Metaphysics of a detective story (on the novel of Boris Akunin “The Sennight of the Three-Eyed”).pdf Я по мере сил борюсь со злом, но бросить вызов самому прародителю зла было бы, конечно, несколько самонадеянно. А. Конан Дойл. Собака Баскервилей Роман Бориса Акунина «Седмица Трехглазого» (2017), входящий в художественную часть проекта «История Российского государства», анонсируется автором как приключения «старомосковского Шерлока Холмса» XVII в. Один из основных претекстов романа - знаменитая повесть «Собака Баскервилей», обыгрывавшаяся Акуниным прежде и в других его произведениях («Алтын-толобас», «Скарпея Баскаковых»). В «Седмице...» Акунин цитирует начало повести Конан Дойла: Я в это время стоял у него за спиной на коврике у камина, рассматривая трость, которую вчера вечером забыл наш посетитель. Такие добротные массивные деревянные палки с набалдашником называют «адвокатскими». Прямо под ручкой ее опоясывало серебряное (здесь и далее курсив в цитатах наш. - В. Д., В. К.) кольцо шириной почти в дюйм. «Джеймсу Мортимеру, M. R. C. S., от друзей по C. C. H.» было выгравировано на нем, ниже стояла дата: «1884» [Конан Дойл, 2008, с. 45]. «Старомосковский Шерлок Холмс» дьяк Маркел Трехглазый получил палку так же, какконандойловский доктор Мортимер - в подарокот коллег: Костыль был богатый, красного дерева, подарен подьячими, вскладчину, на шестидесятый день ангела. Там малый серебряный щиток, на нем две буквы: МТ. Читается «Мыслете Твердо», а в то же время начальные литеры дьякова имени - изрядно придумано [Акунин, 2017б, с. 162]. В обоих произведениях аббревиатуры («C. C. H.», «МТ») получают расшифровки, но в повести Конан Дойла версия Уотсона неверна, а в романе современного писателя полиинтерпретабельность - намеренное и программное качество текста (принципиально важное, например, для автора «Имени розы» [Эко, 1989а, с. 428-431]). Признаки, которые акцентирует в трости Уотсон (добротная, массивная, «солидная, крепкая, внушающая уважение» [Конан Дойл, 2008, с. 45]), «стреляют» в «Седмице...» подобно чеховскому ружью: Хотел Курятев крикнуть громче, но Маркел не дал. Размахнулся костылем, да врезал по скуле - окольничий полетел на ковер, схватился за ушибленное место, от ошеломления дажене заорав. Трехглазый прижал здоровым коленом грудь лежащего, костылем сдавил горло [Акунин, 2017б, с. 205]. К повести Конан Дойла восходит и образукромного островкасреди болот: Плохих людей в лесу не важивалось. Никаких не важивалось. Не добирались они до глухой чащи, не знали пути на болотный островок, где Маркелка жил с Бабочкой... [Там же, с. 11] Образ смелой и благородной «Бабочки» (бабушки маленького Маркела) противопоставлен на уровне зоосимволики заглавному образу повести английского писателя, черной собаке, которую считают исчадьем ада. Конандойловский хронотоп претерпевает кардинальные изменения: если Гримпенская трясина и островок в ее центре, где Стэплтон прячет собаку, - логово зла среди разумного, упорядоченного мира викторианской Англии, «спокойной, просвещенной, охраняемой законами жизни» [Щеглов, 1996, с. 98-99], то в «Седмице...» лес, болота, остро-вок - убежище для любимых героев автора среди страшной стихии российской Смуты1. 1 Такое же убежище в болотах Полесья, на «заповедном островке», находят спасаю-щиесяот жителейПереброда Олесяиее бабушка в известнойповестиА. И. Куприна: Кустарник скоро совсем кончился. Передо мной было большое круглое болото, занесенное снегом, из-под белой пелены которого торчали редкие кочки. На про- Бабушка Маркела действительно похожа на бабочку: «легкая, быстрая, будто порхающая над землей» [Акунин, 2017б, с. 14]. С этим же насекомым сравнивает ее отец Гервасий: «Бабочка и есть. Не бабка, а не поймешь кто. Живет насекомым образом, без указа и порядка, на исповедьне хаживает, венчаной женой никогда не бывала, Бога не боится» [Там же, с. 12]. Аналогом злодея-энтомолога Стэплтона в «Седмице...» выступает Вильчек, который убивает Бабочку, словно пронзая ее энтомологической иглой: «сабля вдруг нанесла удар пыром и пригвоздила Бабочку к деревяннойстене» [Там же, с. 30]. Вильчек сочетает черты Стэплтона и злобного зверя - но не собаки, а волка: «Тогда меня поляки и прозвали Вильчеком. Это по-ихнему “волчок”» [Там же, с. 23]. Соответствующим образом Вильчек себя иведет: ...