Thematic composition of the emigrant autobiographical novel: “Life of Arseniev” by Ivan Bunin.pdf В первой статье на эту тему (см.: [Капинос, 2020]) мы уже наметили некото-рые принципы ритмической организации «Жизни Арсеньева» 1, наблюдая за од-ной из ключевых тем романа - темой рода, которая проходит сквозь весь роман, имеет множество вариаций, исторических и литературных подтекстов, отнесена, прежде всего, к автобиографическому герою и его отцу, но захватывает множест-во других персонажей, широко развернута во времени. Теперь в поле нашего внимания окажутся еще две темы, также неотрывно принадлежащие топосу авто-биографического «Я»: любви и творчества. Чтобы почувствовать тематический ритм текста, надо рассмотреть, как эти три темы переходят из книги в книгу, как они согласуются между собой, как вписываются в романный хронотоп и какое место занимают в композиции романа. 1 Далее заглавие романа будет даваться в сокращении - ЖА. 2 Далее роман будет цитироваться по 6-му тому этого издания с указанием номера страниц в круглых скобках. Известно, что роман печатался сначала поглавно (1927-1929), затем была опубликована его первая законченная редакция (издательство «Современные за-писки», 1930, Париж), в которую входили четыре полных книги, а последняя, пя-тая, часть затем публиковалась фрагментами в эмигрантской периодике вплоть до 1937 г. Новая, уже пятикнижная, редакция ЖА увидела свет в Нью-Йорке в 1952 г. (см.: [Котляр, 1966, с. 324-325]). Таким образом, первые четыре книги были разделены с пятой некоторой паузой. В данной статье мы подробно рас-смотрим, для начала, первые четыре книги, т. е. первую редакцию романа, чтобы затем увидеть, как с присоединением последней части изменились тематическое звучание романа, его композиция и ритм. В нашей предыдущей работе уже отмечалось, что одна из главных линий рит-мического рисунка ЖА образована многократным возвращением героя в роди-тельскую усадьбу. «Разлетается, душа моя, наше гнездо» [Бунин, 1966, т. 6, с. 147] 2, - вздыхает отец Арсеньева 3, а его сын, покинув дом и начав самостоя- 3 Метафора птенца, покидающего гнездо, - одна из самых выразительных метафор ро-мана, посвященного становлению героя и истории его рода. «Разорение дворянских гнезд», опустевшие и разрушенные имения, оставленные хозяевами - излюбленный лирический сюжет Бунина, унаследованный им из поэзии и прозы XIX в., он развертывается во всем тексте ЖА и даже пародируется, например: «Вы любите Тургенева?» - спросила она. Я замялся, - потому что я родился и вырос в деревне, мне всегда задавали этот вопрос, непременно предполагая во мне любовь к Тургеневу. - «Ну, все равно, - сказала она, - это будет все-таки вам интересно. Тут недалеко есть усадьба, которая будто бы описана в “Дворянском гнезде”. Хотите посмотреть?» (с. 194). тельную жизнь, вновь и вновь возвращается в родную усадьбу, где он неизменно, то во время конных прогулок, то охотясь недалеко от поместья, объезжает одни и те же места. Становлянский верх, Васильевское, Писарево, Ефремов, - все эти топонимы повторяются в романе, и читатель имеет возможность погрузиться в топографию описываемой местности так, что уже узнает и «уездный», и «гу-бернский степной город» Орел, и дорогу из города в имение. Окрестности усадьбы, дом Арсеньевых становится важной частью романного содержания, а значение самой этой родовой темы символизирует полученный Арсеньевым при родительском благословении образок: …темно-оливковая дощечка в серебряном грубом окладе, означающем своими выпуклостями трех сидящих за трапезой Авраама ангелов, восточ-но-дикие, запеченные лики которых коричнево глядят из его округлых дыр, - наследие рода моей матери, ее благословение мне на жизненный путь... (с. 261). Речь здесь идет о редкой в России иконе «Ветхозаветная Троица» (или «Госте-приимство Авраама»), которая постепенно, после Стоглавого Московского собора 1551 г., утвердившего новый иконописный канон - «Святую Троицу» Андрея Рублева, - стала исчезать из церковного обихода. Другими словами, икона Ар-сеньева древняя и редкая, и на ней, кроме трех ангелов, должны быть изображены лики Сары и Авраама (Бунин об этом не говорит, но иконописный канон предпо-лагает их наличие), и эти неназванные, «прикровенные» фигуры прародителей - подспудно, лирически - усиливают родовую и родительскую тему романа, прида-вая ей черты святости и незабвенности, а родная усадьба, куда неизменно на про-тяжении романа возвращается Арсеньев, становится своего рода «неупиваемой чашей» - той ценностью, которая не зависит от внешних обстоятельств и остается нетленной. Сначала отец Арсеньева