Crisis of sociocultural identity in the classical Russian literature.pdf Себя - и […] поймешь, наконец, народ свой и святую правду его» [Достоевский, 1984, с. 139]. Не станем ввязываться в неразрешимый исторический спор между революционарностью и смирением, сосредоточимся на исходной проблеме - проблеме субъектной идентичности. Многоаспектная психологическая категория идентичности была основательно разработана Эриком Эриксоном [Erikson, 1959; Эриксон, 1996; 2008] и в настоящее время широко распространилась в гуманитарных науках. Обратимсяк нарратологическомуаспектуданной проблематики. В нарратологию вопрос об идентичности был привнесен Полем Рикёром. Развивая «идею сосредоточения жизни в форме повествования» [Рикёр, 2008, с. 192], Рикёр разрабатывает категорию нарративной идентичности и утверждает, что именно «повествование созидает идентичность» [Там же, c. 180], поскольку «о единстве конкретной жизни» мы способны судить лишь «под знаком повествований, которые учат с помощью рассказа соединять прошлое и будущее» [Там же, c. 197-198]. Пораженный амнезией спрашивает у окружающих: кто я? - поскольку не владеет своим прошлым нарративно. Возвращение «к себе» (очнуться, прийти в себя), восстановление и поддержание самотождественности реализуется не предъявлением документа, но актуализацией состава моего личного событийного опыта, т. е. мысленным квазирассказыванием многочисленных историй моего пребывания в мире, а в пределе - разворачиванием мегаистории всей моей жизни (автомета-жизнеописанием). Однако без купюр предел этот принципиально недостижим: слишком велико множество трансформаций, ответвлений и разветвлений изложения целой жизни, в состав которой входят ведь и иные жизни, сопричастные моей, и нереализованные мною возможности. Из этой несводимости проживаемого существования к простому и однозначному его изложению и возникает проблема субъектной идентичности. Идентичность личного бытия формируется не только изнутри, но также извне: рассказами обо мне других. Опыт этих рассказов частично усваивается человеком как свой собственный, частично отбрасывается: игнорируется или оспаривается. Вслед за Рикёром можно сказать, что нарративная идентичность субъекта представляет собой своего рода напряжение между двумя полюсами: полюсом узнаваемой извне тождественности характера, по которой его идентифицируют окружающие, и полюсом сокровенной самости личности, сохранностью которой он сам себя идентифицирует. Характером Рикёр называет «совокупность отличительных признаков, позволяющих повторно идентифицировать человеческого индивида как самотождественного» [Там же, c. 148]. Личность же проявляется как «обнажение самости посредством утратыопорысосторонытождественности» [Тамже, c. 182]. В литературе открытие личности как самости самобытного «я» осуществляют романтики. Кто может поведать «историю души человеческой», которая, как говорится в «Герое нашего времени», «любопытнее […] истории целого народа»? Для Лермонтова несомненно: «Я - или Бог - или никто!» Это, по слову Рикёра, иная «модальность идентичности» [Там же, c. 181] - самость личностного существования. Личностная идентичность «я» столь же нарративна по своей природе, как и постоянство «моего» характера. Характер - внешняя сторона личности: нарративная идентичность для других. Личность - внутренняя сторона характера: нарративная идентичность для себя. В большинстве своем такого рода рассказывания (себе о себе самом) не звучат, не записываются, остаются потенциально возможными имплицитными автонарративами. В герое имплицитного автонарратива («правильного», на мой взгляд, рассказа обо мне) я вижу себя со стороны именно таким, каковякажусьсебеизнутри, чемидостигаетсячаемаясамоидентичность. Утрата субъектной идентичности состоит в рассогласованности гетеронарративной истории присутствия в мире (я-для-других) и автонарративной (я-длясебя). Отсутствие внутренней связи с жизнью других (для Достоевского - с народной жизнью) ведет к аутизму. Последний принято рассматривать как индивидуальную патологию, но, следуя Достоевскому, можно вести речь о феномене социокультурного аутизма некоторой части российского общества. Обратившись к роману «Евгений Онегин», мы действительно обнаруживаем указанное выше рассогласование. Однако, с нарратологической точки зрения, оно несколько сложнее, чем это выглядит в идеологически пристрастной интерпретации