Ways of visualization in the stories about the human heart in the Russian collection “The Great Mirror” (“Velikoe Zertsa.pdf «Великое Зерцало» - сборник религиозно-назидательных рассказов, дважды переведен с польского на русский язык в последней четверти XVII в. [Державина, 1965, с. 5, 12, 14, 21, 27]. Памятник (далее - Зерцало) не был издан в России по причине, как полагал его первый исследователь П. В. Владимиров, католического характера отдельных рассказов [1884, с. VI]. Однако многие темы и сюжеты сборника, составленного по типу exempla, были понятны и близки православному читателю, обнаруживая тесную связь как с мировой литературой, так и с народным творчеством русских. Отдельные сюжеты и мотивы Зерцала в их связи с народной словесностью и литературой, бытование сборника на Руси и его литературное значение в XVIII- XX вв. неоднократно привлекали внимание ученых. Историографический анализ таких работ дан в трех обзорных статьях Е. К. Ромодановской [2004]. Однако специальных исследований о литературных приемах и жанровых особенностях статей сборника в отечественной историографии нет. Исключение составляет раздел в монографии О. А. Державиной, где перечислены наиболее заметные темы рассказов второго перевода Зерцала, среди которых, по мнению исследователя, тема денег и богатства занимает большое место. Охарактеризованы художественные средства, использование которых, как полагала Ольга Александровна, должно было поражать воображение читателя, - неоднородность композиции, авторские восклицания, инверсия и троекратные повторы, параллелизм и аллегория, антитеза и метафоры, спорадическая рифма, диалоги и прямая речь, введение в повествование «вещих снов», «видений» и «чудес», фиксация явлений природы [1965, с. 80, 87-96]. Художественность и выразительность статей Зерцала, изобразительные приемы побуждали переписчиков сопровождать описание событий иллюстрациями. Миниатюры издавались и в виде лубочных листов. В рукописях и лубке обретали зрительную отчетливость сюжеты и образы, возбуждавшие воображение читателя. Проблема визуального и поэтика зримости все чаще привлекают исследователей. Визуальная тематика изучается в теоретическом и историческом аспектах в основном на материале художественной литературы (см. работы М. М. Бахтина, С. П. Лавлинского и Н. М. Гуровича, В. А. Подороги, М. Б. Ямпольского, В. Колотаева и др., специальное издание «Studia Russica» [2004]). Применяемые учеными подходы к раскрытию особенностей «зрительного опыта» автора, героя и читателя нового времени совершенно не подходят для древних текстов. Однако отдельные наблюдения над феноменом словесной наглядности и методами речевой практики, стимулирующими визуальную рецепцию и соотнесенность описательных образов с запечатленными в изобразительном искусстве примерами, помогают лучше разглядеть в статьях Зерцала элементы словесной «пластики», способствующие возникновению в воображении читателя живых картин и образов, обладающих визуальной четкостью (см. работы Н. А. Дмитриева, Н. Д. Тамарченко, В. И. Тюпы, С. Н. Бройтмана, В. Е. Хализева и др.). Выявленные нами в рассказах о человеческом сердце особенности изложения помогали сформировать у читателя зрительную рецепцию. Истоки понимания сердца как не только жизненно важного органа, но средоточия духовной сущности человека и индикатора глубины его веры восходят в христианской культуре к Священному Писанию. Именно в сердце, учила древняя аскетическая традиция, живет любовь к Богу и локализуется греховная страсть. «Само сердце - малый сосуд; но там есть змии, там есть львы, там есть ядоносные звери, там все сокровища порока, там пути негладкие и стропотные, там пропасти; но там также и Бог, там Ангелы, там жизнь и царство, там свет и Апостолы, там сокровища благодати, там