The plot “notification of the imminent parent death” in Russian literature of the 20th century.pdf Двадцатый век с его активными политическими и социальными преобразова-ниями чрезвычайно расширил пространственные горизонты для каждого челове-ка, кого-то вытолкнув из привычной среды, кого-то поманив яркой жизнью. Но путь, устремленный вперед, предполагает, что позади остаются те, кто уже не решается отправиться в дорогу - старики. Разъединив поколения, новый век ми-лостиво предложил утешение - почту, доходящую во все уголки страны, и быст-рый телеграф. Отражение этих реалий сформировало в литературе поразительно устойчивое при своей многокомпонентности мотивное единство. Целью статьи является исследование сюжета, в котором разлука временная превращается в веч-ную из-за смерти покинутого родителя. Нами будут установлены компоненты сюжета и круг произведений, реализующих этот комплекс. Главная задача иссле-дования - выявление текстов, стоящих у истоков этой традиции. Исследуемая ситуация разрыва с корнями имеет эквиваленты в древнейшие времена и отражается, хотя и редко, в древних пластах литературы. Одним из са-мых ранних произведений, говорящих о тоске матери по сыну, отделенному не-преодолимым для нее пространством, стала «Одиссея» Гомера. В XI песне тень матери героя Антиклеи, встреченная им в Аиде, рассказывает о своей горестной смерти: Кончилось так и со мной; и моя совершилась судьбина. Но не сестра Аполлонова с луком тугим Артемида Тихой стрелою своею меня без болезни убила, Также не медленный мной овладевший недуг, растерзавши Тело мое, из него изнуренную душу исторгнул: Нет; но тоска о тебе, Одиссей, о твоем миролюбном Нраве и разуме светлом до срока мою погубила Сладостно-милую жизнь (Гомер, 2000, с. 125). Впрочем, в этом же произведении воссоздан трагический облик второго роди-теля - Лаэрта, не менее матери тоскующего о сыне. В русской классической литературе ситуация материнского ожидания, страха за выросшее дитя также отражена. Вспомним матушку Александра Адуева в «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова, Бельтову в «Кто виноват?» А. И. Гер- цена. Но первым и наиболее значимым выразителем мотива родительского оди-ночества стал Самсон Вырин А. С. Пушкина - герой произведения, в котором, с одной стороны, полностью инверсирована гендерная принадлежность героев по сравнению с описанным нами мотивом, а с другой - достаточно прямо указан архетипический сюжет - притча о блудном сыне как источник описываемой си-туации. Но библейская история не знает образа тоскующего отца, она сосредото-чена на духовном пути сына. В этом смысле Пушкин смело смещает фокус автор-ского внимания на фигуру родителя и тем самым открывает в сюжете новые аспекты. Таким образом, «Станционный смотритель», сам опираясь на библейский ар-хетип, становится прецедентным текстом для последующей русской литературы. Подобный механизм подробно описан И. В. Силантьевым и Е. В. Капинос: «Об-щий архетипический план, изначально присущий любым произведениям словес-ного искусства, как и сознанию в целом, пребывает в единстве и противоречии с законами (в том числе и сюжетными) поэтики классических памятников, обла-дающих столь сильными собственными комбинаторными возможностями, столь сильным собственным потенциалом сюжетообразования, который тут же воспри-нимается и усваивается литературной традицией как уникальный, а не всеобщий, и который нельзя игнорировать при изучении этой традиции» [Капинос, Силанть-ев, 2018, с. 12-13]. В работе мы выделяем несколько ступеней сужения сюжета о покинутом родителе. Произведение Пушкина начинает этот ряд. Уже названных произведений XIX в. достаточно, чтобы охарактеризовать ба-зовый сюжет - основу дальнейшей конкретизации. Отметим, что речь идет об устойчивом комплексе мотивов, который определяет прежде всего фабулу. Но далее мы будем использовать термин «сюжет» как закрепившийся в исследо-вательской литературе, посвященной выявлению устойчивых комплексов моти-вов 1. Итак, в основе сюжета - разлука, вызванная отъездом ребенка, при этом родитель обитает в месте гораздо более тихом, захолустном, чем то, куда направ-ляется ребенок. Причиной отъезда становится желание лучшей доли, стремление увидеть свет, реализовать свои амбиции. Эта добровольность оставляет за преде-лами нашего исследования мотив ожидания солдата. При большей опасности для ребенка связанная с войной ситуация не столь горька для родителя, так как он не брошен, не покинут намеренно, не может вызывать она и чувство сыновней вины. В классическом варианте сюжета родитель оставлен совсем один: он лишен вто-рой половины и опоры в лице других детей. 