в Дубовую палату вбежал поручник, быстрый, как кинувшийся на добычу волк. Он не бежал - несся поскоком. Зубы ощерены, глаза сверкают, в руке сабля, темная от крови [Там же, с. 27]. Cобака - животное, прирученное человеком, чуть ближе, чем волк, к цивилизации. Меняя собаку на волка, Акунин уходит от литературной традиции сближения собаки и нечистой силы (Гете, Конан Дойл, Блок, М. Булгаков), поскольку, согласно концепции современного писателя, благо есть движение от дикости к культуре: «Да, я верю в прогресс - если понимать под этим постепенное отдаление человечества от своих животных истоков» [Акунин, 2012, с. 289]2. С собакой ассоциируется главный, положительный герой Маркел: «Ярыжка тоже присел, быстро водя носом туда-сюда» [Акунин, 2017б, с. 44]; «Парня будто влекла за собой некая азартная сила - как охотничьего пса, взявшего след» [Там же, с. 59]. Автор «Седмицы...» ранее признавался, что обожает собак [Акунин, 2012, с. 18- 25]. В этом смысле Вильчек - исторический предшественник волков войны булгаковской «Белой гвардии», одного из любимых романов Бориса Акунина. Гражданскую войну, начавшуюся после Октябрьской революции, часто сравнивали со Смутным временем. Несмотря на амбивалентность восприятия Булгаковым образа волка (см.: [Карпухина, 2015, с. 101-106]), при описании петлюровцев, захватывающих Город, акцентируются негативные характеристики данного зоо тивоположном конце болота, между деревьями, выглядывали белые стены какой-то хаты. …Но дойти до хаты было нетак-то легко [Куприн, 1979, с. 98]. Бабушку Олеси, Мануйлиху, считают ведьмой, в облике ее есть что-то птичье: ...когда-то голубые глаза, холодные, круглые, выпуклые, с очень короткими красными веками, глядели, точно глаза невиданной зловещей птицы. В ответ что-то заклокотало и захрипело в груди у старухи; потом из ее беззубого, шам-кающего рта вырвались странные звуки, похожие на задыхающееся карканье старой вороны… - Прежде, может, и Мануйлихой звали добрые люди. А теперь зовут зовуткой, а величают уткой [Там же, с. 9]. Олеся и ее бабушка, также, как Маркелсосвоей бабушкой, не боятсяжитьв лесу: - Неужели вы не боитесь жить одни в такой глуши? - спросил я, остановившись у забора. Она равнодушно пожала плечами: - Чего ж нам бояться? Волки сюда не заходят [Там же, с. 103]. Полиинтерпретабельностисопутствуетполигенетичностьцитат. 2 Эту книгу, изданную на основе блога писателя, мы еще будем цитировать в дальнейшем. Она, несомненно, полезна интерпретаторам «бумажных» произведений Акунина и, с другой стороны, заслуживает самостоятельного изучения. См. работы, ей посвященные: [Рогова, 2014; Снигирева, Снигирев, 2013]. морфного образа. «Волки войны» [Акунин, 2017б, с. 153] во главе с ВильчекомОгнеглазом свирепствуют в том же месте действия (Киев) тремявеками ранее. Первая глава романа посвящена детству главного героя, поэтому и строится на образах, ассоциирующихся с детством (бабочка, волчок). И в этой главе, и далее писатель играет словами, их значениями («даже у Аристотеля говорится о шутках и словесных играх как о средствах наилучшего познания истин» [Эко, 1989б, с. 91]). Чтобы лучше понять одну из таких игр, обратимся к началу акунинской «короткой истории» «Быль о сером волке (Жеводанское чудовище)»: В Европе, где нет ни львов, ни тигров, ни крокодилов, ни смертоносно ядовитых змей, самым страшным фольклорным зверем оказался скромный волк. Им-то и пугают детей с незапамятных времен. Например, мое самое раннее воспоминание неоригинально: «Придет серенький волчок и ухватит за бочок», - пела няня. Правда, я не пугался, поскольку «волчок» у меня коннотировался с нестрашной вертящейся игрушкой, а песню я адекватно оценивал как художественную гиперболизацию и за свой бочок совершенно не опасался. Вот я вам сейчас расскажу по-настоящему страшную сказку про серого волка [Акунин, 2017а, с. 22]. Последним предложением мог бы начинаться и роман «Седмица Трехглазого», тем более что слово «волчок» в нем ассоциируется как с животным, так и с вертящейся игрушкой: «…в обширный запустелый двор влетел верховой (Вильчек. - В. Д., В. К.) изавертелся на месте, осаживая коня» [Акунин, 2017б, с. 17]. Маркелу придется встречаться с Вильчеком снова и снова: на протяжении всего романа Вильчек для главного героя - дурное повторение, хождение