Absolute isolated phrases in Russian poetic speech from Kantemir to Lermontov.pdf Проблема формирования русского литературного языка анализируется лин-гвистами обычно как проблема лексикологическая, «проблема словаря» [Живов, 1996, с. 6], т. е. прежде всего в аспекте соотношения старославянских и собствен-но русских элементов. Однако отличия между двумя книжно-литературными традициями самими грамматистами-нормализаторами и мастерами слова в их языковом сознании связывались, скорее, с грамматическим строем: поэтическая лексика и фразеология «высокого штиля», перенятая из церковнославянской и древнерусской книжности, не исчезает и с победой «нового слога» над «ста-рым»: усвоив лучшие образцы классицистической традиции, карамзинская школа, разумеется, опиралась на них в своих языкотворческих исканиях, и потому не столько лексический, сколько синтаксический строй языка оказывался тем благо-датным полем, на котором было возможно развертывание авторских новаций эпо-хи сентиментализма и - далее - романтизма. Г. О. Винокур отмечал: «…формы именительного падежа единственного числа причастий мужского рода без звука щ в настоящем времени и звука ш в прошедшем времени типа даяй, давый и т. п. для русского человека первой половины ХVIII в. были наделены гораздо более сильной экспрессией старины и церковности, чем церковнославянские слова…» [Винокур, 1959, с. 126]. Хотя синтаксическая теория в целом не получила еще глубокого и всестороннего осмысления в грамматических трудах ХVIII - первой половины ХIХ столетия (см. подробнее, например: [Патроева, 2016, с. 16-22]) и не было еще ясного представления о том, каким должен стать литературный текст, написанный на русском языке, проблемы выработки новых синтаксических норм занимали умы реформаторов литературного языка, мастеров слова переход-ного периода, оказывались предметом оживленных дискуссий о судьбах «старо-го» и «нового слога». В связи с этим не столько грамматики эпохи реформ от Ломоносова до Пушкина, сколько поэтическая практика, оказавшая непосредст-венное влияние на формирование, отбор и закрепление новых литературных норм, представляет с историко-стилистической точки зрения несомненный инте-рес как главный источник сведений о состоянии грамматической системы русско-го языка середины XVIII - первой половины XIX столетия. Задачей статьи явля-ется анализ функционирования абсолютных, или независимых, обособленных синтагм в поэтической речи, - конструкций, которые не могли не стать предметом лингвистических споров между представителями «старого» и «нового слога» [Лотман, 1975], если иметь в виду не только обороты-галлицизмы, но и архаич-ный «дательный самостоятельный». Согласно данным «Синтаксического словаря русской поэзии», работа над которым ведется коллективом лингвистов Петрозаводского госуниверситета, аб-солютные обособленные синтагмы, особенно причастные, встречались в стихо-творных текстах нечасто. Обычно употребление грамматически независимых обособленных групп связывается грамматистами с влиянием французского син-таксиса на русский язык карамзинской и пушкинской поры. Л. А. Булаховский замечает по поводу французского влияния: «Проникновение в литературный рус-ский язык синтаксических галлицизмов, начавшееся в середине XVIII века, не прекращается и в первые два десятилетия XIX-го, несмотря на естественную оп-позицию им - выдвижение роли “своего” языка...» [1954, с. 261]. Распространение галлицизмов 1 в русском литературном языке беспокоило как представителей «старого слога», так и сторонников «нового». Но если «Шишков сосредоточивает борьбу с галлицизмами на лексическом уровне, то Карамзин это делает на уровне синтаксиса и фразеологии» [Успенский, 1985, с. 30]. Наш материал подтверждает немногочисленность синтаксических заимствований в поэтической речи - вот редкие примеры употребления независимых причастных оборотов, использован-ных Тредиаковским, Державиным и Жуковским: Очи с плача помутились, От врагов весь сокрушен…(Тредиаковский, 1963, с. 185); Обсаженный семьей моей, Средь коей сам я господин, И тут-то вкусен мне обед! (Державин, 1985, с. 207); Его проклятием навеки отягченный, Твое убежище лишь смерть!