Достоевского. «Княгиня» заключительной главы и «невинная дева» начальных глав суть два различных персонажа, объединяемых общим именем. Неотождествимость их становится ключевым сюжетообразующим фактором всего произведения. «Как твердо в роль свою вошла! […] Кто б смел искать девчонки нежной / В сей величавой, в сей небрежной / Законодательнице зал?» [Пушкин, 1960, с. 166]. Нельзя сказать при этом, что в начальных главах перед нами вполне была развернута не скрытая характером личностная и национальная самобытность героини, которая «предается безусловно / Любви, как милое дитя» [Там же, с. 64]. Хотя Татьяна и «русская душою», но в формировании ее характера значительную роль сыграли иноязычные романы, которые «ей заменяли всё». Как и множество ее современниц дворянского воспитания, Татьяна «по-русски плохо знала […] И выражалася с трудом / На языке своем родном» [Там же, с. 65]. Письмо к Онегину - вопреки неумеренному восхищению иронического повествователя - изобилует литературными штампами. Это и не удивительно, поскольку она, «себе присвоя / Чужой восторг, чужую грусть, / В забвенье шепчет наизусть / Письмо для милого героя» [Там же, с. 58]. В этом отношении герой и героиня вполне подобны. Характер пушкинского Онегина, прежде всего, подражательный, сформированный модными тенденциями столичной жизни. И Татьяна об этом догадывается после своих посещений его кабинета: «Что ж он? Ужели подражанье […] Чужих причуд истолкованье […] Уж не пародия ли он?» [Там же, с. 141]. Вся первая глава, как известно, посвящена жизненному укладу, сформировавшему «молодого повесу», «мод воспитанника примерного», который по характеру своему «забав и роскоши дитя». Домината этого характера - скука («русская хандра», аналогичная «английскому сплину»), откоторой геройнигде не можетосвободиться. Таким же Онегин предстает и в начале заключительной главы: в душе «холодный и ленивый», способный «маской щегольнуть» любой, он по-прежнему «ничем заняться не умел». Зато Татьяна преображена неузнаваемо. «Законодательница зал» проживает теперь свою жизнь «без подражательных затей». Но и это не личность, ахарáктерная тождественностьв глазах окружающих. Личность же героини оказывается прежней. Это «простая дева», которая «опять воскресла в ней». Ее самоидентичность питается отнюдь не книжным и не светским опытом - имплицитным автонарративом, легко угадываемым за словами нарратора: «Она его не подымает / И, не сводя с него очей, / От жадных уст не отымает / Бесчувственной руки своей… / О чем теперь ее мечтанье?» [Там же, с. 174], - а также за ее собственными словами о «тех местах, где в первый раз, / Онегин, видела я вас» [Там же, с. 176]. Автонарративная идентичность Татьяны - это, как говорил Достоевский, «ее воспоминания детства, воспоминания родины, деревенской глуши, в которой началась ее смиренная, чистая жизнь» [Достоевский, 1984, с. 143]. Но при этом, внутренне оставаясь «прежней Таней», героиня видит и в Онегине лишь прежний характер, не веря вего преображение. Между тем для читателя автором открывается личностное измерение Онегина, который теперь тоже, «как дитя влюблен» (влюбленность Татьяны в третьей главе характеризуется теми же словами); который теперь «читал духовными глазами» то самое, что читала и Татьяна (помимо романов): «тайные преданья / Сердечной, темной старины». Очарованность Татьяной пробуждает самобытную личность героя, разрушая внешнюю узнаваемость его подражательного характера, и погружая в автонарративную «тоску безумныхсожалений». Это вполне соответствует мысли Достоевского об укорененности личностной идентичности человека в его национальной культуре. Однако публицистически резкое размежевание героя и героини в качестве фигур «отрицательной» и «положительной», как мы видели, не отвечает художественной реальности пушкинского романа. Личность Татьяны не деградирует, но «обрастает» жестким характером, делающим ее нечувствительной к пробуждению личностного «я» Онегина, претерпевающего лиминальную фазу инициации 1 («Идет, на мертвеца похожий»). Личность Онегина, напротив, в заключительной части впервые дает о себе знать и разрушает скорлупу своего харáктерного «сплина». Подавленность же личности со стороны характера раскрывается, например, в ситуации дуэльного вызова: «Он мог бы чувства обнаружить, / А не щетиниться, как зверь» [Достоевский, 1984, с. 143], однако «пружина чести» (забота о своей внешней