продает Каменку (усадьбу, где родился герой, и на этом заканчивается кн. 1). В кн. 2 столь же родным герою становится полученное семьей в наследство бабушкино Батурино, но быстро выясняется, что из-за долгов отца и это имение придется продать, и уже купец Балавин, которому Арсеньевы запродают зерно, советует, наподобие чеховского Лопахина, побыстрее это уст-роить: «Насчет Батурина один исход вижу: продать как ни можно скорей, пока с молотка не продали» (с. 151). Но отец все тянет с продажей, и Батурино перехо-дит в чужие руки только тогда, когда Алексей покидает родной дом. Вместе с братом Георгием он получает от отца вырученные от продажи деньги (кн. 4, гл. XVI), и здесь, казалось бы, должна быть поставлена точка. Но тут же выясня-ется, что отец продал только землю, и Арсеньев может еще и еще возвращаться под родной кров, вплоть до самого конца романа. Это торможение и какая-то смутная медлительность как раз и порождают сильное лирическое напряжение, - так же, как и своего рода лирическая недого-воренность: окончательная утрата Батурина, смерть родителей, отъезд Арсеньева из России, - все это остается за границами сюжета. Но все эти утраты, все то, что еще не произошло, но интуитивно предчувствуется, их отложенный, но подразу-меваемый конец воздействуют на читателя особенно сильно. Сновидчески медленный темп совершающихся действий вообще характерен для Бунина, и не случайно Арсеньев первых четырех книг романа подобен дру- гому бунинскому автоперсонажу, Ивлеву («Грамматика любви», «В некотором царстве», «Зимний сон) 4. И для «ивлевских» текстов, и для ЖА не случайной яв-ляется атмосфера некоего элегического сноподобия: в романе вроде бы с «лето-писной» точностью воспроизведена биография некоего третьего лица, но она опи-сана не вчуже, герой романа - своего рода лирический герой, и это автора, а не его героя память говорит. Отсюда столь медленный темп в развитии сюжета о гибели родного гнезда и отсюда значение картин природы в сюжете всего рома-на: пейзажи, окружающие героя, являются частью его собственной жизни, при-сутствуя в его мечтах и снах, и это и есть тот элегический язык, на котором гово-рит его память. 4 См. об этом: [Капинос, 2014]. Вторая особенность композиции этого романа тоже имеет отношение к поэти-ке сна (а заодно и памяти, и сознания): ЖА сноподобно «кусочна», отрывиста, новеллистична. На фоне медлительного течения времени отдельные сюжеты воз-никают неожиданно, чтобы тут же достигнуть финала. Таковы, например, эпизо-ды, рассказывающие о родственнике Арсеньевых Писареве, который появляется в конце гл. XVIII кн. 2: Сестра была замужем за Писаревым, и мы много лет не бывали у нее в доме - старик Писарев, ее свекор, был в противоположность своему сыну человек необыкновенно серьезный, с которым наш отец, разумеется, быст-ро поссорился. В этом же году сношения между нашими домами возобно-вились, - старик умер (с. 201). И уже следующая, XIX глава, посвящается Писареву-младшему, и единствен-ная, кажется, цель, с которой он введен в повествование, состоит в том, чтобы он похоронил отца и умер сам (а на самом деле - стал одним из звеньев развития важнейшей в романе темы смерти). Столь же неожиданно, в очень значимый для жизни Арсеньева момент, когда он покидает Орел, чтобы в ближайшем будущем пережить и радость вдохнове-ния, и счастье любви, - в этот момент в повествование «вклинивается» траурный поезд, везущий в Петербург тело Вел. Кн. Николая Николаевича Старшего, умер-шего в Крыму (гл. XIX, кн. 4), - лишь для того, кажется, чтобы через несколько страниц появился единственный в этом романе эмигрантский эпизод, рисующий похороны Вел. Кн. Николая Николаевича Младшего - того самого гусара в крас-ном доломане, который сопровождал поезд и которого Арсеньев навсегда запом-нил. И смерть отца и сына Писаревых, и похороны Великих Князей наложены на повествование импрессионистическими сюжетными пятнами, но элегические те-мы любви, смерти, памяти делают их отнюдь не случайными. Так же и последняя, пятая, часть романа, «Лика», могла бы считаться отдель-ной новеллой, потому что именно здесь и только здесь Лика становится главной героиней, и здесь вместе с ней появляется множество новых лиц, и при этом, что характерно именно для новеллистического нарратива, у Лики нет прошлого (что сильно контрастирует с богатым и детально прописанным прошлым Алексея). Заодно и Арсеньев, переживающий в этот новый этап его жизни что-то вроде инициации, становится едва ли не другим человеком. В связи с этим стоит взглянуть на роман с точки зрения хронологии. Очевид-но, что каждая из пяти книг ЖА описывает некий