по кругу. В последней главе, правда, Маркел встречает уже не Вильчека, а его сына, «вильченка». Однако сын с отцом похожи как две капли воды - и внешне и внутренне. Такое родовое удвоение злодея отсылает нас вновь к «Собаке Баскервилей», где Стэплтон на самом деле тоже представитель рода, что становится очевидным, когда Холмс обнаруживает внешнее сходство Стэплтона с его предком, преступным Хьюго Баскервилем, запечатленным на портрете: Да, интересный пример того, как прошлое оживает в наши дни, и в физическом, и в духовном смысле. Оказывается, изучение фамильных портретов может заставить поверить в переселение душ [Конан Дойл, 2008, с. 201]. В мире Акунина определенные человеческие качества могут передаваться по наследству. Скажем, удачливость, свойственная представителям рода Фандориных3, или родинка посреди лба, имеющаяся у каждого главного героя в беллетристической части «Истории Российского государства». Прозвище Маркела, полученное им из-за этой родинки, актуализирует еще одну идею индуизма - третий глаз. Быть может, Акунин в «Седмице...» модернизирует колесо сансары, изображая его по-своему - так, что получается как бы волчок сансары: «переселение» души происходит быстрее, чем в «Собаке Баскервилей», между ближайшими родственниками (душа отца словно вселяется в тело сына). Образ детской игрушки здесь вполне уместен, поскольку избавиться от цикла реинкарнаций может только человек духовно зрелый. Другое, зоологическое значение слова «волчок» намека 3«Я считаю родство по японскому принципу: преемственность не по крови, а по духу» [Акунин, 2012, с. 284]. ет на опасную возможность реинкарнационной инволюции для человека, который кзрелостинестремится4. Все три детективные главы в «Седмице...» - истории преступлений без наказания. Обусловлено это, очевидно, тем, что в России закон особой роли никогда не играл. Выше закона ставится «благодать»: Маркел укрывает от кары преступниц. Либо, в главе «Суббота», блюститель порядка, напротив, пытается, но не может пресечь деятельность высокопоставленного нарушителя, и в итоге под вопросом оказываются социальные устои (Медный бунт). Но главные злодеи, Вильчек и «вильченок», все же получают по заслугам, причем в последней главе Акунин выворачивает наизнанку кульминационный эпизод «Преступления и наказания» Достоевского: старуха бьет топором по голове молодого злоумышленника. Преступление стало наказанием. Определение «старомосковский Шерлок Холмс» предполагает взаимодействие жанров исторического романа и детектива в его конандойловской разновидности. Конечно, это сразу напоминает читателю о приключениях средневекового «сыщика» Вильгельма Баскервильского. Семиотик Эко остроумно заменил болото, в котором хорошо ориентируется, но все-таки погибает Стэплтон, библиотекойлабиринтом, в котором хорошо ориентируется (и погибает) Хорхе, а орудие преступника, собаку-убийцу, натертую фосфором, - книгой-убийцей, пропитанной ядом. «Собака Баскервилей» и «Имя розы» уже становились соседями в претекстах акунинского романа «Алтын-толобас». Ав «Пелагии и Черном Монахе» Акунин применил, как доводилось нам отмечать, композиционный тип цитаты из «Имени розы»: Последняя глава романа Эко называется «День седьмой» и состоит из двух разделов: «Ночь, где если перечислять все потрясающие разоблачения, которые тут прозвучат, подзаголовок выйдет длиннее самой главы, что противоречит правилам» и «Ночь, где случается мировой пожар и из-за преизбытка добродетелей побеждают силы ада»... Акунин переходит к последнему дню описываемых событий так: «Столько в этот последний день всякого произошло, что помогай Господь не сбиться и ничего не упустить». После этой фразы идет название следующей главы: «День последний. Утро»… [Десятов, 2015, с. 133]. В «Седмице...» композиционная цитата из «Имени розы» еще очевидней: семь дней, на каждый из которых отводится отдельная глава. Кроме того, в названии одной из глав Адсон называет своего учителя «шестиглазым» [Эко, 1989б, с. 224]: имеются в виду сразу две пары очков, которые обретает в этой главе Вильгельм. Всякий раз, когда Акунин цитирует Эко, актуализируется проблема принадлежности России к западной либо восточной цивилизации. «Седмица...» не исключение. Формальным сходством в определении героев («шестиглазый», «Трехглазый»5) подчеркивается