тождественности для «общественного мненья») не позволяет Онегину разрешитьконфликт на личностном уровне. Знаменательно раздвоение категории «чести» в устах Татьяны. С одной стороны, она говорит Онегину о «соблазнительной чести» любовника светской женщины и героя слухов о ее «позоре», сдругой - уповает, как и прежде в письме своем, на его «прямую честь» (личностную самотождественность перед самим собой). Всем своим романом Пушкин обнаруживает проблему неопределенной субъектной идентичности людей образованного общественного слоя России и связывает ее с социокультурной идентичностью национальной. В «Объяснительном слове» к публикации своей речи Достоевский проницательно продолжил ряд персонажей онегинского типа: «Печорины, Чичиковы, Рудины и Лаврецкие, Болконские […] и множество других» [Достоевский, 1984, с. 143]. Впрочем, с однозначной его оценкой - «отрицательныйтип наш» - согласиться трудно. Данный тип действительно несет в себе социокультурную угрозу кризиса идентичности (по терминологии Э. Эриксона). Но одновременно он вызывает повышенный читательский интерес сравнительно с так называемыми «цельными натурами». Это свидетельствует, по-видимому, об особой актуальности кризиса субъектной идентичности в XIX столетии. В качестве характерного примера углубления онегинской тенденции социокультурной неукорененности рассмотрим фигуру Базарова. Яркость ее, как показал Ю. В. Манн, не столько в открытии Тургеневым нового социального типа, сколько в концептуально значимой «неопределенности» персонажа, вступившее-го в «полосу кризиса» и несущего в себе «тревожащую тайну» [Манн, 2008, с. 59, 53]. Едва ли не наиболее существенной гранью этой «тайны» оказывается драматическое несоответствие личности героя своему характеру. В отношениях с окружающими он по большей части остается последовательным «нигилистом» - не только мировоззренчески, но и поведенчески: манкируя многими социально-пси-хологическими условностями, высказываясь откровенно, прямолинейно и резко. 1 Подробнее обэтом см.: [Тюпа, 1996; 1997]. Однако в первый же день приезда в усадьбу Одинцовой Базаров начинает утрачивать свою внутреннюю самотождественность. «“Какой я смирненький стал”- думал он про себя» [Тургенев, 1981, с. 77]. С этой мыслью соседствует другая, привычно «нигилистическая», о престарелой тетке-княжне: «“Для ради важности держат, потому что княжескоеотродье”, - подумал Базаров» [Там же, с. 80]. Первый симптом неожиданной смиренности развивается впоследствии в душевную драму. Своего рода увертюрой к этой драме звучит последняя часть сонаты, исполненной Катей, где «посреди пленительной веселости беспечного напева внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби» [Там же, с. 82]. На протяжении XVI и XVII глав романа в душе Базарова нарастает кризисная напряженность между полюсами «я-для-себя» и «я-для-других». У него «стала проявляться небывалая прежде тревога, он легко раздражался, говорил нехотя, глядел сердито и не мог усидеть на месте» [Там же, с. 86]. Уже после первой прогулки с Анной Сергеевной Базаров начинает утрачивать внутреннее самообладание: «Базаров шел сзади ее, самоуверенно и небрежно, как всегда, но выражение его лица, хотя веселое и даже ласковое, не понравилось Аркадию» [Там же, с. 85]. При этом Базаров неожиданно здоровается с ним, хотя они какой-то час назад вместе завтракали. Что касается Одинцовой, то никакого диссонанса между характером (я-длядругих) и личностной самостью (я-для-себя) у нее на всем протяжении романа не наблюдается. Разумеется, она также на некоторое время утрачивает душевное равновесие и несколько даже нарушает заведенный ею строгий распорядок жизни, удерживая Базарова в своей комнате дольше обычного. Однако все, что происходит с Одинцовой в XVII-XIX главах романа, в точности соответствует ее характеру, каким его представляет нам повествователь после слов: «Анна Сергеевна была довольно странное существо» [Там же, с. 83]. Противоречивость ее жизненной позиции и последовательно вытекающего из такой позиции поведения не состоит в разладе между личностью и характером. По воле автора антиномичность известного рода, собственно, и составляет природу ее характера: «она ни перед чем не отступала и никуда не шла»; ум у нее «пытлив и равнодушен в одно и то же время: ее сомнения не утихали никогда до забывчивости и никогда не дорасталидо тревоги» [Там же]. Итоговая характеристика вполне