… (Жу-ковский, 1959, т. 1, с. 26); Слиянны во хвалу, слиянны в обожанье, Да гимн ваш потрясет небес огромных храм!.. (Жуковский, 1959, т. 1, с. 82); И, распаленные душой, Влекомы ожиданьем, Для вас взойдет краснее день… (Жуковский, 1959, т. 2, с. 96). Между тем причастная конструкция «именительный самостоятель-ный», субъект которой не совпадал с субъектом главной предикации, встречалась еще в старославянских памятниках, но только поздних (по данным Р. Вечерки, в «Супрасльской рукописи» [Večerka, 1996]; В. М. Живов приводит отдельные 1 О синтаксических галлицизмах см., например, в работах: [Листрова-Правда, 1986; Хютль-Ворт, 1974]. примеры употребления именительного самостоятельного в «Повести временных лет», «Киевской летописи», «Московском летописном своде» [Живов, 2017, т. 1, с. 417-426] - гибридных нарративных текстах). «Именительный самостоятель-ный» являлся более автономным в структуре предложения элементом, чем «да-тельный самостоятельный», «субординированность которого подчеркивается также косвенным падежом агенса» [Живов, 2017, т. 1, с. 424]. Однако подобное независимое номинативное причастное употребление, не поддержанное многове-ковой грамматической традицией, следует признать аномальным, нестандартным восточнославянским новообразованием 2, в силу чего «именительный самостоя-тельный» ранней эпохи языкового развития вряд ли можно считать непосредст-венным предшественником абсолютных оборотов ломоносовской и карамзинской эпохи. 2 См. о древнерусских несогласованных причастных конструкциях в работе [Пичхадзе, 2016, с. 499-515]. 3 Об абсолютных деепричастных оборотах в письменных памятниках старшей поры см. [Припадчев, 1979]. Если в Петровскую эпоху заимствования из западноевропейских языков были знаком принадлежности к формирующейся новой светской культуре, то в середи-не XVIII столетия пуризм и борьба с заимствованиями становятся актуальной и реализуемой теоретиками русского классицизма задачей (Ломоносов, Сумаро-ков, поздний Тредиаковский). С конца XVIII в. абсолютные обороты несколько расширили свое хождение в узусе, в том числе и в поэтическом дискурсе, - глав-ным образом деепричастные. А. Х. Востоков в своей «Русской грамматике» опре-деляет как строгое нормативное требование то, что деепричастие и глагол «долж-ны выражать действия одного и того же лица» [РГ, 1831, с. 241]; ту же норму оговаривает Н. И. Греч [ПРГ, 1834. c. 346-347]. Греч и Востоков, очевидно, ори-ентировались на мнение, высказанное М. В. Ломоносовым в «Российской грамма-тике» 1755 г.: «Весьма погрешают те, которые по свойству чужих языков деепри-частие от глаголов личных лицами разделяют. Ибо деепричастие должно в лице согласовываться с главным глаголом личным…» [Ломоносов, 1952, c 566-567] (эту мысль Ломоносова повторяет почти без изменения А. А. Барсов [РГ Барсо- ва, 1981, c. 233-234]). Однако в своей одической практике сам Ломоносов по крайней мере в двух случаях нарушил это правило: Парящей слыша шум Орлицы, Где пышный дух твой, Фридерик? (Ломоносов, 1959, с. 151); Низвергнув Петр врагов, она в Петровы следы Ко одержанию подобныя победы (Ломоносов, 1959, с. 224). Независимые деепричастные синтагмы встречаются и в памятниках старорус-ской письменности 3, и в разговорной устной речи, и в фольклоре (см. примеры у Ф. И. Буслаева [1959, с. 536] и А. А. Шахматова [2014, с. 300]), а потому не мо-гут уже рассматриваться как безусловно чуждые русскому языку заимствования [Мещерский, 1976, с. 87], и «это заставляет положение о французском влиянии… принимать с осторожностью» [Булаховский, 1954, с. 270] в данном случае, но ак-тивизация независимых деепричастных оборотов в XVIII - первой трети XIX сто-летия была вызвана, несомненно, влиянием французского языка (о чем пишет, например, И. И. Ковтунова [1964, с. 397]. Подобные конструкции, имевшие, по данным Л. А. Булаховского и И. И. Ковтуновой, довольно жесткие стилистиче-ские ограничения (мемуары, историческая литература, записки, дневники, пись-ма), поскольку никогда не признавались нормативными в грамматиках русского языка, очень редко используются поэтами: лишь 10 репрезентаций, по данным синтаксического словаря, в подвергшихся синтаксической разметке памятниках XVIII столетия и только незначительная активизация (по 4 - у Пушкина и Бара-тынского, по 3 - у Крылова и Лермонтова, 2 - у Вяземского) в 1810-1830-е гг. Поэзия в начале XIX в. была ареной борьбы и становления новых правил литера-турного русского словоупотребления, а потому раньше иных освобождалась от всякого рода нормативных искажений и нарушений: Но что мной зримая вселен-на? И что перед тобою я? В воздушном океане оном, Миры умножа миллионам Стократ других миров, - и то, Когда дерзну сравнить с тобою, Лишь будет точ-кою одною… (Державин, 1985, с. 53); Хоть я и не пророк, Но, видя мотылька, что он вкруг свечки вьется, Пророчество почти всегда мне удается: Что крылышки сожжет мой мотылек (Крылов, 1945, с. 154); Качаясь на ногах, Мечтанье обни-мая, Любовь его ведет… (Пушкин, 1985, с. 92); Приметив юной девы грудь, Судь-бой случайной, как-нибудь, Иль взор, исполненный огнем, Недвижно сердце было в нем… (Лермонтов, 1989, т. 1, с. 145); На берегу, под тенью дуба, Пройдя завалов первый ряд, Стоял кружок (Лермонтов, 1989, т. 2, с. 60); и др. примеры. Подчеркнем, что не раз обвинявшийся в своем пристрастии к французскому язы-ку Н. Карамзин 4 абсолютные обороты, по крайней мере в своих стихотворениях, не использует. 4 В статье [Онипенко, Биккулова, 2016, с. 227] приведен пример использования абсо-лютного деепричастного оборота А. С. Шишковым. Несогласованный адъективный оборот, встречается крайне редко: С утра дней счастлив и славен, Кто тебе, мой мальчик, равен? (Баратынский, 1989, с. 200); Вечно холодные, вечно свободные, Нет у вас родины, нет вам изгнания (Лермон-тов, 1989, т. 2, с. 56). Абсолютные субстантивные обороты («сочетания предика-тивно окрашенных обособляющихся имен существительных со сказуемыми, ко-торым формально принадлежит другое лицо» [Булаховский, 1954. с. 266] (см. также [Виноградов, 1935, с. 316]) в анализируемых текстах также встречаются спорадически (больше таких репрезентаций у П. Вяземского): Друг смертных, гений в багрянице, Глагол его есть глас отрад… (Дмитриев, 1967, с. 324); …Счастливец, мои поцелуи Сладко ее усыпят под шумом порывистым ветра… (Дмитриев, 1967, с. 102); Дней Петровых современник, Взяли в плен его враги… (Вяземский, 1982, с. 236); И, званьем раб, душой - к свободе вознестись?.. (Вя-земский, 1982, с. 98); На рубеже веков наш с предками посредник, Заветов опыта потомкам проповедник, О суточных вралях ему ли помышлять? (Вяземский, 1982, с. 117); Дочь туманного созвездья, Красных дней и ей не знать… (Вязем- ский, 1982, с. 201). Пример маргинальных абсолютных обособлений представляет собой независимый местоименный оборот у В. К. Тредиаковского в оде: «…Твои и от твоих неложно, Ах! потщися, дело возможно, Престань, всех нас радость, рыдати». (Тредиаковский, 1963, с. 138) К независимым обособленным оборотам, помимо