этап становления героя: пер- вая - младенчество; вторая - отрочество, гимназические годы; третья - юность и первые опыты взросления; четвертая - отъезд из дома, странствия; пятая - пер-вое взрослое испытание любовью, в которой есть все: и счастье, и измена, и смерть. Время родовое и время эпохальное, конечно, обращено и в далекое прошлое, и в будущее. Но жизнь молодого Арсеньева протекает в некоем неопределенном и «стоячем» времени, в котором есть, однако, несколько «реперных» точек, по-зволяющих определить, что время его взросления - это 1880-1890-е гг., и что он является ровесником Бунина. Одна из таких точек - смерть Надсона (1887), о ней Арсеньев прочел в газетах (гл. VII, кн. 3), а шел ему тогда 16-й год (этот возраст указан в начале гл. V, кн. 3), следовательно, он, как и Бунин, родился примерно в 1870 г. К весне 1891 г. относится смерть Вел. Кн. Николая Николаевича Стар-шего, и тогда же Арсеньев знакомится с Ликой, и, значит, в момент его оконча-тельного взросления ему уже минуло 20 лет. В основном же время романа - сугубо элегическое, круговое, его движение отмечено сменой пейзажей, в соответствии со сменой времен года. К жанру эле-гии восходят и обе ключевые темы ЖА: Heimkehr (отдаление от родных мест и возвращение на родину), а также любовь и смерть возлюбленной. В этом нет ничего удивительного: сильный элегический подтекст свойственен всей прозе Бунина, но сквозная согласованность ключевых тем романа с «элегической» орга-низацией времени производит сильный художественный эффект. В роман включены все времена года. Есть несколько очень ярких зимних эпи-зодов: смерть сестры Арсеньева Нади, зимняя скачка (в красках Жуковского), предшествующая долгожданному свиданию Арсеньева и Лики в поезде, и др. Многократно живописуется ранняя и поздняя осень: осенние охоты, прогулки, разъезды. Но доминантными в тексте романа являются пейзажи весенние и лет-ние. Весна, новая молодая жизнь природы - этими переживаниями завершаются четыре из пяти книг романа. Весенние финалы, предсказывающие начало чего-то нового, создают определенный ритм в композиции романа. Весенние пейзажи концентрируют в себе семантику свежести, обновления, юности, в том числе са-мого Арсеньева, обостренной силы его чувств, напоминая заодно о мотиве «эли-зийской», «несрочной» весны Боратынского - одном из важнейших у Бунина 5 - мотиве, совмещающем в себе «противучувствия». Так и здесь: «младая жизнь» Арсеньева расцветает на фоне запустения, увядания, одряхления родовых помес-тий, на фоне смертей родственников и близких людей, на фоне затянувшейся раз-луки с родителями и родным домом. Романное повествование высококонтрастно, особенно в финалах книг и глав: «несрочной», «нетленной» весне и вспышкам 5 Приведем здесь цитату из монографической статьи о биографии и поэзии Бунина Т. М. Двинятиной: «...и “Запустение”, и “Отрывки из поэмы «Воспоминания»” (1819) Ба- ратынского открывают Бунину путь к идее родовой памяти как источнику личного бес- смертия; найденный Баратынским образ несрочной весны - заветный образ всего бунин- ского творчества» [2013, с. 54]. любви и поэтического вдохновения в жизни героя всякий раз сопутствуют моти-вы смерти, тления, утраты и разлуки. У весенней темы есть еще один поворот: ей соответствует тема юга как лич-ной прародины героя. Как открывает для себя Арсеньев, его душа любит юг, теп-ло, пышную южную природу, он сильно чувствует что-то родное, что-то говоря-щее о некой его прародине в крымской и малороссийской природе: «все это говорило о юге и тянуло куда-то еще дальше на юг» (с. 263). Именно южное на-правление, Крым - место, где прошла молодость его отца, где воевал и погиб дядя, - Арсеньев выбирает для первого своего путешествия. И поэтому он увозит свою возлюбленную из среднерусского уездного города на юг, и они живут в го-роде, «где прошли гимназические годы Гоголя», и Лика тоже влюбляется в Мало-россию: «Я теперь тебя понимаю, я бы тоже никогда не могла жить на севере, без этого обилия света» (с. 255). Юг как некая прародина - это перовое откровение 5-й книги, юг, противопоставленный природе первых четырех книг. В то же время смена географии соответствует интенциям, явленным в самом начале романа: Почему с детства тянет человека даль, ширь, глубина, высота, неизвест-ное, опасное, то, где можно размахнуться жизнью, даже потерять ее за что-нибудь или кого-нибудь? Разве это было бы возможно, будь нашей долей только то, что есть, «что Бог дал», - только земля, только одна эта жизнь? Бог, очевидно, дал нам гораздо большее (с. 21). Особенно тесно основные темы романа переплетаются, усиливая друг