исчерпывает сотворенный автором характер: «Как все женщины, которым не удалось полюбить, она хотела чего-то, сама не зная, чего именно. Собственно, ей ничего не хотелось, хотя ей казалось, что ей хочется всего» [Там же, с. 84]. Иное дело - Базаров, терзаемый настоящей внутренней коллизией, поскольку настигнутый кризисом самоидентичности перестает узнавать себя в себе. Наделенный (подобно Печорину, например) яркой личностной самобытностью и соответствующим ей самолюбием, он при этом надежно «упакован» в резкую харáктерность нигилиста. Тогда как характер Печорина не был жестко очерчен, для окружающих он малопонятен, плохо узнаваем в непоследовательности его поступков: слабая оболочка сильной личности. В случае же Базарова равновесие этих сил создает драматическое напряжение, которое, обостряясь, приводит к утрате тождества самому себе, к ослаблению идентичности. Личностное «я» Базарова охвачено мучительным чувством, «от которого он тотчас отказался бы с презрительным хохотом и циническою бранью, если бы кто-нибудь хотя отдаленно намекнул ему на возможность того, что в нем происходило» [Там же, с. 87]. Это не что иное, как разрушение самоидентичности, следствием чего оказывается утратасильной личностью былого самообладания. Стремясь сохранить внутреннюю самотождественность, герой пытается возражать против самой возможности разлада в своей душе. В ответ на слова Одинцовой: «то, что в вас теперь происходит», - Базаров первоначально отрицает применимость такого выражения к себе («точно я государство какое»), но далее ставит риторический вопрос: «разве человек всегда может громко сказать всё, что в нем “происходит”?» [Тургенев, 1981, с. 97]. На это Анна Сергеевна возражает: «А я не вижу, почему нельзя высказать всё, что имеешь на душе», - демонстрируя свою нечувствительность к коллизиям внутренней раздвоенности. «Спокойствие все-таки лучше всего на свете», - говорит себе она. И повествователь прибавляет: «Ееспокойствие не было потрясено» [Там же, с. 87]. Тогда как Базаров поистине потрясен внутренним кризисом, приводящим его к диффузии идентичности, феномен которой полтора века спустя был описан Э. Эриксоном. «В разговорах с Анной Сергеевной он еще более прежнего высказывал свое равнодушное презрение ко всему романтическому; а оставшись наедине, он снегодованием сознавалромантика в самомсебе» [Там же]. Кризис такого рода вынуждает Базарова пересматривать некоторые аксиомы своего миропонимания. В первый день пребывания в Никольском нигилист утверждал, что «изучать отдельные личности не стоит труда […] так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат» [Там же, с. 78]. Однако опыт кризиса собственной идентичности приводит его к мысли о самобытности человеческих «я»: «Может быть, вы правы; может быть, точно, всякий человек - загадка» [Там же, с. 91]. «Происходящее» с Базаровым, начиная от переломной XVII главы, можно обобщить актуальными в данном случае словами Поля Рикёра: «обнажение самости посредством утраты опоры со стороны тождественности» [2008, c. 182] (у Печорина такой «опоры» не было изначально). Кризисное состояние подобного рода открывает перед нами, по мысли Рикёра, личность как «идентичность этическую» [Там же, c. 184]. Последняя отнюдь не измеряется нормативно-моралистическими категориями добра и зла. Категория «этической идентичности» предполагает бахтинское понимание личностнойжизни как поступка. Феномен Базарова состоит именно в том, что этот неоднозначный герой не просто совершает в жизни ряд поступков, как прочие персонажи, но проживает свою жизнь как поступок, чего лишены другие, и прежде всего Одинцова. Однако поступок этот, придающий яркость нарративной траектории существования, оказывается, как констатируетсам Базаров, «не нужен России». Кризисное существование Базарова явилось литературным следствием того, что «в “Отцах и детях”, - по мысли Ю. В. Манна, - схвачен самый момент перелома» (в российской общественной жизни); при этом «перспектива развития не оборвана, оставлены в силе различные возможности» [Манн, 2008, с. 64, 65]. Индивидуальная идентичность и национальная уподобляются, как это вообще свойственно российской классике. При этом демонстрируемая Одинцовой стабильность характера явно не может претендовать на значимость позитивной перспективы. В качестве таковой Тургенев указывает на иного рода цельность - личностную, укорененную в природной и тем