есть все» [Макарий Египетский, прп., 1994, с. 280]. Символико-аллегорическая образность, при помощи которой прп. 1 Макарий обрисовал содержание внутренней полости миокарда, широко реализуется в «сердечной» тематике Зерцала. В примерах о любви к Богу и о греховной привязанности человека к земным благам образ сердца со знаками добродетели или порока благодаря словесной наглядности, возбуждающей визуальную рефлексию читателя, обретает видимые как «умными», так и телесными очами черты, 1 Здесь и далее используются принятые в научных изданиях сокращения чинов святости, степенейцерковной и светской иерархии. соотносясь в архетипической памяти с символикой сердца в изобразительном искусстве. Цель. Охарактеризовать элементы словесной предметности, способствующие изобразительности воображения в статьях Зерцала о сердце со знаками Бога и греха. Гипотеза. Существование в христианской культуре устойчивых представлений о значимости сердца реализуется в Зерцале с помощью приемов изложения, способствующих визуальному мышлению, вызывающему зрительную рефлексию: фиксация манипуляций с сердечной мышцей, повторяющаяся в близких по тематике статьях сборника; использование лексики, отражающей «визуальный опыт»; описание сердца и его полости; внимание к эмоциям персонажей - как положительных, так и отрицательных; украшение повествования прямой речью ивосклицаниями автора. Структура статьи соответствует цели и гипотезе. В первой части сосредоточено внимание на примере о сердце со священными отметинами и способах повествования, способствующих зрительной активности читателя; вторая часть посвящена двум рассказам о сердце, пораженном грехом «лакомства», и анализу обнаруженных в них способов словесной визуализации. Статья завершается выводами. Сердце со священнымиотметинами В христианской западной культуре рассказы о сердцах со знаками Бога встречаются в учительных сборниках и жизнеописаниях святых. Благодаря рукописной и книжной традиции они стали частью польского, а затем и русского Зерцала. Среди рассказов сборника на тему сердца особого внимания заслуживают два: о свт. Игнатии Богоносце (гл. 377) и «едином пленнике», половинка сердца которого отмечена распятием. Первому, где раскрыты обстоятельства мученической кончины Антиохийского еп. Игнатия († 107), мы посвятили специальную статью 2. Поэтому обратимся лишь ко второму тексту, совершенно не изучен-ному. Нам известно два его варианта 3 в рукописях конца XVII в.: Син. 101 (гл. 444) и Тих. 316 (гл. 1). Образраспятаго Господа нашего О благочестивом нѣкоем Иисуса Христа, его же обретоша христианѣни и мученице. в сердцы единаго пленника, страдание Глава 1-яГосподне разсуждающи. Глава 444 О некоем мученике близ наших времен со-Плененный нѣкий христиавершенную повесть слышах. Егда пленник нин служа нечестивому поганинекий единому поганину и мучителю продан-ну, и в великой любви и чести бѣ ный служаше, той же паки того любляше. пленившими его. Но христианин Мученик же всегда бысть печален и плачлив, в великой, и нача случая вопросему мучитель дивляшеся и хотяше известен шати, чесого ради со инѣми слубыти вины того плачю и печали, и почто с гами не веселится. Отвѣща мупрочими рабы не утешается. На еже отвеща ченик: «Сего ради дряхлую мученик: «Со прочими аз не веселюся, но все-печалию, яко смерть Господа 2 Севастьянова С. К. Тема сердца в сборнике «Великое Зерцало» и ее рецепция в агиологическом нарративе об Антиохийском епископе Игнатии Богоносце (в печ.) 3 Здесь и далее тексты издаются по правилам Трудов Отдела древнерусской литературы: буква «ѣ» сохраняется во всех случаях, «ъ» и «ь» - в середине слов; «малый юс» и йотированные «а» и «малый юс» переданы как «я»; дифтонг «ѹ» как «у»; титла раскрытыбезоговоров; пунктуация соответствуетсовременному прочтению. гда