друга, на границах между книгами, поэтому стоит подробнее рассмотреть пограничные эпизоды. * * * Роман начинается, как это и положено в романах воспитания или романах-биографиях, с первых детских воспоминаний героя, сначала отрывочных, потом все более связных. К концу первой книги они становятся все более подробными, время замедляется, и в финале, когда Арсеньев держит экзамены в гимназию, очень подробно описывается весна и его прощальное перед отъездом в уездный город лето в родной Каменке. Главное замедление - в последних (XX-XXI) гла-вах с их подробным описанием августовской охоты, куда отец берет с собой Алексея перед самым началом его новой, неведомой и, как бы то ни было, само-стоятельной жизни. Для Арсеньева это прощание и с младенчеством, и с домом, в котором он родился: кажется, он предугадывает, хотя и не до конца понимает, что к тому времени, когда он приедет из гимназии на каникулы, Каменка будет уже продана. Охота на исходе лета празднично аранжирует эмоционально уга-данное Арсеньевым расставание с хутором. Охота - именно праздник, любовь к охоте вполне естественна в его семье, она уже предсказана любовью Арсеньева к оружию, тем, с каким наслаждением он прикасается к охотничьему кинжалу из кабинета отца (ребенком он со странным, но не лишенным удовольствия, чувством зарезал этим кинжалом раненого грача), как он мечтает о сказочной дедовской или прадедовской сабле, хранившейся, по преданиям, на чердаке дома в Каменке (гл. XII, кн. 1), о палашах, которыми юно-шей в средневековых книгах посвящают в рыцари (гл. XIV), о «дорогих мушке-тах, саблях, пищалях, копьях» из «Страшной мести» Гоголя (гл. XV). Весь этот, большей частью легендарный, арсенал, конечно, выдает ностальгию Арсеньева по родовому дворянскому предназначению: воевать, быть военным, рыцарственным, служилым - по тому самому предназначению, которое связывает его отца и дядю и с русскими царями, и с русской литературой. Его дожившему до седин отцу охота заменяет войну - естественное дело дворянина (в трудную для Арсеньева минуту купец Балавин сетует: «И ума не приложу, как вам быть далее. Отцы ваши в таких обстоятельствах на Кавказ служить скакали...» (с. 151)). Компенсация войны охотой содержит в себе и мотив истощения и увядания дворянства, к тому же и охота в связи с разорением и бедностью тоже истощается. Арсеньев продолжает охотиться в то время, как арсеньевский дом уже разорен: Борзых у нас уже не было, оставалась только пара гончих. Большие охоты, еще кое-где уцелевшие в уезде, травили волков, лисиц, далеко и на-долго уходили в отъезжее поле, в места более прибыльные, чем наши. Мы же и одному рысаку бывали рады (с. 155). Он охотится в тех же местах, где охотятся молодые Толстые, беглое упомина-ние о которых возвращает Алексея к крымской молодости отца. А в завершение этой темы Арсеньев получает от отца драгоценный подарок - бельгийскую двустволку, вручая которую, отец винится за то, что разорил родовое гнездо и пытается утешить сына, только что нечаянно погубившего любимую свою Ка-бардинку: В руках его была его любимая бельгийская двустволка, единственная драгоценность, оставшаяся ему от прежней роскоши. - Вот, - сказал он, решительно кладя ее рядом со мной. - Дарю, что мо-гу, чем богат, тем и рад. Может быть, это тебя хоть немного утешит... Я вскочил, схватил его руку, но не успел поцеловать - он отодвинул ее и, быстро наклонившись, неловко поцеловал меня в висок (с. 154). Другой смысловой аспект охоты - продолжение традиции тургеневских «За-писок охотника»: это чистая поэзия природы, которую охотник наблюдает в раз-ное время года и в разное время суток, предаваясь одновременно раздумьям и воспоминаниям (у Тургенева, например, таков, в сущности, весь, целиком рас-сказ «Лес и степь», да и в других рассказах из «Записок охотника» охоты не так уж много 6). В финале первой книги «Жизни Арсеньева» Алексей, пока его отец, утомившись, ложится вздремнуть на берегу пруда, любуется «желтеющим, весе-лым и прелестным царством» леса, одновременно печалясь, что скоро предстоит покинуть родной дом и перебирая в памяти все пережитое в Каменке. И здесь он впервые предстает лирическим персонажем, погруженным в воспоминания «об утраченном времени». Здесь, конечно, в тексте Бунина отзывается и чеховская «Степь», где Егорушка, пока его везут в город, чтобы отдать в гимназию, плачет, прощаясь с детством, но и бессознательно заворожен жизнью степи. Но следует назвать и еще один подтекст. 