номинативных с причастием или именем, разумеется, может быть причислен и «дательный самостоятельный», появившийся в старославянском, по мнению многих историков языка, благодаря воздействию древнегреческого синтаксиса. С. И. Соболевский указывает, что «participium absolutum» в форме genetivus absolutus в древнегреческом «употреб-ляется в смысле сокращенного обстоятельственного предложения времени, при-чины, условия, уступления» [Соболевский, 2016а, с. 348]. В латинском языке ему соответствует ablativus absolutus, в старославянском - дательный самостоятельный [Соболевский, 2016б, с. 330]. Мы не будем, разумеется, вдаваться в историю споров ученых-славистов о заимствованном (из древнегреческого: А. Х. Восто-ков, Ф. И. Буслаев) либо исконном (А. А. Потебня, В. И. Борковский) происхож-дении оборота, отметим только, что на восточнославянской почве дательный са-мостоятельный мог сопровождаться тем же субъектом, что и главная часть предложения, соединяться с предложением сочинительным или подчинительным союзом, что также нарушало возможный греческий образец (Д. Ворт называет подобные случаи «негреческим» типом дательного самостоятельного [Worth, 1994]). О потере дательного самостоятельного русским языком сожалел еще Ло-моносов, написав в параграфе 533 «Российской грамматики»: «Сожалительно, что из обычая и употребления вышло славенское в сочинении глаголов свойство, ко-гда вместо деепричастий дательный падеж причастий полагался… В высоких стихах можно, по моему мнению, с рассуждением некоторые принять. Может быть, со временем… сия потерянная краткость и красота в российское слово воз-вратится» [Ломоносов, 1952, с. 567]. Таким образом, Ломоносов считает незави-симое употребление деепричастных оборотов наследством, оставшимся от вы-шедшего из употребления дательного самостоятельного, что подтверждается исследованиями по синтаксису русского языка старшей поры. Так, «Историческая грамматика русского языка: Синтаксис: Простое предложение» под редакцией В. И. Борковского среди признаков разрушения дательного самостоятельного в старорусских памятниках указывает и употребление причастия в обороте в за-стывшей форме именительного падежа при имени или местоимении в дательном, что демонстрировало процесс формирования деепричастного оборота со значени-ем времени или обусловленности, поэтому процесс перехода причастий в деепри-частия стал одной из причин утраты дательного самостоятельного [ИГРЯ, 1978, с. 427-428]; ср. также с предположением А. А. Потебни, считавшим, что в основе такого оборота с деепричастием «могли бы лежать не только дательные, но и именительные самостоятельные» [Потебня, 1888, с. 337]. В нашем материале дательный самостоятельный зафиксирован только в панегирике у раннего Тре-диаковского (что ожидаемо в силу «высокости» жанра, но не очень соответствует языковой программе раннего Тредиаковского) и в сатире Сумарокова (вполне очевидно, в ироническом ключе): Тебе живущей , всё здесь цветет, Тебе хранящей, всё радуется, Тебе бдящей, всё поспешает, Тебе велящей, всё слушает… (Тредиа-ковский, 1963, с. 126); Но, зрящу мне в тебе перед собой урода, Прилично ли ска-зать: Высокого ты рода? (Сумароков, 1957, с. 185). Интересно, что в Петровскую эпоху, когда реформирование светского книж-ного языка уже началось, поддержанное во многом указами «сверху», по повеле-нию царя осуществлялась правка научных сочинений, связанная с устранением старославянских элементов (хотя вирши в это время писались на церковнославян-ском), или их перевод на «простой» русский язык, и трансформация «славенской» традиции коснулась также синтаксического уровня: например, «замена согласо-ванных причастных форм в деепричастной конструкции на несогласованные, уст-ранение