существенная между ними разница: путь «шестиглазого» Вильгельма - это европейский путь рационализма и технического прогресса6, тогда как в «Седмице...», повторим, обыгрывается восточная идея третьего глаза, т. е. внутреннего самосовершенствования. Как Эрасту Фандорину помогали думать восточные нефритовые четки, так Маркел, размышляя, имеет обыкновение потирать свою круглую родинку в середине лба. Мистическое, загадочное России ближе, чем западный рационализм, хотя Маркел вполне способен «мыслить твердо». Па 4 Не исключено, что Б. Акунин полемизирует в данном случае с известным современным писателем А. Варламовым, роман которого «Мысленный волк» (2014) построен на не-избежности развития человеческой природы в противоположную от цивилизации сторону не без влияния некоегополубезумного философа Нитща. 5«Монструозность» оптики главного героя в обоих романах суеверными профанами объясняется его демонизмом [Эко, 1989, с. 74; Акунин, 2017б, с. 124, 134]. 6 См. также: [Martens, 2013]. раллельный «Седмице...» том «Истории Российского государства» (его науч-но-популярной части), посвященный ХVII в., Акунин назвал «Между Европой иАзией». Интересно, что Маркел соотнесен не только с Вильгельмом Баскервильским, но и с антигероем «Имени розы»: подобно Хорхе, Маркел обладает феноменальной памятью, способен запоминать книги наизусть. А сюжетные параллели проецируют Маркела на Адсона, ученика Вильгельма. «Седмица...» как бы начинается там, где «Имя розы» заканчивается: персонажи первой главы «Седмицы...» живут в сожженном монастыре. Образ малосимпатичного отца Гервасия, учителя Маркелки, - видимо, иронический отклик Акунина на финал экранизации романа Эко («Имя розы», реж. Ж.-Ж. Анно, 1986). Вильгельм в исполнении Шона Коннери мог бы гордо заявить, подобно Васисуалию Лоханкину: «И книги спас любимые притом!» ОтецГервасий во время разорения монастыря и пожара Спрятался в схрон, пересидел лихо. Спас себя и четыре книги, какие успел схватить: букварь, псалтырь, «Часослов» и «Смарагд веры» [Акунин, 2017б, с. 9]7. Как Адсон в эпилоге романа Эко, Маркел, став монахом и приняв имя Мартирий, через много лет возвращается к сгоревшему монастырю. Сопоставим два возвращения. Через много лет, уже довольно-таки зрелым человеком, я возымел возможность совершить путешествие в Италию по поручению своего аббата. Не удержавшись от соблазна, на обратном пути я описал довольно большой крюк, чтобы увидеть, что еще осталось от аббатства. Я добрался до верхнего плато, и зрелище запустения и смерти открылось моему взору, затуманенномуслезами. От огромных великолепных построек, украшавших собою место, оставались разрозненные руины, как от памятников древнего язычества на римских пустырях [Эко, 1989б, с. 423-424]. ...Мартирий помнил Неопалимов шестьдесят лет назад - разоренным, сожженным, черным. Ныне же, воистину подобно неопалимой купине, он нетленно воскрес и стал краше прежнего: белостенный, белобашенный, с дивным храмом и превысокой колокольней, со многими постройками [Акунин, 2017б, с. 216]. Этот фрагмент, как и само название обители, представляет собой полемическую аллюзию на «Имя розы», где пожар в аббатствеописывается так: Короче говоря, это была уже не зала, а сковорода, или неопалимая купина. Я вдруг подумал, что весь этот лабиринт - не что иное, как чудовищных размеров жертвенный костер, заботливо уложенный, ожидающий первой искры [Эко, 1989б, с. 414]. С неопалимой купиной ранее в тексте (во сне Адсона) ассоциируется сожжение, которое ожидает его возлюбленную: К этому времени Хорхе, стащив с себя читальные стекла, стал устраивать неопалимую купину, для которой Сара принесла дрова. …Иисус 7 Впрочем, учитывая название монастыря («Неопалимовская обитель»), можно интерпретировать эту сцену «Седмицы...» и в контексте высокой культуры, по аналогии с булгаковскими рукописями, которые не горят. К аллюзиям на роман «Мастер и Маргарита» мы ещевернемся. внезапно пробудился, услыхав, как Бернард Ги с Бертраном Поджеттским сговариваются сжечьдевушку [Там же, с. 368]. Изображая возвращение Маркела, Акунин полемизирует одновременно с Умберто Эко иГеннадием Шпаликовым: «По несчастью или к счастью, истина проста: никогда не возвращайся в прежние места. Даже если пепелище выглядит вполне, не найти того, что ищем, ни