печален хожду, зане смерть Бога моего моего в памяти и тмою страшвоспоминаю и всегда страдания Его, язвы в ныя Его страсти и мук раны в сердце моем ношу». сердцы своемношу». Сие, егда мучитель услышав, зело разгне-Сия слышав, мучитель зѣло вався и рече: «Абие сие искушу, еже рекл разгнѣвася и рече: «Аз сие вещи еси». И абие повеле перси мученику растерза-хощу искусити, аще тако есть». ти и сердце из него изъяти, и надвое раздели-И повелѣ сердце его роспороти. ти. И егда так сотвориша, узрѣ Егда же сердце мучениче разделиша, и преже ужасное видѣние: между абие со удивлением мучителя и прочих при сердца распята Господа нашего нем предстоящих, дивная вещь!, ибо вместо Исуса Христа образнѣ, яко на печатичастьединасердца распятагоХриста воскувсердцыизобразився. образ имеющая видена бысть же. Сия страшная видѣв, мучи Мучител узрев, верова во Христа и крести-тель вѣровав Господа и прия со ся сам и весь дом его. всѣмдомом крещение». (Син. 101, л. 330 - 330 об.) (Тих. 316, л. 1) Приведенные примеры имеют в изложении лексико-стилистические различия. В списке Тих. 316 легенда о воине-мученике обладает некоторой обобщенностью переложения по сравнению с Синодальным вариантом, в котором есть детали и подробности (подчеркнуты), пропуски отдельных слов и фраз (выделены курсивом). Полагаем, что причина расхождений двух вариантов - разные переводы. О бытовании в 40-50-х гг. XVII в. южнорусских переложений отдельных повестей из Зерцала писал П. В. Владимиров [1884, с. 46]. Рассуждая о влиянии новелл сборника на русскую литературу переходного периода, О. Д. Журавель подтвердила эти наблюдения ученого [1991, с. 53-55]. А недавно был обнаружен и охарактеризован неизвестный ранее русский перевод повести о магдебургском епископе из Зерцала, сделанный до середины 1660-х гг. и включенный в состав сборника «Христианоопасный щит веры…» [Демидова, 2013, с. 20]. Несмотря на наличие индивидуальных особенностей изложения, варианты статьи о воине-мученике объединяют характерные для мировых культур представления о сердце как сущности человека. Так, саги и песни скальдов идеализировали извлеченноеизгрудисердцеотважногогероя [Мелетинский, 2003]. Влитературном описании подобного анатомирования У. М. Хёйстад находил параллели с человеческим alter ego, личностной целостностью [2009, с. 38-39, 150-151]. В статье из Зерцала не сообщается о смерти пленника, что позволяет связать сюжет с известными в культурах народов мира действиями по извлечению сердца из живой плоти. Тольтеки-ацтеки рассекали грудную клетку жертвы, «утоляя» сердцем «жажду солнца» [Фрэзер, 1980, с. 654-655]. Крещеный еврей распял христианского мальчика и, вырвав его сердце, совершил магический обряд [Будур, 2011, с. 313]. Сердце живого священника-иезуита ирокезы разделили на кусочки, чтобы каждый мог вкусить плоть храброго врага (Коэн, 2005, с. 30). Ойратский тайша Матур казнил четырех переговорщиков, вырвав их сердца [Огурцов, 2005, с. 15]. Хошунный князь Тушегун-лама в ритуале «освящения знамен» принес в жертву несколько десятков людей, своими руками лишив их сердец [Ломакина, 1993, с. 74-76]. Приведенные примеры о жестокой расправе с плененной жертвой различаются по мотивированности действий, направленных на повреждение мышцы. Со статьей из Зерцала их объединяют представления о значимости сердца как сакрального органа. Подобную обоснованность действий с кардиомышцей находим в славянскомустном народномтворчестве [Смирнов, 2004, с. 24; Пименова, 2013, с. 57]. Тема сердца как жизненно важного органа, через который можно изменить сущность человека, характерна для славянского сказочного фольклора. В собрании народных сказок А. Н. Афанасьева (Народные русские сказки…, 1957) мы обнаружили примеры, где этот мотив реализуется в нескольких направлениях: сердце как