6 Любопытно, что в сборнике «Охота в русской художественной литературе» (1927) «Лес и степь» Тургенева и «Сон Обломова-внука» Бунина были напечатаны под одной обложкой. См.: [Охота..., 1927]. У Бунина есть ранний, датированный 1903 г., рассказ «Сон Обломова-внука», который печатался до революции вместе с другими его произведениями. Позже, в эмиграции, Бунин переиздавал его под другими заглавиями, в том числе: «Во-семь лет. “Жизнь Арсеньева”. Вариант первого наброска» - и таким образом дав-нее, самостоятельное и завершенное произведение подавалось читателю в качестве одного из черновиков романа 7. В этом рассказе, как и в 1-й книге ЖА, восьми-летний мальчик (Илья Обломов) вместе с отцом и собакой Джальмой охотится на чирков. Охотники едут по степи в лес, идут по болоту, и Илюша, зачарованный красотой природы, мечтает провести в лесу всю свою жизнь: поселиться на хуто-ре, «жить только охотой», «каждый день чистить кирпичом и промазывать свое ружье». Как и Арсеньев, он тоже как бы пытается удержать течение времени, за-стывая и растворяясь в пейзаже. Восклицанием «Сон, сон!» заканчивается рас-сказ, хотя, конечно, никто из героев рассказа не спит - в отличие от обитателей Обломовки, - а слово «сон» имеет столь характерное для жанра элегии значение мечты, сна наяву, которому предается созерцатель 8. 7 Об истории публикаций этого текста и разных вариантах его заглавия см.: [Морозов, 2017, с. 321]. 8 Охота тоже принадлежит к ключевым и повторяющимся у Бунина мотивам. Об А. К. Толстом в очерке «Инония и Китеж» сказано так: «Тогда ему дали звание Импера-торского Егермейстера, почти ни к чему не обязывающее, и он повел жизнь, уже всецело посвященную поэзии, семье, охоте, деревне» [Бунин, 1998, с. 166], в очерке «Петр Алек-сандров» Бунин обширно цитирует охотничий рассказ «Одиночество» принца Ольденбург-ского, где герой-эмигрант вспоминает об охоте в России и охватившей его «сладкой дре-моте» на пути с охоты домой [Там же, с. 359], а в статье «Думая о Пушкине» Бунин цитирует пушкинское «и страждут озими от бешеной забавы» с комментарием от себя - «от той самой забавы, которой с такой страстью предаюсь и я» [Там же, с. 209]. 9 В ЖА метафора сказочного царства отнесена к предкам и древности («где-то там со всеми нашими давным-давно умершими сказочными бабушками и дедушками» (с. 109)), к прошлым эпохам истории России, вплоть до царствования Александра III («необъятное царство всяческих стран, племен, народов» (с. 64)), к сказочным веснам и зимам («Царство снежных хлопьев» (с. 160)), ночам («сказочно-давняя ночь» (с. 209)), и всякий раз этой метафоре сопутствуют мотивы призрачности, сна, мечты, безвозвратно ушедшего в не- бытие. В этой связи следует заметить, что элегический дискурс в творчестве Бунина неотрывно связан со сновидческим мотивом «Некоторого царства», каковым ли-рическому герою почти всегда видятся и Россия, и прошлое, и лес (здесь он на-зван «прелестным царством», а в поэзии Бунина, к примеру, в стихотворении «Листопад» 1890 г. - сказочным «расписным теремом»), а также с его размышле-ниями об исчезающей, «засыпающей сказочным сном» России 9. Таким образом, временем года, означающим зрелую полноту бытия, отмечен итог младенческой поры жизни Арсеньева, за время которого в его душе закрепи-лось навеки чувство рода и родины, родной природы, ее красоты и ее тайны. Дальше описание всей юности Арсеньева будут сопровождать весенние финалы, отмеченные смыслами обновления, роста, цветения, инициации. * * * Вторая книга заканчивается впервые переживаемой Арсеньевым смертью во всей ее материальной подлинности и грубости и в то же время в ее связи с жиз-нью, молодостью, непрерывностью бытия. Страшная ночь в доме, где стоит гроб с телом Писарева, завершается ликующим финалом: Было темно и как-то особенно, как бывает только ранней весной, чисто, свежо, тихо. Земля подмерзла, была тугая. Какое-то тончайшее и чистей-шее дыхание чуть серебрилось между землей и чистым звездным небом. В тишине, вдали, мерно и глухо шумела в долине весенняя река. Я посмотрел в темноту за долину, на противоположную гору, - там, в доме Виганда, одиноко краснел, светился поздний огонек. - Это она не спит, - подумал я, - «Возвышают реки голос свой, возвы-шают реки волны свои», - подумал я, и огонек лучисто задрожал у меня в глазах от новых слез - слез счастья, любви, надежд и какой-то иступлен-ной, ликующей нежности» (с. 107). Цитата из 92 Псалма объединяет и вызванное смертью чувство Воскресения, вечной жизни всего одушевленного, и живой весенний пейзаж с полноводной ре-кой, и счастье, любовь, надежду. Вторая книга вместила в себя около семи лет: учебу в гимназии и решение бросить ее, неудавшийся соблазн слишком рано стать «взрослым» 10, счастливую жизнь в прекрасном старинном доме в Батурино, унаследованном после смерти бабушки, и страшный удар - арест в качестве «социалиста» любимого брата Геор-гия, и обет вечного поста, данный матерью (и строго соблюдавшей его до конца жизни), и награда ей - присужденная сыну трехлетняя ссылка: но не в Сибирь, а в Батурино, «под надзор полиции». Три эти года - самые счастливые в жизни семьи: в Батурино и в Васильевском, ставшим после смерти старика Писарева отчасти «своим». 