тебе, ни мне», - предостерегает поэт и хочет вообще запретить «путешествиевобратно». Поэт не прав. Возвращайтесь в обратно, не бойтесь [Акунин, 2012, с. 178]. «Седмица...» завершается почти так же, как статья Ю. М. Лотмана о романе Эко (послесловие в первом отечественном издании «Имени розы»), в предпоследнем абзаце которой автор с воодушевлением рассказывает о своем посещении православного Валаамскогомонастыря [Лотман, 1989, с. 481]. Неопалимов монастырь неожиданно для Мартирия-Маркела стал женским. У перемены, однако, есть своя логика: «По учению отцов церкви, по церковным песнопениям, горящая, но несгораемая купина в особенности прообразовала Матерь Божию, Деву Богородицу, пребывшею нетленною и по воплощении и по рождении от нее Сына Божия» [Никифор, 1990, с. 416]. Образ Богородицы имеет для русских христиан особенное значение. Николай Бердяев, например, о русском народе писал: «Богородица идет впереди Троицы и почти отождествляется с Троицей. Народ более чувствовал близость Богородицы-Заступницы, чем Христа» [Бердяев, 2000, с. 12]. Значим образ неопалимой купины и для русской софиологии (см. труд Сергия Булгакова «Купина неопалимая»). Вернувшись «в обратно», в «монастырь преступлений», Маркел встречает самого дорогого для него после смерти Бабочки человека - Аглаю. Динамично меняющаяся жанровая доминанта повествования (историко-при-ключенческий роман, хоррор, детектив, шпионский роман, история любви) в последней главе приближается к агиографии. Поэтому последняя глава «Седмицы...» заставляет по-новому взглянуть на предшествующие. При перечитывании выясняется, что Маркел, в согласии с агиографическим каноном, уже в детстве обнаруживал задаткисвятого: Мошкара висела над болотом тучей, но жалилась только в самый первый день. Если мошек-комаров не бить, не обижать, а приговаривать: кушайте, детушки, насыщайтеся, тоже и вам жить надо, то потом они уже не трогали, а лишь звенели радостно [Акунин, 2017б, с. 11]. Встречи Маркела с Вильчеком предстают в этом свете как иносказание о борьбе человека с дьяволом. Вильчека невозможно убить, и внешне он уподоблен дьяволу или Антихристу. В «Имени розы» о глазах Антихриста говорится: «правый глаз заполнен кровью, левый - кошачьей зеленью» [Эко, 1989б, с. 347]. Разноцветные глаза и у булгаковского Воланда: «Правый глаз черный, левый почему-то зеленый» [Булгаков, 1988, с. 14]8. «Седмица Трехглазого»: «Вблизи глаза у Вильчека оказались диковинными. Один светло-светло-голубой, второй черный» [Акунин, 2017б, с. 30]. В другой главе Вильчек назван «разноглазым дьяволом» [Там же, с. 92]. Обратим внимание на то, как меняется соотношение иррационального и рационального начал при сопоставлении произведений европейских писателей 8 Роман Булгакова Акунин цитировал ранее в таких своих произведениях, как «Азазель», «Алтын-толобас» и особенно явно в «Креативщике» (впервые опубликованном под маской «Анны Борисовой»). и Акунина. В «Собаке Баскервилей» прослеживается характерное для жанра детектива движение от мистического (загадка «баскервильского демона») к рациональному (раскрытие загадки Холмсом). Такое же движение видим в «Имени розы» (от апокалиптического кода к совокупности вполне земных, человеческих причин череды смертей), однако ненаивный Эко в последней, седьмой главе романа заставляет Вильгельма сокрушенно говорить о тщетности человеческого разума [Эко, 1989б, с. 420-421]. В последней главе романа Акунина речь идет, казалось бы, о том же: «…душа зреет медленно, говорит тихо, и ее голос становится слышен, когда перестает кричать тело и начинает сознавать свою тщетность ум» [Акунин, 2017б, с. 215]. Но, во-первых, разум здесь терпит поражение только социальное - обусловленное внешними причинами (предательством ученика, суеверием царя), а не своей собственной слабостью. «Твердо мыслящий» Маркел безошибочно и быстро добрался до главного преступника. Во-вторых, у разума есть альтернатива. Старец Мартирий живет не умом, а душою, сердцем. Показательно в этом плане общение Умберто Эко и Бориса Акунина со своими читательницами. «Заметки на полях “Именирозы”»: Прочитав книгу, одна моя приятельница сказала: «Единственное, что мне не нравится, - что Вильгельм ни разу не испытывает сострадания» [Эко, 1989а, с. 444]. Из блога Бориса Акунина: Последние годы прислушивалась