средоточие жизненной силы (т. 1, № 127; т. 2, № 211, 260, 262; т. 3, № 352, 355); как сущность человека (т. 2, № 215, 296; т. 3, № 309, 571); как способ наделения человека новыми способностями (т. 2, № 195, 207, 241). Древнерусской книжности известны сюжеты, в которых героя убивают, добравшись до его сердца: половецкий хан Итларь убит Ольбергом Ратиборичем выстрелом из лука в сердце (БЛДР, т. 1, с. 258-261); мч. Нестор Солунский нанес смертельную рану в сердце силача Луя (БЛДР, т. 2, с. 180-181); конь Голиафа, направленный на Давида, споткнулся, и меч вонзился в сердце Голиафа (БЛДР, т. 3, с. 162-163); Авессалом, восставший против отца, убит тремя стрелами в сердце (БЛДР, т. 4, с. 70-71); у двурушника Андрея татары вырезали сердце (БЛДР, т. 5, с. 272-273); Москвич Адам стрелой из самострела пронзил сердце сына Тохтамыша (БЛДР, т. 6, с. 196-197) ит. д. Сюжеты о сердце православного мученика, до которого важно добраться, чтобы одолеть героя, тоже хорошо известны русской письменной культуре. Подосланные Святополком убийцы добили ростовского кн. Бориса ударом меча в сердце (БЛДР, т. 1, с. 178-179). Перед расправой с кн. Михаилом Черниговским и боярином Феодором татары кулаками били в область их сердец (БЛДР, т. 5, с. 162-163). Вел. кн. Тверскому и Владимирскому Михаилу Ярославичу «беззаконник» Романец «вырезалчестноеи непорочное сердце» (БЛДР, т. 6, с. 86-87). Очевидно, что тема сердца как локуса жизненных и духовной сил человека, в многообразии сюжетов представленная в средневековой культуре, была хорошо известна русскому читателю. Ее реализация в книжной традиции опиралась на понимание сердца в христианстве как средоточия человеческих добродетелей и веры в Бога. Изобразительности в приведенных примерах способствовало воплощение библейского учения о значимости сердца, зримой реализации которого способствовало называние инструментов и способов, с помощью которых осуществлялось воздействие на мышцу (ударить мечом и кулаком, стрелять стрелой и пинать ногами), использование лексики, подчеркивающей намерение убийцы попасть именно в сердце героя (целиться, вырезать, вонзить ипронзить). В отличие от этих приемов визуального мышления в статье о пленнике из Зерцала «умопостигаемая целостность предмета» (термин Р. Арнхейма) достигалась сосредоточением внимания на самом объекте - сердечной мышце. Посылом к визуальной рефлексии выступали упоминание о желании мучителей увидеть мышцу со знаками Бога и описание действий, связанных с реализацией цели: грудь рассекают, мышцу вынимают, «в полы» «разделяют» и, наконец, осматривают. Схожесть действий в рассказах о пленнике и свт. Игнатии способствовала восприятию «разделывания» мышцы как реального процесса: «Сердце из тѣла его выняша, в полы раздѣлиша и обрѣтоша на сердцы его написано златыми словами “Иисус Христос”» (Син. 101, л. 294 об.). Той же цели служили синонимы со значениями «делить»: «повеле перси мученику растерзати и надвое разделити. Егда же сердце мучениче разделиша…» (Син. 101), и «видеть»: «И егда такъ сотвориша, узрѣ преже ужасное видѣние» (Тих. 316). Упоминания о «материале» священных знаков (золото) и расположении логотипа имени Христа в сердце (на половинке или в центре) также способствовали зримости образа; сравнение литер с оттиском «яко на воску» дополняло созданную воображением «картинку» иподчеркивало еезрительную отчетливость. Рассказы Зерцала о сердце как вместилище Бога развивали полностью ортодоксальный, восходящий к библейской кардиогносии мотив, и в его подаче использовали художественные приемы «словесной предметности», стимулирующие визуализацию мышления. Возможно, в сознании просвещенного читателя образы сердец со знаками Бога соотносились с книжной миниатюрой львовских и киевских изданий второй половины XVII в., содержащей