10 Имеется в виду гл. XI кн. 2, где рассказывается о том, как героя чуть было не «об- разовали» в кружке Вадима Лопухина. Имение в Васильевском принадлежало молодому Писареву, мужу Веры Ар-сеньевой, двоюродной сестры Алексея. Совсем рядом с ними оказался и дом старшего брата Николая, женившегося на дочери управляющего казенным имени-ем немца Виганда, в том же Васильевском, и Васильевское стало местом воочию явленных родовых связей и той усадебной жизни, какой жили когда-то предки старинных русских родов. Не случайно в гл. XVIII кн. 2 появлению Писарева и описанию его дома предшествует описание батуринского дома с громадной елью, занимающей все центральное окно холодного, неотапливаемого зала, где: …стынут на стенах портреты деревянного, темноликого дедушки в куд-рявом парике и курносого, в мундире с красными отворотами, императора Павла, и насквозь промерзает куча каких-то других старинных портретов и шандалов... (с. 100). И далее сделан незаметный переход к описанию дома и библиотеки, собранной стариком Писаревым, где среди книг спрятана, заметим, родственница автора ро-мана - Анна Бунина: Там оказалось множество чудеснейших томиков с золотыми звездочка-ми на корешках - Сумароков, Анна Бунина, Державин, Батюшков, Жуков-ский, Веневитинов, Языков, Козлов, Боратынский... (с. 101). Описания двух домов сливаются в одно, так создается непрерывная ткань повест-вования. Именно в это счастливое для семьи время Алексей начинает всерьез относить-ся к себе как к поэту и, бросив гимназию «с аористами», получает, по счастью, то образование, которое ему действительно нужно: чудеснейшие томики библиотеки Писарева становятся для него и источником вдохновения, и школой поэзии. И очень кстати в жизни юноши, только что чуть было не набравшего от старших гимназистов скверного опыта, появляется Анхен, молоденькая родственница Вигандов, в которую Алексей мгновенно влюбляется: во все то по-немецки чистое, свежее, любовно-ласковое и простодушное, что должно, конечно, напоминать ему (впрочем, он об этом не говорит) гётовскую Гретхен, Лотту, Миньону (даже зву-чанием «Анхен» схоже с «Гретхен»). Ужас - внезапная смерть молодого Писарева, «стройного, смуглого, чернобо-родого», весело усмехающегося «своими цыганскими глазами», - случилась по-среди этой деревенской идиллии, весной, когда христианскому чувству Воскресе-ния вторит природный расцвет и возрождение. Известие о его смерти настигает Арсеньевых в момент, когда они уже выходили из дома, чтобы ехать в Васильев-ское праздновать первый день Пасхи. Вид мертвого тела, только что обмытого и убранного, только что бывшего живым и бодрым, а теперь - покорно бессиль-ного, а через некоторое время, в гробу, уже и явственно изменившегося, вызывает у Алексея контрарное чувство: Мне… показалось тогда, что в этом огромном бархатно-фиолетовом ящике с мерзкими серебряными лапками лежит нечто священное, но вместе с тем и непристойно-земное, непотребное (с. 110). И это резко противоречивое чувство сопровождает Арсеньева во все время похо-рон. Главное, сильнейшее переживание настигает его в ночь после первой пани-хиды, когда он, едва заснув и тут же проснувшись от некоего страшного видения, слушает под дверью зала, где стоит гроб, как «негромко, деревянно и поспешно» читает дьячок: «Господь царствует, он облечен величием, облечен Господь могу-ществом Дрожь восторженных слез охватила меня…» (с. 106) - и далее идет то, что мы уже цитировали выше. Этот финал отсылает нас к кн. 1, в которой Арсеньев много говорит о вере в Бога: Когда и как я приобрел веру в Бога, понятие о нем, ощущение его? Ду-маю, что вместе с понятием о смерти. Смерть, увы, была как-то соединена с Ним (и с лампадкой, с черными иконами в серебряных и вызолоченных ризах в спальне матери). Соединено с ними было и бессмертие я уже знал и даже порой со страхом чувствовал, что на земле все должны уме- реть - вообще еще очень не скоро, но, в частности, в любое время, особен-но же накануне Великого поста» (с. 26). Соединением несоединимого: жизни и смерти, восторженным приятием всего, что есть в бытии, заканчивается кн. 2, а начало кн. 3 вновь продолжает описание похорон, и описываются они долго и подробно, и этот переход можно назвать прозаическим анжамбманом. Такой же анжамбман с дублированной смертью отца и сына - Великих Князей - повторяется на переходе от четвертой книги к пя-той 11. 