к рассудку, а недавно вдруг начало казаться, что к голосу сердца надо прислушиваться... Ваше мнение мне интересно. Ох, если б я знал. Вы совершенно правы, именно об этом я и пишу книжки. Я человек сугубо головной, однако по опыту знаю: в самых важных коллизиях слушаться нужно не доводов рассудка, а внутреннего голоса [Акунин, 2012, с. 291]9. Русская святость, по Акунину, находится в особых отношениях с женским миром. Маркел противостоит Вильчеку, который убил Бабочку. Так же противопо-ставлен Маркел инквизитору из «Имени розы» Бернарду Ги, приговорившему возлюбленную Адсона к сожжению. «Розыскных дел мастер», чье имя переводится с латыни (marcellus) как «молоточек» [Петровский, 1996, с. 190], отнюдь не стремится стать «молотом ведьм» и спасает от сожжения убийцу Хариту: «А если она и дальше будет про вженившегося Сатану плести, сожгут на костре как ведьму...» [Акунин, 2017б, с. 77] В России не было инквизиции и такой масштабной охоты на ведьм, как в Европе. Зато народным кумиром стал у нас Степан Разин, отправивший «в набежавшую волну» персидскую княжну, которая, как утверждает Акунин-историк, была лицом не легендарным, а историческим. Разин неодобрительно упомянут и в «Седмице...»: в 1670 г. Мартирия-Маркела тревожит мысль о новой смуте [Там же, с. 220]. Антипод Разина, Маркел дважды спасает женщину (вначале Хариту, затем девочку Оринку). И симметрично, женщина дважды спасает Маркела. Композиция «Седмицы Трехглазого» четко продумана, рациональна выверена. Название содержит два числительных, чем задается «цифирный» код произведения10, имеющего подзаголовок «роман-календариум». Семь дней жизни Маркела не идут другзадругом подряд, как в «Имени розы». Но действие в каждой из семи 9 В конце прошлого века Григорий Чхартишвили инвентаризировал «классические противопоставления Востока и Запада» [Чхартишвили, 1996, с. 254]. Среди них имеются такие: рационализм (Запад) - интуиция (Восток), мужское начало (Запад) - женское (Восток). 10 Ср. название первой главыв романе «ДевятныйСпас» - «О цифирных тайнах». глав «Седмицы...» датируется точно: 1612, 1620, 1632, 1641, 1653, 1661 и 1670 гг. Нетрудно заметить, что первому дню недели-жизни Маркела соответствуют десятые годы, второму - двадцатые, третьему - тридцатые и т. д.: один день недели репрезентирует десятилетие. Родился Маркел в 1600 г., став ровесником семнадцатого столетия (или почти ровесником, если считать, что век начался в 1601-м). Семь дней-глав в «Имени розы» благодаря высказываниям и действиям монахов эквивалентны семи трубам апокалипсиса, а пожар в последний, седьмой день символизирует конец света и победу сил ада. Последний день жизни Маркела - воскресенье: символика числа семь, «самого мистического из всех числ» [Эко, 1989б, с. 381], у двух авторов разная. Название дня недели по-русски имеет отношение к национальному менталитету: на Западе главный христианский празд-ник - Рождество, в России - Пасха. Автор «Седмицы...» вообще регулярно обращается к тем представлениям, образам и сюжетам («русским мифам»), которые принято считать выражением своеобразия русской культуры, национального характера: определение национального через религиозное («Покрестился бы, стал бы русским» [Акунин, 2017б, с. 166]), странничество (начало седьмой главы), образы блудного сына11 [Там же, с. 216], колдуна и очарованной красавицы12 [Там же, с. 21] ит. п. Два главных человека в жизни Маркела - Бабочка и Аглая. У них много общего. Обе веселые, гордые, смелые. Обе не верят в Бога. Обе готовы жить в глухом лесу. Обе спасают Маркела от смерти в абсолютно одинаковых ситуациях. Обе уподоблены крылатым существам (Аглая - птице Сирин, сказку о которой маленькому Маркелу рассказывала та же Бабочка [Там же, с. 65-66]). В «Заметках на полях “Имени розы”» Эко писал: «…библиотека плюс слепец, как ни крути, равняется Борхес» [Эко, 1989б, с. 440]. А бабочка плюс Сирин, как ни крути... Смысл этой аллюзии раскрывается в последней главе «Седмицы...». Вернувшись к монастырю, Маркел-Мартирий думает: «Замкнулось колечко. Видно, тут и призовет Господь» [Акунин, 2017б, с. 221]. На следующих страницах кольцевая композиция романа становится все заметнее: к монастырю подъезжает всадник, Маркел-Мартирий попадает в то же помещение, в котором когда-то встретился лицом к лицу с