самым национальной жизни: это цельность смиренной (как пушкинская Татьяна) Кати. В системе персонажей пара сестер создает ценностное напряжение: сохранность идентичности характера (чего добивается Одинцова строжайшей упорядоченностью своей жизни) или сохранность личностной идентичности (позиция Кати)? Не в судьбе Базарова, но в единстве романного сюжета появление Кати оказывается одним из наиболее значимых событий. Ее появление ознаменовано весьма существенным, как позднее окажется, психологическим жестом: «Катя, которая, не спеша, подбирала цветок к цветку, с недоумением подняла глаза на Базарова» [Тургенев, 1981, с. 79] после его слов об одинаковостилюдей, как деревьев в лесу. В этом персонаже также очевидно несовпадение характера, сформированного зависимостью от старшей сестры, и самобытного «я»: «она спряталась, ушла в себя. Когда это с ней случалось, она нескоро выходила наружу: самое ее лицо принимало тогда выражение упрямое, почти тупое» [Тургенев, 1981, с. 82]. Однако впоследствии в отношениях с Аркадием вполне раскрывается сила внутренней цельности этой личности - сила, охранившая слабохарактерного Аркадия от «базаровского» кризиса. Проницательный Базаров называет Катю «чудом», отдавая дань ее глубокой личностности, но полагаясь при этом на формирование ее характера: «Из этой еще, что вздумаешь, то и сделаешь» [Там же, с. 83]. И счастливо (для Аркадия) ошибаетсяв этомпредвидении. Сам же Базаров с отъездом из Никольского ожесточенно приступает к восстановлению своей утраченной цельности, следуя собственному «медицинскому» убеждению: «кто злится на свою боль - тот непременно ее победит» [Там же, с. 104]. Для этого пришлось бы подавить «романтизм» личностной самости жесткостью своего «нигилистического» характера. Однако ему это не удается. Кризис идентичности, состоящий в разъединении ее сторон, в «отслаивании» характера от личности, к концу романа трансформируется в медицинский, физический кризис умирающего тела. А душевный разлад героя волею автора сублимируется на духовный, «метафизический» уровень человеческого бытия. Речь о том, что в последнем разговоре с Одинцовой Базаров именует себя «червяком полураздавленным». Тогда как, уезжая от нее вместе с Аркадием, невзначай назвал себя «богом»: «…мне нужны подобные олухи. Не богам же, в самом деле, горшки обжигать» (при этом Аркадию открылась «вся бездонная пропасть базаровского самолюбия») [Там же, с. 102]. Визит Одинцовой Базаров при этом оценивает как «царский», и возникает достаточно очевидная аллюзия к державинской строке «Я царь - я раб - я червь - я бог» из метафизической оды «Бог». Знаменательная аллюзия усиливается ситуацией соборования: «когда святое миро коснулось его груди, один глаз его раскрылся», но «при виде священника в облачении, дымящегося кадила, свеч перед образом что-то похожее на содрогание ужаса мгновенно отразилось на помертвеломлице» [Там же, с. 184]. Нарративный итог личностного существования, проживаемого как поступок, но в кризисном разладе с самим собою, с душевно-духовным ядром личностно-го бытия, предстает перед нами сугубо негативным. И вполне аналогичным в этом отношении нарративному итогу онегинской траектории существования с ее ослабленной, едва лишь пробуждающейся в заключительной главе личностностью. Иное дело - жизненный путь Болконского, отнесенного Достоевским к этому же ряду духовных «скитальцев», не укорененных в русской жизни. В существовании данного героя также доминирует сильный характер, обеспечивающий ему полную идентичность в глазах окружающих и скрывающий от них его внутреннюю кризисность. Однако смертельное ранение разрушает не только тело, но и харáктерную жесткость этого человека. В результате потери сознания очнувшийся герой осуществляет резкий скачок от ролевой самотождественности к самостной автонарративности: После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, - представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность [Толстой, 1940, с. 263]. Знаменательны не только пробуждающиеся в этот момент «любовь и нежность» к Наташе, «восторженная жалость и любовь» к Анатолю Курагину, которые «наполнили его счастливое сердце». Знаменательно предсмертное обращение гордого человека к Богу, о котором ему говорила, как он вспоминает, сестра его Марья. Весьма любопытно, что в ряду героев «наполеоновского» типа (напомню строку из «Евгения Онегина»: «Мы все глядим в