графические изображения человеческого сердца. Эти печатные иллюстрации реализовывали идею понимания священного знания и ума, способного понять слово Божие, как строк, начертанных на сердечной мышце [Шустова, 2015]. Но в православной культуре, для которой характерна умозрительная и таинственная связь человека с Богом, самостоятельный образ сердца не получил распространения ни в книжности, ни в церковном искусстве, ограничившись, в отличие от католической традиции, единичными примерами материального воплощения. Сердце, пораженное грехом Среди семи смертных грехов, осуждаемых Церковью, особое место занимает сребролюбие. Тема наживы и многих видов проявления этой страсти была чрезвычайно популярна в средневековом мире и обыгрывалась в многочисленных сборниках, представляющих «изнаночный мир» средневекового человека. Рассказы о ростовщиках и банкирах, процентщиках и скрягах, которых ждут адские муки, наполняли западноевропейские учительные книги. Они одновременно забавляли иужасалиподробностямиописаний посмертной участигрешников. В европейских манускриптах известны рассказы о богаче, который упросил родственников положить в гроб десять марок золотом, чтобы успокоить сердце, о проповеднике, просившем прихожан не молитьсязаего отца-ростовщика, чтобы душа родителя была проклята и он вечно мучился в аду, и о вдове богача много лет молившейся о душе покойного мужа, пока тот не явился ей с вестью об освобождении из ада [Гуревич, 1989, с. 69, 89, 134]. Опираясь на библейское учение о губительном влиянии сребролюбия на душу человека (1 Тим. 6: 10), эти статьи раскрывали еще одну грань средневековых представлений о сердце как вместилище греха. Тема привязанности человека к «желтому металлу» своеобразно реализована в ряде рассказов Зерцала, героями которых стали богачи, живущие в свое удовольствие, купцы, попы и воины, присваивающие чужое имущество, родственники, грабящие своих близких. Особое место занимают два примера из второго перевода, ранее не привлекавшие внимание исследователей. Судя по названиям, где использовано понятие «лакомство», трактуемое в святоотеческой традиции как «безмерное желание внешних благ» (Тихон Задонский, еп., 1889, с. 3), «сердечная» проблематика раскрывается в них сквозь призму этого смертного греха. Обратимся ктекстам. О лакомстве, како некоего лакомаго сердце отдася в руцедиавола. Глава 695 Некий лакомец и чрезмерный любитель сребра, егда множество сокро вища // собра, никогда же хотя милостыни подати, ниже что Бога ради со творити, и се наглою смертию внезапу умре. Советовав же его сродницы и друзи, - вложит бо ся им от Бога, - повелеша утробу его прорезав, сердца осмотрить, кое прилучение напрасной его смерти. И егда распороша, сердце его в нем не обретеся. Сие видевше, зело уди вишася и помале времени поидоша в клеть его, идеже сокровище его, да препишут, что есть. И егда открыша вящьший ларец, в нем же сребро обретоша и сердце его тамо. Диавол бо во образе великаго змия свився, на сердцы седя и на мно гия его части расторгая. Рече же к ним, иже зряху: «Се сердцу заплата от сребра и злата, мне бо прода его друг ваш, и мое есть и волю мою творю в нем». Они же се видяще, со страхом отбегше (Син. 101, л. 506 об. - 507) Это не единственный пример в Зерцале, где упоминается о «диагностике» болезни и попытках определить причину смерти при вcкрытии человеческого трупа. В гл. 42 из первого перевода сборника рассказывается, как ангел «отверзе яко мечем» изболевшуюся плоть «и иземши утробу, показа вреды и язвы. // Очистивши же их рукою своею и, паки во свое место положивши, затвори» (Син. 101, л. 62об. - 63). Из 103-го рассказа узнаем, как монахи, готовящие тело умершего к погребению, с интересом рассматривали внутренности: «сердце, утроба и вся составы» (л. 106 - 106 