дательного самостоятельного», заменяемого не только придаточным вре-мени, но и «абсолютным деепричастным оборотом» [Живов, 2017, т. 2, с. 458]. В этой связи примечательно, что А. Д. Кантемир, прекрасно владевший несколь-кими западноевропейскими языками, из всех типов абсолютных оборотов упот-ребляет именно деепричастные: Такие-то виды суть нашей к богу чести, Не поми-ная чудес притворных и лести (Кантемир, 1956, с. 184); Трудов, бед житье мое исполнено было, Ища лучшего, добро, бывше в руках, сплыло (Кантемир, 1956, с. 237). В первой половине XVIII в., когда творил и Антиох Кантемир, независи-мый деепричастный оборот осознавался поэтом, очевидно, как вполне подобаю-щий духу «простого» русского языка и соответствующий жанрам сатиры, эпи-граммы, басни (борьба с «неправильными» грамматическими заимствованиями началась несколькими десятилетиями позднее), тем более что Кантемиру, пре-красно знавшему старославянский и древнюю словесность, вероятно, были из-вестны и случаи замены дательного самостоятельного кратким несогласованным причастием в старорусских текстах, так что независимый деепричастный оборот не казался чуждым духу нового «простого» языка российского. Конструкции с независимыми обособлениями, как когда-то дательный само-стоятельный, выражают различные оттенки отношений обусловленности, чаще всего причинное значение. Являясь более экономным средством выражения в сравнении с придаточными частями сложноподчиненных предложений, обособ-ленные синтагмы позволяют вынести каузацию на сильную начальную пози- цию в предложении (в то время как придаточные причины обычно постпозитивны при прямом порядке словорасположения), превратив фрагмент текста с оборотом или рядом оборотов в своеобразную «историю жизненных исканий», «диалектику души», в «экспозиционный» или «ретроспективный» контекст. Особенно ярко это проявляется в романтических элегиях: Свободный наконец от суетных надежд, От беспокойных снов, от ветреных желаний, Испив безвременно всю чашу ис-пытаний, Не призрак счастия, но счастье нужно мне (Баратынский, 1989, с. 76); Виновен я: на балах городских, Среди толпы, весельем оживленной, При гуле струн, в безумном вальсе мча То Делию, то Дафну, то Лилету И всем троим го-товый сгоряча Произнести по страстному обету, Касаяся душистых их кудрей Лицом моим, объемля жадной дланью Их стройный стан, - так! в памяти моей Уж не было подруги прежних дней… (Баратынский, 1989, с. 116); Игралище судь-бы, волнуемый страстями, Как ярым вихрем лист, - ужасный жребий твой Бо-роться с горестью, болезньми и собой! (Жуковский, 1959, т. 1, с. 25). Реже оборот формирует «проспективный» контекст: Шести досток жилец уединенный, Не зная ничего, оставленный, забвенный, Ни славы зов, ни голос твой Не возмутит надежный мой покой!.. (Лермонтов, 1989, т. 1, с. 241). В поэтических текстах конца XVIII - первой половины XIX в. иногда исполь-зуются аналитические конструкции с сегментом, формально не уподоблен- ным последующему местоимению, - именительный представления в терминах А. М. Пешковского): Сократ ли, истины учитель, Или правдивый Аристид, - Мне все их имена почтенны... (Державин, 1985, с. 144); Молитвы!.. нет тому в них ну-жды, Кто мудрыми боготворим… (Дмитриев, 1967, с. 382); Эмма, то, что мино-вало, Как тому любовью быть! (Жуковский, 1959, т. 1, с. 322); …О кудри мягки, их дыханье Благоуханней пышных роз… (Дмитриев, 1967, с. 156). Вероятно, сег-менты, не согласованные с анафорическими местоимениями, также распростра-нились под влиянием французской поэзии. В русской разговорной речи такое вы-несение на первое место именительного темы, соотносимого с косвенно-падежной формой местоимения, иногда встречается [РРР, 1973, с. 243], примеры подобных конструкций