Наполеоны») Достоевский упоминает и предприимчивого Чичикова, которому столь чужда онегинская скука. Чичиков обладает по-своему цельным, живучим, гибким характером, легко приспосабливающимся к окружающим условиям существования. Кризис идентичности с ним случается всего лишь однажды - на губернаторском балу. Но при этом оноказывается ключевым сюжетным событием. Тщательно готовясь к балу перед зеркалом, где «я смотрю на себя глазами мира, чужими глазами» [Бахтин, 1996, c. 71], любовно лелея свою внешнюю тождественность для других, Чичиков намеревался окончательно очаровать губернских дам, формирующих общественное мнение. Вместо этого загляделся на юную блондинку с личиком, «какое художник взял бы в образец для мадонны», чем разрушил всеобщую дамскую симпатию к себе. Данное происшествие, столь неожиданное для самого героя и даже для нарратора, обнаруживает наличие и у Чичикова личностной глубины: Нельзя сказать наверно, точно ли пробудилось в нашем герое чувство любви, - даже сомнительно, чтобыгоспода такого рода […] способны были к любви; но при всем при том здесь было что-то такое странное, что-то в таком роде, чего он сам не мог себе объяснить: […] весь бал, со всем своим говором и шумом, стал на несколько минут как будто где-то вдали […] она только одна белела и выходила прозрачною и светлою из мутной и непрозрачной толпы [Гоголь, 1994, с. 94]. Эту ситуацию легко рассмотреть как пародийную по отношению к ситуации Онегина, залюбовавшегося Татьяной на балу. Однако в контексте романной интриги событие кратковременного кризиса идентичности героя приобретает самое серьезное ирешающее значение: разрушаетего авантюрную «негоцию» ипри этом, обещая преображение героя в последующих томах, позволяет нарратору заговорить о «русскости» Чичикова и о грядущем историческом величии России. И все же у классиков русского реализма характер и личность выступают по преимуществу двумя неразъемными сторонами типической индивидуальности. Это составляет основное достижение реалистического художественного мышления на фоне романтического периода, анесхождениемеждуличностной самостью и внешней харáктерностью мыслится аномалией, которую Достоевский собственно и назвал «отрицательнымтипомнашим» [Достоевский, 1984, с. 134]. Чехов в зрелых своих рассказах радикально расходится с классической нарративной идентичностью. Разрыв между внешней тождественностью характера и внутренней самостью личности оказывается своего рода нормой для чеховских героев, поскольку кризис идентичности становится жанрообразующим моментом созданного Чеховым жанра (см.: [Тюпа, 2017]). Две жизни Гурова в «Даме с собачкой» - «явная» и «тайная» - тем именно и различаются, что в первой он функционирует в качестве весьма определенного характера, легко идентифицируемо-го «всеми, кому это нужно было», тогда как во второй существует в качестве самобытного «я» (метонимией которого в тексте служит «сердцебиение»). «Личная тайна» Гурова и составляет основание его идентичности (см.: [Тюпа, 2018, с. 50-89]). На одном полюсе множества персонажей позднего чеховского творчества - «футлярный» характер Беликова, не только не знающего «личной тайны» в себе, но и нетерпимого к ней в других; на противоположном - безумие Коврина, чье уединенное сознание углубляется в «личную тайну» настолько, что порывает с действительной жизнью, уходя в свою автонарративную иллюзию. Мера личностности чеховского человека есть мера напряжения между внешней («гетеронарративной») ивнутренней («автонарративной») сторонами его существования. В жизни учителя словесности Никитина такого рода напряжение возникает и обостряется, поскольку крепнет его самость («ему казалось, что голова у него громадная и пустая, как амбар, и что в ней бродят новые, какие-то особенные мысли» [Чехов, 1977, с. 310]). Поначалу он не наделен «личной тайной», любовь к младшей Шелестовой составляет его мнимую тайну («Уж пронюхали, подлецы... - подумал Никитин. - И откуда они все знают?» [Там же, с. 312]). Первоначально Никитин самодовольно исповедует тождество внешней данности и внутренней заданности своей жизни: «…на это своё счастье я не смотрю как на нечто такое, что свалилось на меня случайно […] Я верю в то, что человек есть творец своего счастья, и теперь я беру именно то, что я сам создал» [Там же, с. 317]. Но последующее зарождение «личной тайны» побуждает его к автонарративному пересматриванию своего