Вильчеком, прячется в том же «схроне», Вильчек (точнее, уже «вильченок») задает ему тот же вопрос и угрожает предать мучительной смерти... В общем, у Маркела-Мартирия есть все шансы стать мучеником (само монашеское имя героя ассоциируется со словом «мартиролог»), как это случилось с ангелом-хранителем Эраста Фандорина Ангелиной-Февронией (повесть «Парус одинокий»). Но еще до столкновения с «вильченком» Мартирий встречает в Неопалимовском монастыреАглаю, которая ему говорит: - Почему, Маркел, ты меня тогда с собой не позвал? Я пошла бы, не оглянулась! - Куда? - поразился он. - Ты была княжна, я нищий ярыжка. Ничего у меня не было. Никола, ни двора. Только сгубил бы тебя. - Все равно куда! Хоть в лес глухой. С милым рай и в шалаше - слыхал? Уж всяко лучше, чем жить с постылым в хоромах! Эх ты. Трехглазый, а слепой. И мою жизнь зряшно стратил, исвою. Никто в жизни Маркелу ничего страшнее не говорил. И ведь права она! Вот Бабочка, покойница, ушла от всех - и была свободна, и не пропала. Главное, ведь и его, дурака, сызмальства научила на воле жить, леса не бояться [Там же, с. 229]. 11 См.: [«Вечные» сюжеты русской литературы, 1996]. 12 См.: [Климова, 2006]. Отношения между персонажами, их социальный статус, приведенные слова Аглаи в сочетании с композиционным «колечком» романа отсылают к рассказу Сирина-Набокова «Круг». Его главный герой юноша-«плебей» Иннокентий влюбляется в девушку-дворянку Таню, не подозревая, что она отвечает ему взаимностью. Узнаётон об этом лишь во времяпоследней встречи сТаней: Обливаясь слезами, дрожа и солеными губами слепо тычась в него, Таня говорила, что завтра уезжает с матерью на юг и что все кончено, о, как можно было быть таким непонятливым... [Набоков, 2000, т. 3, с. 646] Сюжет набоковского «Круга» Акунин уже цитировал прежде в романе «Коронация»: «Похожую историю из своей жизни рассказывает в “Коронации” дворецкий Зюкин. Главной любовью его жизни была великая княжна, в которую Зюкин влюбился четырнадцатилетним юношей. В рассказе “Круг” жизнь Иннокентия действительно описывает круг: повзрослев, он снова встретил Таню и снова влюбил-ся внее. В “Коронации” история с влюбленностью в великую княжну повторяется: в юную Ксению Георгиевну влюбляется Фандорин, но Зюкин, который когда-то не дал волю собственным чувствам, не позволяет развиться и роману между Ксенией и Эрастом. Зюкин в первой главе “Коронации” рассказывает о гибели на мосту “Фандорина”. Эпизод из финала романа вынесен в начало книги (композиционный круг). Рассказ “Круг” - это, по определению Набокова, “маленький спутник” романа “Дар”: “В композиционном отношении круг, описываемый этим довеском (последнее предложение в нем по сути предшествует первому), относится к тому же типу: змея, кусающая собственный хвост, - что и круговая структура четвертой главы в “Даре” ”. Четвертая глава “Дара” представляет собой жизнеописание Н. Г. Чернышевского» [Десятов, 2004, с. 303, 304-305]. Таким образом, «круговую» композицию имеют те произведения Набокова, главные герои которых - разночинцы-смутьяны (Чернышевский, юный Иннокентий). Семнадцатое столетие называют «бунташным веком» [Панченко, 1999, с. 7- 45]. Действие главы «Суббота» в «Седмице…» датируется 1661 г., то есть кануном Медного бунта, произошедшего в 1662-м. Маркел понимает, к чему идет дело, и всеми силами пытается предотвратить бунт. Композиционный круг «Седмицы...» (последняя глава отражается в первой) проецируется на круг исторический. Жизнь Маркела умещается между двумя смутами: собственно Смутным временем и разинским бунтом: Шел Мартирий по Руси и молился: скорей бы помереть, чтоб не увидеть на земле самого страшного - новой Смуты. Брел-брел и прибрел к месту, памятному по прежней Смуте. Замкнулось колечко [Акунин, 2017б, с. 220-221]. Историческому кругу симметриченкруг судьбы героя. Для Набокова круг - «змея, кусающая собственный хвост». Акунин уподобляет Вильчека, во-первых, «волчку» (другой тип ассоциативной связи между животным и кругом), во-вторых, змее (чем еще раз акцентируется дьявольская суть героя): «Не знаю, кто он таков, но видно, что аспид, раз собирался беззащитному старику нос резать» [Там же, с. 239]. Так закольцовывается глава, в первом предложении которойупоминается «черная змейка ручья» [Там же, с. 215]. Но «аспид» раздавлен, и