отмечены еще в берестяных грамотах как некнижном ре-гистре древнерусского языка [Зализняк, 2004, с. 471], но в целом подобное «асин-таксически характеризуемое… нетипично для русского языка» [ТФГ, 1992, с. 206]. Итак, предварительные итоги анализа грамматически независимых оборотов в русской поэтической речи середины XVIII - первой трети XIX в. позволяет прийти к следующим заключениям: 1) на протяжении периода, когда судьбы русского литературного языка и по-этического слога были связаны наиболее тесно (в силу того, что в литературе ли-дирующее, главенствующее положение занимали именно поэтические жанры), происходили два тесно взаимосвязанных процесса: окончательного выхода из употребления конструкции «дательный самостоятельный» и вхождения в язык под влиянием французского синтаксиса целого спектра абсолютных обособлен-ных групп; 2) употребление независимого деепричастного оборота было поддержано давней славянской традицией дательного самостоятельного, уже в старорусскую эпоху часто заменявшегося на оборот с застывшим активным причастным не-членным номинативом (деепричастием), что обусловило бóльшую активность абсолютного функционирования именно деепричастных синтагм на фоне других, спорадически только используемых, независимых оборотов; 3) история независимых оборотов демонстрирует, с одной стороны, размах речевого эксперимента по «внедрению» в русскую речь синтаксических галли-цизмов самых разных типов - причастных, адъективных, субстантивных (в виде приложений и сегментов), местоименных; в другой - узкие временные рамки это-го вхождения в язык «аграмматических», т. е. нарушающих, или, точнее, разру-шающих, линейную цепочку традиционных подчинительных синтетических свя-зей, элементов, а также активное сопротивление употреблению нерусских оборотов - гораздо более интенсивное и востребованное в русском языковом сознании и вкусе карамзинской и пушкинской эпохи, чем борьба с обветшалым оборотом «дательный самостоятельный», вызывавшим у ряда поэтов ностальги-ческие чувства (очевидно, на фоне патриотического подъема в общественном сознании во время и после наполеоновских войн); 4) независимые обособленные обороты служили целям экономного и соответ-ствующего строгим рамкам стихотворной строки выражения значений обуслов-ленности, конкурируя с придаточными частями: обособление, не требующее вве-дения подчинительного союза, сразу удлиняющего строку и метрическую схему, позволяло выдвигать каузативный смысл на первый план в структуре высказыва-ния, задавать более четкий ритм фразы, кратко выражать итоги размышлений над жизнью вообще и собственной судьбой, создавать своеобразные лирические «рет-роспекции» (подобно тому, как инфинитивные ряды в поэзии обычно воплощают идею «жизненной программы», или «проспекции», а номинативные ряды часто формируют хронотопическую «экспозицию»); поэтому с уходом грамматически не привившихся на русской почве независимых обособлений более явно и интен-сивно проявилась «экспансия» обстоятельственных смыслов в сферу согласован-ных, соответствующих русской грамматической норме, обособленных оборотов (прежде всего именных - адъективных и субстантивных, которые с 1820-х гг., наряду с атрибутивной функцией, все регулярнее начинают выражать сиркон-стантную семантику, в отличие от сужавших свой семантический спектр до так-сисных смыслов деепричастных групп); 5) эксперименты с абсолютным обособлением - яркое свидетельство усиле-ния тенденций к аналитизму в эволюции русского литературного языка Нового времени и - одновременно - сильного и победного сопротивления этим тенденциям со стороны грамматической системы, охраняющей свои традиционные синте-тические основы от чуждого влияния.

Скачать электронную версию публикации