существования («счастье, рассуждал он, досталось ему даром, понапрасну» [Там же, с. 321] ит. д.). Исподволь завязывающийся имплицитный автонарратив героя вступает в диссонанс с очевидным для окружающих внешним нарративом его жизни («- Так значит, если я ходил к вам в дом, то непременно должен был жениться на тебе? - Конечно» [Там же, с. 329]). В концовке нарративная иллюзия закономерно достигаемого покоя и счастья «иссякла, и уже начиналась новая, нервная, сознательная жизнь, которая не в ладу с покоем иличным счастьем» [Там же, с. 332]. В жизни Ионыча, напротив, первоначальное напряжение между характером и самостью слабеет и исчезает. Когда в душе Старцева зарождается томящая его любовь, ему становится внятной и чужая тайна личного бытия: на кладбище он первый раз в жизни видит особенный мир, где «в каждой могиле чувствуется присутствие тайны» [Там же, с. 25]. Когда же огонек «личной тайны» в нем угасает, оставляя после себя пепел одинокого накопительства, то и в жизни других эту тайну герой перестает предполагать и уважать: в чужой дом, назначаемый к торгам, он входит «без церемонии», «не обращая внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой» [Там же, с. 30]. Полная овнешненность, исчерпанность персонажа инерцией карикатурно застывающего характера подчеркнута фразой повествователя, завершающего разговор о герое прежде, чем закончить рассказ, названный его именем: «Вот ивсе, чтоможносказатьпро него» [Там же, с. 41]. Оленька Племянникова («Душечка»), обладая вполне определенным характером, в то же время являет собой яркий образчик дефицита личностности. Кризисы идентичности случаются с нею после каждой утраты очередного объекта ее привязанности. При этом внутренняя бесследность, с какою одно увлечение Оленьки сменяется другим, свидетельствует об отсутствии у нее «памяти сердца», как выражалась современная писателю критика, и - вследствие этого - об отсутствии собственного «я» (автонарративной самости). Если звуки музыки и треск ракет, доносившиеся из сада «Тиволи», казались супруге Кукина отголосками его «борьбы со своей судьбой», то у овдовевшей героини «это уже не вызывало никаких мыслей» ит. п. В ее душе, когда она оказывается предоставленной самой себе, не отыскивается следов прежнего, якобы «настоящего, глубокого чувства»: теперь «и среди мыслей, и в сердце у нее была такая же пустота, как на дворе» [Там же, с. 110]. Внутренняя жизнь Душечки оказывается анарративным воспроизведением актуальной жизненной ситуации: «Глядела она безучастно на свой пустой двор, [...] а потом, когда наступала ночь, шла спать и видела во сне свой пустой двор» [Там же]. Однако при сближении с чужой индивидуальностью героиня немедленно начинала ей внутренне подражать, якобы обретая себя (автонарративная иллюзия). История «Невесты» (диаметрально противоположная истории «Душечки») порождается душевным кризисом, взрывающим инерцию существования, о которой говорит еемать: «Давно литы была ребенком, девочкой, атеперьуже невеста […] И не заметишь, как сама станешь матерью и старухой» [Чехов, 1977, с. 203]. Надя же, утрачивая самоидентичность, восклицает: «Как я могла жить здесь раньше, не понимаю, не постигаю! Жениха я презираю, себя презираю, презираю всю эту праздную, бессмысленную жизнь» [Там же, с. 208]. Траектория ее незавершенного жизненного путешествия - динамика последовательного освобождения самобытности от внутренних зависимостей, от оглядки на «других», чьи воззрения на нее формировали внешнюю узнаваемость, харáктерность героини. Кризисный раскол между «моя жизнь» (нарративное образование) и автонарративным «я» приводит, например, Веру Кардину («В родном углу») к тому, что внешнее ее поведение выходит из-под контроля ее личности, становясь в стычке с безответной Анной «харáктерным», наследственным поведением помещицы, а не изящной и образованной барышни, каковой героиня мыслит себя изнутри. Для воссоединения распавшегося единства героине необходимо уединение, «чтобы никого не видеть и ее бы не видели». Только избавление от гетеронарративного взгляда со стороны, от оглядки на свое окружение дает личности независимость от ее социально-психологической харáктерности. Однако внутренняя суверенностьгероини - состояниепреходящее ивесьма относительное, поскольку внешнее, нарративизированное инобытие «я» - это то, чего «нельзя забыть и простить себе в течение всей жизни» [Там же, с. 320]. Экзистенциальная