мучеником Мартирий не стал. Акунин вновь играет с вариантами значения слова. Монашеское имя героя Мартирий образовано от греческого «martys (род. п. martyros) - свидетель» [Петровский, 1996, с. 192]. Финал «Седмицы...» аналогичен финалу первого «серьезного» романа АкунинаЧхартишвили «Аристономия», где вернувшийся в послереволюционную Россию АнтонКлобуков, носитель «монашеской» фамилии, думает: Что же остается? Подобно монахам раннесредневекового запустенья, забиться в какую-нибудь келью... И затвориться от внешнего мира, насколько это будет возможно [Акунин-Чхартишвили, 2012, с. 540]13. И все же время, согласно Акунину, движется не по кругу, а по спирали14. Вот фрагмент его эссе «К вопросу о теории времени»: Я вдруг понял, как устроено время. Оно напоминает изоляционную ленту, только она не разматывается с катушки, а наоборот наматывается на нее. Ложится всё новыми и новыми липкими, плотными слоями. Кажется, что их уже не раздерешь, обратно не отмотаешь. Но иногда бывает, что острое переживание прокалывает пленку, как иголка, и на миг вдруг оказываешься на одном из предыдущих витков. Это довольно сильное чувство [Акунин, 2012, с. 178-179]. Немного другая спираль жизни и немного другая иголка обсуждаются в «Креативщике»: «Путь от рождения до смерти удобно сравнить со звуковой дорожкой на пластинке. “Здесь и сейчас” - это иголка, которая соприкасается с дорожкой в данный момент и производит звук» [Борисова, 2009, с. 217]. «Царапина» (ошибочныйпоступок человека) может испортить мелодию: ...иголка начинает ходить по одному и тому же кругу. Происходит так называемый «эффект заезженной пластинки». Это значит, что жизнь не уда-лась. А когда доведешь свою мелодию до финала, не сбившись и не сфальшивив, хождение по кругу закончится. И будет что-то иное. Нам не дано знать, что именно. - «Похоже набуддизм сегоучением о сансаре, - заметил паралитик». - «Похоже, дане совсем» [Там же, с. 218-219]. «Колечко» в «Седмице...» замкнулось бы, если бы «вильченок» убил Аглаю, как Вильчек когда-то убил Бабочку. Но порочный круг в финале романа раз-мыкается, превращаясь в спираль. Не замыкается и круг исторический, поскольку потрясения разинского бунта все-таки не достигают масштабов Смутного вре-мени. Поиграв с набоковским кругом, Акунин обращается к набоковской спирали. В цитированном выше эссе он моделирует время своей жизни почти так же, как Набоков осмыслял свою в «Других берегах»: «Спираль - одухотворение круга. В ней, разомкнувшись и высвободившись из плоскости, круг перестает быть порочным. Цветная спираль в стеклянном шарике - вот модель моей жизни» [Набоков, 2000, т. 3, с. 312]. Но, разумеется, не всякий круг - порочный. Набоков проецирует связь пары своих произведений друг с другом на гравитационные отношения между небесными телами: вращение одного (рассказа «Круг») вокруг другого (романа «Дар»). «Дар» и «Круг» объединяются общими персонажами. Акунин и здесь достигает симметрии, объединив сквозным персонажем два своих текста: Бабочка «Седмицы...» - это Ирина из предыдущего произведения цикла, повести «Знак Каина»15. Круговорот светил воспринимается Акуниным так же позитивно, как Набоковым. АглаяМаркелу говорит: 13 Финал «Аристономии» и семантика фамилии главного героя этого романа соотнесены в статье [Снигирева, Подчиненов, 2013, с. 243-244]. 14 См. также: [Johnston, 2006]. 15 Опосредованный ключ к разгадке тайны ее имени - отсылка к купринской повести «Олеся», о которой уже говорилось ранее (Мануйлиха, бабушка Олеси, - «ириновская ведьма» [Куприн, 1979, с. 99], дорога, ведущаяк их жилищу, - Ириновский шлях). Я шестьдесят семь лет на свете обитаю, а Бога ни разу не видала. Ни в ком и ни в чем. В восходе и закате разве что. Я всегда, если ясная погода, поднимаюсь на Святовратную башню, смотрю, как солнце встает, как оно садится. Люблю. Но это, может, и само собой происходит, без Бога. Движение светил... [Акунин, 2017б, с. 239] Название башни представляет собой еще один пример акунинской полисемии. С одной стороны, башня словно обещает стать для героев святыми вратами, намекая на посмертную судьбу Аглаи и Маркела. С другой стороны, допускается сакрализация вращения небесных тел, «круговорота солнца» [Акунин, 2017б, с. 162] - превращение физикив метафизику.

Скачать электронную версию публикации