11 Параллель между смертью Писарева и Великих Князей проводится у Е. Р. Поно- марева в связи с многомерностью и вневременностью ЖА: «Арсеньев оказывается внутри временной воронки, затягивающей в себя все окружающее; а также в центре герменевти- ческого круга, неотделимым от умершего Писарева , ставшего одним из лежащих рядом бригадиров и секунд-майоров, и всего арсеньевского рода. Пращуры в этом круге легко замещаются святыми, Писарев - древним великим князем (семантически рифмую- щимся с умершим великим князем из четвертой книги)» [Пономарев, 2019, с. 106]. * * * Финал 3-й книги, как и 2-й, тоже выпадает на весну, но это весна два года спустя после смерти Писарева. Вообще веснами, как пунктиром, отмечено тече-ние романного времени, текст «прошит» формулами «весенней» временной на-метки: «Через год вышел на свободу и я Удивителен весенний расцвет...» (с. 92), «Опять, еще раз была весна» (с. 147) (начало кн. 4), «В те весенние дни моих первых скитаний» (с. 192) (начало кн. 5) и пр. За два года, минувших со смерти Писарева, сначала потускнели, превратились в воспоминания и пережива-ния смерти, и нежная влюбленность в Анхен, а в беспечной жизни Арсеньева в родном доме, наступила смутная и мучающая юношу неопределенность, от ко-торой не спасают ни первые успехи на поприще поэзии (стихи, напечатанные в хорошем журнале), ни деревенские развлечения (охота и работа в поле вместе с крестьянами), ни легкие влюбленности, ни мечты о славе (наподобие надсонов-ской). Это могло бы кончиться «обломовщиной», поскольку Алексей стал уже привыкать к обыденности бездельного существования, от которого его спасло то, что рано или поздно должно было случиться: любовь к простой деревенской женщине. Тонька возникает в жизни Арсеньева неожиданно, ее появление, как и в случае с Писаревым, обосновывается чьей-то смертью и наставшими вместе с ней пере-менами: «Умер наш сосед Алферов, живший совсем одиноко. Брат Николай снял это опустевшее имение в аренду... И в числе его прочей прислуги была горничная Тонька» (с. 141). Новеллистический сюжет об этой любви занимает две заключи-тельные главы (XIII, XIV) 3-й книги, и при всей свой лаконичности он чрезвы-чайно насыщен и сюжетно, и поэтически, и эмоционально. Облик Тоньки - «На деревне ее звали галкой, дикой, считали (за молчали-вость) совсем глупой. У нее был невысокий рост, смуглый цвет кожи, ловкое и крепкое сложенье, маленькие и сильные руки и ноги, узкий разрез черно-оре- ховых глаз. Она была похожа на индианку...» (с. 141) - птичий и экзотический. Молчаливостью отмечено страдательное начало героини, ее податливость и без-защитность. Та же тема бессловесной беззащитности повторится в рассказе о лю-бимой лошади Арсеньева, Кабардинке, погибшей по недосмотру хозяина, не подумавшего выходить разгоряченную лошадь. Кабардинка гибнет в VI главе 4-й кн., а III глава той же книги посвящена случайной весточке издалека, от Тонь-ки, и размышлениям о любимой лошади 12: 12 Сюжет о Кабардинке тоже новеллистичен, он выстраивается двумя фрагментами (гл. III с признанием Арсеньева в любви к Кабардинке и гл. VI с ее гибелью), следующими друг за другом, через паузу двух глав (IV и V). Я смотрел на шею Кабардинки, на ее гриву, откинутую на сторону и ровно, в лад с ходом мотавшуюся, на всю эту поднятую конскую голову, когда-то в дни сказочные, порой говорившую вещим голосом: страшна бы-ла ее роковая бессловесность, это вовеки ничем не могущее быть расторг-нутым молчание, немота существа, столь мне близкого и такого же, как я, живого, разумного, чувствующего, и еще страшней - сказочная возмож-ность, что она вдруг нарушит свое молчание (с. 150). Роковая захваченность Арсеньева Тонькой входит в ряд излюбленных бунин-ских сюжетов о трагической таинственной любви, порой соединяющей барина и крестьянку неразрывной связью, такие сюжеты у Бунина мистичны: чужой, на-родный, сказочный, древний мир неодолимо влечет аристократа, воспитанного на книгах и идеалах платонической любви, своей непостижимой, непонятной, но в то же время родственной в своих изначальных, природных и древних основах, силой и тайной. Самый яркий пример того же сюжета - «Грамматика любви» (1915): история Арсеньева с Тонькой варьирует ивлевскую историю Лушки и Хвощинского. Даже происходит все это в одних и тех же местах: направляясь в Хвощинское, Ивлев проезжает «Писарев верх» 13, а страсть к Тоньке названа, как и страсть Хвощинского к Лушке, «помешательством». Сближение с Тонькой полностью порабощает Арсеньева: «С этого дня началось для меня ужасное вре-мя» (с. 143), «Бог спас меня неожиданно» (с. 144). 