значимость автонарратива в качестве основания личностного бытия актуализирована в «Архиерее», где параллельно сообщаемой нар-ратором событийной истории последних дней жизни героя разворачивается его автонаррация. Нарратор акцентирует невербальную природу автонарративности, актуализируемой одновременно со словами молитвы: «Он внимательно читал эти старые, давно знакомые молитвы и в то же время думал о своей матери […] молитвы мешались с воспоминаниями, которые разгорались всё ярче, как пламя, имолитвыне мешалидумать оматери» [Там же, с. 187]. После молитвы «представились ему его покойный отец, мать, родное село Лесополье... Скрип колес, блеянье овец, церковный звон в ясные, летние утра, цыгане под окном, - о, как сладко думать об этом!» [Там же, с. 188]. На другой день преосвященному «медленно, вяло вспоминалась семинария, академия». Далее вспомнилась «белая церковь, совершенно новая, в которой он служил, живя за границей; вспомнился шум теплого моря» [Там же]. Так на протяжении рассказа перед нами фрагментарно-эпизодически (а иначе наррация и не может разворачиваться) промелькивает целая жизнь героя - его личностный автонарратив. Впрочем, мы его не слышим и не могли бы услышать, поскольку это феномен недискурсивной внутренней речи («ему представилось»), о котором нарратор сообщает нам в композиционной форме интроспективного повествования. В дочеховской литературе нарратор обычно рассказывал читателю биографию героя ради того, чтобы мотивировать и объяснить его характер. Автонарратив преосвященного Петра ровным счетом ничего не объясняет. Он лишь свидетельствует о личности героя, о наличии у него собственной, внутренней, уникальной истории, продолжением которой является его актуальное существование: хотя «всё прошлое ушло куда-то далеко, в туман, как будто снилось», однако его «и в настоящем волнует всё та же надежда на будущее, какая была и в детстве, ив академии, и заграницей» [Тамже, с. 190]. Более того, личность героя благодаря присутствию матери и племянницы, активизирующим его автонарративную память, оказывается живым продолжением духовно-национальной истории: «Отец его был дьякон, дед - священник, прадед - дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой» [Чехов, 1977, с. 199]. Можно вспомнить, что еще Онегину в его новом, личностном состоянии становятся внятны импульсы «Сердечной, темной старины». В автонарративной идентичности и состоит принципиальное отличие личностного персонажа от персонажа «харáктерного» - Сисоя, которому «самому было непонятно, почему он монах, да и не думал он об этом, и уже давно стерлось в памяти время, когда его постригли; похоже было, как будто он прямо родился монахом» [Там же, с. 187]. Такой персонаж сводится к своей социальной роли и потому не обладает автонарративом. Все его прошлое исчерпывается фразой, удостоверяющей его функциональную идентичность: «Сисой был когда-то экономом у епархиального архиерея, а теперь его зовут “бывший отец эконом”» [Тамже]. В отличие от нарративной идентичности закрытого, неизменного, как в литературе классицизма, исчерпавшего свое становление, характера нарративная идентичность самости остается потенциально открытой в будущее, динамичной: «Он думал о том, что вот он достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он веровал, но всё же не всё было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось умирать; и всё еще казалось, что нет у него чего-то самого важного» [Там же, с. 200]. Это самоощущение живого «я», не омертвевшего (как у Сисоя), но подетски готового к новизне жизни (в тексте неоднократно отмечается внутренняя близость преосвященного и девочки Кати). Нарративная логика «Архиерея» такова, что именно внутренняя идентичность самости, не извращенная социальной характерностью, обещает торжество над смертью, провозглашенное и явленное Христом. Подводя итоги, можно отметить некоторую магистральную тенденцию, проиллюстрированную здесь лишь на немногих примерах. В русской литературе XIX в. нарративная идентичность персонажа проблематизируется, нередко становясь сюжетообразующим фактором. При этом формируется такая система ценностей, где во главу угла ставится не стабильность и сила характера 2, а самобытность личности, которая выступает аналогом национальной самобытности, мотивируется национальной (отчасти религиозной) идентичностью героя.

Скачать электронную версию публикации