не быть, в принципе понятно, но чуждо. Кавафис подчеркивает момент сверхъестественности и мистики, у Бродского же в переводе просто неестественность. «Καὶ τὴν προσέχουν εὐλαβεῖς» (‘И они ему внимают благоговейно’) - во-пер-вых, эта фраза неслучайно занимает место предпоследней строки и предпоследнего высказывания и, во-вторых, не просто так представляет собой отдельное законченное предложение и располагается на одной строке с взаимоисключающим εις την οδόν ‘на улице’. Бродский аналогичное по содержанию предложение передвигает на строку выше и усиливает «гул» последующим повторением. Если «внимать» и «вслушиваться» можно отнести к синонимам, то точки пересечения «гул до них доносится» и «гул им чудится» и сочетания слов «мотив забытый» и наречия «благоговейно» располагаются на отдаленной периферии значения. «Забытый мотив» предполагает повторение - когда-то знали и слышали, когда-то помнили, но забыли (и это еще одно косвенное присутствие прошлого отрезка времени в переводе, наряду с «началом [времен]» и «пергаментом»). Это может обозначать ицикличность истории, событий, модели поведения вообще - «дурной бесконечности». Образ «забытого мотива» сплетается и с античной идеей «прирожденности» знаний и сократовской теорией воспоминаний, «согласно которой наше знание - следы прошлых встреч с Богом, хранится в душе, в действительно 15 Лишь Одиссей сумел выскочить, как известно, из честолюбивой структуры своей предшествующей жизни, структуры поиска приключений, и решил быть нищим и ски-таться, живя наподаяние [Мамардашвили, 1999, с. 32]. сти, мы ничего нового не узнаём, а лишь вспоминаем» [Мамардашвили, 1999, с. 71]. Оттого-то гул этот лишь «чудится», мерещится, потому что принадлежит к потоку прикасания к бытию, это уже нечеловеческое (боги, философы, мудрецы) - то есть чудо. И Бродский не особо верит в пророчества, он подчеркивает тягу к трансценденции времени и истории, которая доступна мудрецу через вбирание прошлого, думах о цикличности истории и вознесения над настоящим. У Кавафиса эта греческая мистика «прикасания к бытию» обозначена напрямую - «μυστικὴβοὴ» («мистики вои» русскомууху понятно без перевода!). Красноречивы кавафисовская геометрия разбираемого стихотворения и его «край», как говорил Бродский, «потому что строчка всегда стремится к краю» [Янгфельдт, 2012, с. 313]. Стихотворение начинается и заканчивается людьми, но с небольшой разницей. Вначале это просто люди (которые знают происходящее; не настоящее, как у Бродского, - это очень важный момент для греческой мысли), это не обязательно общность, объединенная по тем или иным признакам и качествам, это «люди» без принадлежности к конкретной земле, расе и языку. Люди - это множественное число от «человек», то есть отдельность, обособленность и индивидуальность (столь любимая Бродским) непосредственно присутствуют в слове. Тогда как последняя строка заканчивается «ничего не слышащими» народами («λαοί» - мужское окончание: ударение и конец) - где отдельность каждого личности размыта и индивидуальность приведена к общему знаменателю. Это даже не один народ, это народы; стало быть, весь мир «ничего не слышит» и никому не внимает, в том числе и ему, Кавафису (при жизни он так и не был признан многимиучеными мужами и поэтами собственной страны). В ранней версии этого стихотворения под названием «Επικείμενα» [Δρακό-πουλος, 1900] народы были «глухими» («οὐδὲν ἀκούουν οἱ κωφοί λαοί»), в «Мудрецах» Кавафис расстается с этим эпитетом. Значит все-таки не объективно глухие (а что с глухих-дефектных взять?), просто субъективно толпа «не слышит ничего». Для нее бытие распадается, а значит и распадается Время, но не на прошлое (его в этом гимне пророкам вообще нет), и не на будущее (оно всецело принадлежит богам), и не на настоящее, где настоящего - hiс et nunc в греческом смысле неделимости, всецелостности бытия - тоже нет. А есть только «происходящее», иными словами «дурная бесконечность» как повторение одних и тех же ошибок без извлечения какого-либо опыта, то есть ритм жизни улицы, города, сатрапии, где непрестанно повторяется нескончаемое сцепление причин и действий, удваивается, утраивается, размножается «происходящее» время ибыт(ие). Бродский сохраняет финальную просодию («ничего» - мужское ударение и финал), но не содержание. …Ἐνῶ εἰς τὴν ὁδὸν …Тогда как на улице ἔξω, οὐδὲν ἀκούουν οἱ λαοί снаружи, ничего не слышат народы. [Καβάφης, 2003, σ. 67]. Населенье не слышит, как правило, ничего [В ожидании варваров, 2001, с. 94]. Кавафис делает акцент на топосе, словно бы противопоставляя место обитания народов (дважды на это указывая: εἰς τὴν ὁδὸν ‘на улице’, ἔξω ‘снаружи’) - и греческое бытие, что «и есть особая бесконечность, включающая в себя человека, объемлющая и продуктивная, все время актуализируемая» [Мамардашвили, 1999, с. 33]. Таким образом, стихотворение Кавафиса - гимн пророкам, провидцам, к числу которых он относил и фигуру Поэта. А Бродский, к позиции пророка относящийся в общем-то скептически, разворачивает стихотворение в плоскость невозможности трансцендентно преодолеть время. Он меняет позицию мудрецов по отношению ктому, чтоонислышат. Если мудрецы Кавафиса «благоговейно внимают» божественному «рокоту», то мудрецы Бродского всего лишь «вслушиваются» в него «точно в мотив забытый», т. е. в то, что когда-то было известно, но потом забылось. Мудрецы Кавафиса даны в ситуации божественного откровения, а мудрецы Бродского не открывают, а припоминают уже известное. Это позволяет предположить, что Бродский в переводе метафизический план стихотворения Кавафиса смещает в антропологический, план человеческой истории с ее вечным повторением. Такая интерпретация дополнительно подтверждается изменениями предметного ряда: у Кавафиса указана всего одна деталь - улица, у Бродского их три (горы, лист пергамента, кельи) и замещение библейского «народы» на нейтральное «население». Народы (народившиеся на определенной территории, земле и знающие-понимающие ее, ее сигналы и звуки) уже утратили способность внимать и вслушиваться, это «населенье» (пришельцы, населившие территорию), это совокупность людей, ничем не объединенная, кроме обитания на общей территории (города, страны, планеты Земля), поскольку она утратила связь со своим историческим, этническим прошлым, его традициями и культурой, его опытом и ошибками. Поэтому сниженные, пренебрежительные оттенки значения слова «населенье» вполне уместны и оправданы, хотя и не совсем тождественны кавафисовскомузамыслу. Изменяются и функции субъектов стихотворения. Так, намеренно усиленный Кавафисом статус богов: πλήρεις καὶ μόνοι κάτοχοι πάντων τῶν φώτων ‘абсолютные и единственные владельцы мудрости (знания, просвещения)’ редуцируется Бродским, всеведущие «боги» Кавафиса превращаются в тех, кому известны «начала и их концы». Рокот (Кавафис) - от рок, судьба, т. е. знак (шум) неизбежности, того, что не избежать, судь

Скачать электронную версию публикации