1 О причинах такого смешения терминов см. [Ромодановская, 2003; Силантьев, 2003]. Уже в советской литературе появляется произведение, которое еще более спе-цифицирует описанный комплекс мотивов, служит следующим самостоятельным текстом-источником, на который ориентирована дальнейшая традиция, - «Письмо матери» С. Есенина. Этот лирический шедевр, безусловно, является вариантом на тему блудного сына. Но, как отмечает О. Е. Воронова, «в поэтической трансфор-мации Есенина евангельская притча о блудном сыне приобретает законченные черты национального мифа. При этом поэт существенно видоизменяет образный стержень “вечного” сюжета, внося в него иную, “материнскую” доминанту» [2015, с. 35]. Поэтом подчеркнут не только бытовой, но и символический уровень замены фигуры отца, за которой в притче стоит всепрощающий Отец Небесный: И молиться не учи меня. Не надо! К старому возврата больше нет. Ты одна мне помощь и отрада, Ты одна мне несказанный свет (Есенин, 1995, т. 1, с. 180). Эта проникновенная исповедь, тем не менее, не сосредоточена только на чув-ствах героя, в ней находит воплощение и тоска матери. Именно эти строки усиле-ны повтором: Пишут мне, что ты, тая тревогу, Загрустила шибко обо мне, Что ты часто ходишь на дорогу В старомодном ветхом шушуне (Есенин, 1995, т. 1, с. 179). Не менее важными, чем события и чувства, в сюжетном инварианте могут ока-заться отдельные детали: «Авторские мотивы воспринимаются последующей тра-дицией, иногда это даже не мотивы, а микродетали: излюбленные эпитеты того или иного автора, локусы, узнаваемые портретные характеристики, описания, последующая традиция усваивает не только главные звенья классических сюже-тов, функциональную сторону сюжета, но и более мелкую комбинаторику авто-ров-классиков, отдельные связки мотивов, персонажные и описательные типажи и пр.» [Капинос, Силантьев, 2018, с. 6]. Стихотворение Есенина создает своеоб-разную иконографию ожидания: фигуру матери у дороги. Хотя в стихотворении речь идет о возвращении, пока оно не реализовано. Са-мо письмо становится формой встречи. Именно этот аспект - наличие непрямой коммуникации - является важным компонентом сюжета о покинутом родителе в ХХ в. Появляется в стихотворении еще один мотив, который потом, при оконча-тельном формировании исследуемого сюжета, станет ключевым. Речь идет о мо-тиве смерти. В соответствии с введенным в стихотворение автобиографическим мифом навсегда разлучить героев может не кончина престарелой матери, но ги-бель беспутного сына. «Письмо матери» входит в группу есенинских произведений, также ориенти-рованных на эпистолярный жанр: «Письмо от матери», «Ответ», «Письмо деду». Однако в «Письме от матери» отсутствуют почти все мотивы, характерные для интересующего нас сюжета. Пронзительная тоска героя уступает место отстаива-нию правильности собственного пути, утверждается неизбежность разрыва с ми-ром деревни, уходят мотивы угрожающей свиданию смерти, даже тоска и жела-ние матери видеть рядом сына поддерживаются соображениями житейской выгоды, а приглашение приехать сопровождается снижающими подробностями - просьбой «Отцу купи порты» (Есенин, 1997, т. 2, с. 126). Сюжет «извещение о скорой смерти родителя» впервые может быть выделен в тех произведениях, где инверсируется есенинская связь основных мотивов с героями: смерть грозит родителю, и письмо также направляет он. Наиболее пол-ное, в некотором смысле даже избыточное, воплощение сюжетной схемы пред-ставлено в рассказе К. Г. Паустовского «Телеграмма» (1946). Рассказ был популя-рен, в 1957 г. по нему снят короткометражный фильм. А в 1964 г. именно с ним была связана история яркого жеста Марлен Дитрих, опустившейся перед Пау-стовским на колени на сцене ЦДЛ. Случайно прочитанный рассказ «Телеграмма» заставил ее навсегда запомнить имя русского писателя и искать встречи с ним 2. 