об.). К внезапно скончавшемуся от разрыва сердца паломнику был вызван врач, «да видит, от чесого ему сия смерть случися» (гл. 642, л. 457об. - 458). Подобные сюжеты удовлетворяли интерес русского читателя не только к занимательному чтению, но и к медицинским знаниям. Со второй половины XVII в. в России активизировалось внимание к европейским достижениям в области профессиональной медицины. С новейшими методами лечебной и диагностической практик отечественных лекарей знакомили приглашенные доктора, обучавшиеся врачебному делу в европейских университетах. О состоянии медицинской культуры в Европе русские врачи узнавали и из переводных книг по анатомии и медицине. Что касается препарирования трупов в учебныхидиагностических целях, то эта практика официально появилась в России при Петре I, отвечая личному интересуимператорак науке имедицинскимзнаниям [Медведь, 2014, с. 209]. Обратимсяко второмурассказу. О лакомстве илихоимстве. Глава 696 Во Францыи граде Метис лакомый некто лихоимец умре. Егда же уми рая, моля много жену свою, да сребра мешец положит с ним во гроб. Сие жена и сотвори. Нецый же подзревше, приидоша тайно и положенное сребро взяти хотя. И егда открыша, // узревше две жабы зело страшны: едина на мешце седит, другая же на персех человека того, и одна сребро из мешка вынимая, дру гая же, раздрав сердце и перси, клала, глаголющи: «Мы сердце твое нена сыщенное наполним». Видевше же тии зело ужасошася и земли наметавше, прочьотбегоша. Что помыслим о души человека того? Коликое мучение во аде от червия неумирающаго терпит, о иже таковое чюдо над телом его показася! (Син. 101, л. 507 - 507 об.). Сюжет о лихоимце и процентщике из французского города Меца был довольно известным на средневековом Западе [Гуревич, 1989, с. 202]. Францисканец Антоний Падуанский († 1231), обличая ростовщиков, чьи сердца терзал дьявол, предлагал смеющимся над его словами банкирам вскрыть грудь недавно умершего скряги и убедиться в отсутствии в нем сердца. В жизнеописании святого читаем: толпа бросилась к дому скупого и обнаружила сердце мертвеца в несгораемом шкафу среди монет, чеков и закладных бумаг (Legenda…, 2007, с. 93-115). Этот вариант рассказа о Меце напоминает пример о скряге, чье сердце нашли в ларце с деньгами. Близкие по содержанию главы Зерцала об умерших жадных богачах, схожи и в подаче темы «лакомства», где используются одинаковые способы визуализации. Один из них - сравнение. Сердце, охваченное грехом наживы, уподоблено тряпичному мешку с деньгами, а тело богача - сундуку. Сопоставления тела грешника или отдельных его частей, до краев наполненных монетами, встречаются в рассказах о скупцах на том свете: клирик, у самого себя подворовывавший деньги и распихивающий монеты по карманам; каноник, которого бес превращал в монету, расплющивая молотом; ростовщик, пережевывавший монеты, вкладываемые ему в рот бесами; процентщик, которого на том свете бесы заставляли естьраскаленные счетные камушки [Гуревич, 1989, с. 202]. Метафорические образы греха способствуют визуализации темы сердца, отягощенного «лакомством». С древнейших времен в христианской культуре внешнему виду бесовской нечисти соответствовал ряд зооморфных символов, олицетворяющих разные пороки (см. работы А. В. Амфитеатрова, А. Е. Махова, С. Ю. Неклюдова, Н. И. Толстова и др.). Змея и жаба - самые, пожалуй, известные из восходящих к библейской топике обликов зла. Ветхозаветный искуситель, имея в древней словесности широкую вариативность воплощения, не редко сопровождал сребролюбцев. Вспомним эпизод из жития Андрея Юродивого, запечатленный в иконографии святого при изображении грешника, вокруг шеи которого обвилсязмей [Комашко, Саенкова, 2007, с. 244-245]. Змеи как олицетворение страсти безмерного обогащения встречаются и в народном