13 «- Ты на Хвощинское, что ли, едешь? - крикнул Ивлев, высовываясь под дождь. - На хвощинское, - невнятно отозвался сквозь шум дождя малый На Писарев верх» [Бунин, 1966, т. 4, с. 200]. Кроме того, из рассказа графини Ивлев выясняет, что сосед Писарев был единственным, кого допускал к себе по старой дружбе влюбленный в Лушку Хвощинский. 14 О традициях классической поэзии Бунина см.: [Двинятина, 2013, с. 21-22, 47, 54 и др.]. Фрагмент о Тоньке не менее контрастен, чем фрагмент о смерти Писарева, и здесь антитетична нераздельность человеческого и природного, и в то же время ее неслиянность. Сила природной, древней, дословесной страсти вызывает в Ар-сеньеве поэтическое вдохновение, и в финале кн. 3 приводится единственное по-этические произведение Арсеньева, которое можно прочесть в романе. Примеча-тельно то, что в перенасыщенном поэтическими цитатами из русской классики тексте, рассказывающем о становлении Арсеньева-поэта, только единожды цити-руется его собственное стихотворение, созданное буквально за мгновение до рас-ставания с Тонькой: И вновь, и вновь, над вашей головой, Меж облаков и синей тьмы древесной, Нальется высь эдемской синевой, Блаженной, чистою, небесной, И вновь, круглясь, заблещут облака Из-за деревьев горными снегами, И шмель замрет на венчике цветка, И загремит державными громами Весенний бог, а я - где буду я? (с. 145) Стихотворение написано, с одной стороны, «под маской» героя, начинающего поэта, и поэтому оно несколько пародийно, с другой стороны, в нем узнается по-этика раннего Бунина, обращенная к традициям поэзии XIX в. 14 Можно сказать, в опыте Арсеньева Бунин иронично изображает свою собственную раннюю по-эзию, к примеру, «тютчевское» стихотворение «Гроза прошла над лесом сторо-ною...» или «Не пугай меня грозою...» с подтекстом из пушкинского послания Кривцову и предгрозового «В душном воздуха молчанье...» Тютчева. Стихотво-рение Арсеньева, будучи несовершенным и, возможно, незаконченным произве-дением, иконически вторит неожиданно оборвавшейся любви к Тоньке. В отличие от раннего Бунина, его герой, Арсеньев, воспроизводит больше го-товых элегических формул, не давая им поэтического развития. Однако это сти-хотворение все-таки не превращается в чистую пародию, скорее, это пример любимого Буниным жанра «шероховатой», неумелой, неуклюжей, но трогатель-ной стилизации, наподобие четверостишия «Тебе сердца любивших скажут...» в «Грамматике любви»: своего рода точный «перевод» языка классики на язык начитанного и эмоционально одаренного героя. В верхнем интертекстуальном слое стихотворения Арсеньева легко угадывает-ся «Весенняя гроза»: сами обстоятельства сочинения стихотворения - май, гроза, прилив élan vital, а также словосочетание «Весенний бог», напоминая о Гебе с ее «громокипящим кубком», подсказывают тютчевскую «Весеннюю грозу» - «Люб-лю грозу в начале мая». Стихотворение Арсеньева экфрастично: оно «запечатле-вает» картину весенней грозы за окном: ...воздух медленно темнел, синел, небо казалось еще больше, еще выше, и в этой вышине, в счастливой весенней пустоте мира, начало вдруг как-то благосклонно и величественно, с постепенно возрастающей и катящейся звучностью и гулкостью, погромыхивать... (с. 145). И стихотворение, и пейзаж, которым это стихотворение вдохновлено, образу-ют ансамбль стиха и прозы, такие ансамбли прозаических пейзажей, перемежаю-щиеся подлинными поэтическими цитатами или их стилизациями, - излюбленный прием Бунина-прозаика. В глубине стихотворения Арсеньева заложен другой тютчевский интертексту-альный фундамент: «эдемская синева», взгляд вверх, на небо над головой, чистота неба подсказывают ассоциацию со стихотворением «И гроб опущен уж в моги-лу...» («А небо так нетленно-чисто, // Так беспредельно над землей... // И птицы реют голосисто // В воздушной бездне голубой...»). Кажется, влюбленный в Тоньку Арсеньев должен сочинять любовную элегию, однако у него получается что-то типа оды или гимна о Боге, смерти и времени. Слово «державный» подсказывает одическую ноту, проистекающую из торжест-венной лексической окраски этого прилагательного и его сходства с фамилией Державина. Прибавим к патетическим и мортальным ассоциациям этого текста еще и «Осень» Боратынского, поскольку начальное «И вновь, и вновь...» (повто-ренное в пятом стихе третий раз) подражает ритмически противоположному по смыслу «Прощай, прощай» из «Осени» Боратынского. Ст

Скачать электронную версию публикации