творчестве. Считалось, что они гнездятся там, где скупые прячут свои сокровища. По одной новгородской легенде, перед смертью старик спрятал деньги в онучи. Сыновья, разыскивая их, раскопали могилу и обнаружили змей, обвившихся вокруг ног их отца [Новичкова, 1995, с. 197]. Сюжет о змее, купившем сердце богача и поселившемся в сундуке с деньгами скряги, можно рассматривать в руслеэтихпредставлений. Репутацию мерзкого и нечистого существа, несущего смерть и боль, жаба получила при пророке Моисее: во время второй из десяти казней, посланных Богом на египтян, случилось нашествие жаб (Исх. 8: 5-6). В Апокалипсисе с жабой, приобретшей в Новом Завете дьявольскую репутацию, сравнивались выходящие из уст дракона, зверя и лжепророка три бесовских духа, призывающие к брани в день Бога Вседержителя (Откр. 16: 13-14). В демонологическом контексте жаба, как принято считать, впервые фигурирует у Григория, еп. Турского († 594) в описании одержимости некоего Ландульфа-лунатика, по которому во время припадка прыгали жабы [Махов, 2006, с. 171]. В русском Зерцале довольно много сюжетов, в которых фигурируют жабы, олицетворяющие грех. Одну из них, безобразную, перед смертью увидел воин, изменявший жене (гл. 80). Другой грешник на исповеди «седм жаб скверных - се есть грехов, и седмь демонов изверже вон из себе» (гл. 606, л. 434 об.). Одна женщина, признаваясь священнику в грехах, выплевывала лягушек разной величины, но они снова заползали в ее рот из-за утаивания части проступков (гл. 711). А в лицо юноше, презиравшему родителей, вцепилась огромная лягва и отнялась после его раскаяния (гл. 703). В рассказе о богаче, где жабы слаженно действуют, наполняя сердце грешника монетами, они, как и в приведенных примерах, персонифицируют грех. К словесным способам, вызывающим зрительную рефлексию, можно отнести фиксацию эмоций и действий персонажей, вербально-синонимические ряды выражения которой перемежаются с лексикой, обозначающей визуальное восприятие происходящего. Родственники первого мертвеца решили тело «осмотрить», но сердце «не обретеся», и удивились, «сие видевше», открыли ларец, сердце и деньги «обретоша», но «видяще» змея, «со страхом отбегоша». Вор, «под-зревше», как в гроб богача положили мешочек с деньгами, разрыл могилу и «узревше» жаб, но «видевше» их, «зело ужасошася» и, засыпав могилу, «прочь отбегоша». Прямая речь персонажей служит еще одним художественным средством вербализации. Слова змея, разъясняющие суть его жестоких манипуляций с сердцем богача, заменяют в первом рассказе нравоучение, как правило, завершающее пример: «Се сердцу заплата от сребра и злата, мне бо прода его друг ваш, и мое есть и волю мою творю в нем». А содержание произнесенной фразы «Мы сердце твое ненасыщенное наполним», с которой одна из жаб усердно запихивала в разорванную мышцу монеты, помогает не только зримо представить описанную сцену, но и, благодаря вызываемым «картинкой» ощущениям страха, брезгливости и омерзения, физически ощутить ее. Характеристика внешнего вида живот-ных и их действий «включает» воображение и фантазию. Змей «великий», сидит на сердце, «свився», мышцу «расторгая» на части; жабы «зело страшны» занимают на теле покойника свои места: одна - на мешке, подает монеты второй, которая, «раздравсердце и перси», тудаихвкладывает. Оживающие в словесных описаниях образы змея и жаб, присвоивших сердца грешников, символизируют пагубную страсть, захватившую тело и душу человека. Для одновременно устрашающего и поучительного воздействия на читателя в рассказах Зерцала изображались жестокие манипуляции зооморфных существ с сердцем «лакомого». Метафорическую параллель змию-диаволу, рвущему сердце грешника на части, можно видеть в птицах с железными носами, вырывающих у грешников из сердца душу. Эти представители потустороннего мира из русской волшебной сказки, враждебные людям, тесно связаны с символикой телесной смерти и образами народной эсхатологии [Бессонов, 2012]. Еще одна параллель - адские псы, пожирающие сердце грешницы. В одной из новелл Зерцала (гл. 210), получившей своеобразную интерпретацию у Дж. Боккаччо, читаем: каждую ночь черный всадник настигает обнаженную девушку-блудницу, вырывает ее сердце ибросает собакам. Сердце грешника, наполненное монетами или разорванное на куски, противопоставлено в Зерцале сердцу праведника, отмеченного знаками Бога. Различия в мотивированности действий, направленных на сердце, в итоге сводили понимание этого жизненно важного органа как средоточия души и человеческой сущности. Внимание в статьях Зерцала к содержимому миокарда свидетельствовало в первую очередь о значимости сердца в христианстве и подтверждало устойчивость в народной и книжной культуре представлений о нем как индикаторе силы духа и глубины веры. Выводы Сюжеты и темы западноевропейских сборников типа exempla охватывали самые разные ситуации из жизни средневекового человека, фокусируя при этом внимание читателя на добродетельном поведении и греховных поступках. Примеры праведности и охваченности человека грехом показывали, что искренняя вера, как и порочные страсти, концентрируются в человеческом сердце, которое, согласно христианской антропологии, есть «центральность» (термин Ю. М. Зенько) человеческого существа. «Никто из нас не может иметь сердца пустым, - учил Симеон Новый Богослов, - но всякий имеет в сердце своем одно из двух: или благодать Духа Святаго посредством веры и добрых дел, или лукаваго диавола заневерие, нерадение о заповедях Божиих иделание злых дел» [Симеон Новый Богослов, прп., 1993, с. 337]. Образ сердца, олицетворяющий духовный мир христианина, открывающийся святым отцам при помощи «внутренних очей» и «богомысленно», в новеллах Зерцала подавался буквально. «Реалистичность» стигматов на сердечной мышце и констатация жестоких манипуляций с человеческим сердцем соответствовали средневековой религиозной рациональности, проявления которой уже в XIII в. отмечают исследователи в богословской и вероучительной традиции латинского христианства [Яцык, 2017]. Западные легенды о свт. Игнатии Богоносце и воинемученике трактовали суть мистической связи праведников и всех верных христиан с Христом просто и «рационально» - в запечатленном на сердечной мышце золотого логотипа имени Христа. Образ сердца, терзаемый диаволом или наполненный монетами, олицетворял душу, захваченную грехом «лакомства» и наживы. Облики зооморфов, соотносимые в народном сознании с представителями потустороннего мира и символизирующие смертный грех, должны были не только напугать читателя, но и напомнить ему о страшной посмертной участи нечестивцев. Поучительные примеры о праведной жизни и о наказании за грех, изложенные с характерными для западной культурной традиции внешними эффектами, раскрывали содержание ключевого понятия христианской кардиогносии с позиций религиозной рациональности: буквально и точно, просто и зримо. Особенности изложения и типичный для средневекового рассказа набор художественных средств (фиксация действий и эмоций персонажей, лексика, подтверждающая «визуальный опыт», метафоры и символы, сравнения и противопоставления, зооморфные образы и прямая речь), помимо их основной задачи способствовать занимательности повествования, стимулировали у читателей зрительное мышление, визуализируя словесный образ сердца. Уже более трех столетий эти небольшие по объему, но глубокие по дидактическому наполнению рассказы Зерцала вызывают живой интерес у русского читателя, который перелагает и копирует их, пополняя и без того богатую рукописную традицию сборника.

Скачать электронную версию публикации