2 Об этом см.: Осетинский О. Марлен Дитрих и Константин Паустовский. История од-ной фотографии в трех рассказах. URL: http://paustovskiy-lit.ru/paustovskiy/vospominaniya/ osetinskij-marlen-ditrih-i-konstantin-paustovskij.htm (дата обращения 13.09.2020). Упомянутая сюжетная избыточность связана с тем, что у Паустовского Настя получает не одно, а два известия. Катерина Петровна посылает дочери письмо с просьбой приехать, так как чувствует: «Зиму эту я не переживу» (Паустовский, 1983, т. 6, с. 380), а после приходит и телеграмма от сторожа Тихона «Катя поми-рает» (Там же, с. 384). И хотя второе известие заставляет дочь опомниться и бро-ситься в деревню к матери, она не успевает даже на похороны. Телеграмма не спасает обеих: мать от смерти со страшным чувством своей ненужности, дочь Настю от несмягченного последним прощанием чувства вины. Есть в рассказе и еще одна телеграмма, двойной эрзац: сострадательный Тихон пишет ее от имени Насти, но не может обмануть Катерину Петровну. Таким образом, тема непрямой коммуникации разнообразно варьируется. Сцена ожидания дочери дана в скупых, почти протокольных описаниях. И внутреннее напряженное желание увидеть Настю читается лишь в нескольких деталях. Услышав о телеграмме, «Катерина Петровна открыла глаза и сухой ру-кой начала судорожно гладить одеяло» (Там же, с. 386), а не сумев прочитать ее из-за слепоты, «все так же умоляюще смотрела на Тихона» (Там же, с. 387). Есть в этом рассказе и еще одно дублирование мотива - другая, сюжетно пер-вая, сцена ожидания, наполненная несомненными аллюзиями на «Письмо матери» Есенина. Этот эпизод предшествует отправке письма, служит в некоторой степени поводом написать дочери: «Как-то, в конце октября, ночью, кто-то долго стучал в заколоченную уже несколько лет калитку в глубине сада. Катерина Петровна забеспокоилась, долго обвязывала голову теплым платком, надела старый салоп, впервые за этот год вышла из дому. Шла она медленно, ощупью. От холодного воздуха разболелась голова. Позабытые звезды пронзи-тельно смотрели на землю. Палые листья мешали идти» (Там же, с. 380). Старый сад, старомодная одежда и выход к дороге (здесь всего лишь к садовой дорожке) роднят оба произведения, но, самое главное, как и у Есенина, ожидание не моти-вировано, иррационально и потому обнажает исступленную, ищущую чуда наде-жду матери увидеть своего ребенка. История создания рассказа «Телеграмма» подробно описана К. Г. Паустовским в «Золотой розе» (Паустовский, 1982, т. 3, с. 220-226). Кажется, биографическая основа столь сильна, что не оставляет места для проникновения литературных влияний. Однако сцена ночного зова составляет объект творческой фантазии писателя. И главное, что в воспоминаниях ничего не говорится о письме-призыве матери. Вымышлены и обман сердобольного сторо- жа - ответная телеграмма, и вся сюжетная линия Насти. Но именно эти допол-нившие реальность моменты и составили устойчивую часть исследуемого мотив-ного комплекса. Однако еще до «Телеграммы» вышло произведение, которое уже содержало все привнесенные мотивы и которое, по нашему мнению, стало литературным ориентиром для Паустовского. Речь идет о поэме Симонова «Возвращение» (1936-1937) и возникшей в результате ее переработки поэме «Первая любовь» (1936-1941). Вторая поэма потом неизменно включалась Симоновым в сборники, но интересующий нас эпизод почти не подвергся в ней изменению. Сюжет Симо-нова мог не только транслироваться через посредничество рассказа К. Г. Паустов-ского, но и служить непосредственным ориентиром при последующей разработке мотивного комплекса. По определению И. Силантьева, «сопоставление понятий мотива и лейтмотива позволяет говорить о мотиве как интертекстуальном повторе» [2003, с. 166]. Од-нако это не обязательно предполагает утверждение некоей субстанциальной силы дискурса как хранителя мотивов и позволяет ставить вопрос о генетическом род-стве текстов, развивающих сходный сюжет. К. Г. Паустовский не просто был зна-ком с поэмой Симонова «Возвращение», но и отметил в печатном отклике силу сцены материнского ожидания: Симонов не боится говорить о страдании. Он не сродни тем поэтам, у которых незатухающий барабанный бой заглушает человеческие слезы. Он не сродни тем писателям, которые наивно полагают, что можно только петь песни, бахвалиться или с «закаленными» лицами сжимать разнообраз-ные рычаги машин. В поэме «Возвращение» у Симонова есть щемящие слова о смерти ма-тери: Пять дней не умирала - ожидала, Ведь никогда ее не обижал. А тут вот телеграмма опоздала - Она звала, а ты не прибежал, Как ей, должно быть, было одиноко… На телеграмму денег наскребла, А сын не едет, сын ее далеко, У сына, верно, важные дела (Паустовский, 1984, т. 8, с. 302). В реализации центрального для ранней поэмы сюжета возвращения на родину Симонов ориентируется на есенинские маленькие поэмы 1924-1925 гг. На фоне реминисценций из «Возвращения на родину» и «Моего пути» мотивы «Письма матери» становятся особенно ощутимыми. Тем самым поэмы Симонова занимают место недостающего звена в развитии мотивного комплекса. Причина отъезда главного героя поэмы до конца не ясна, но это человек с ро-мантической биографией. Его манят новые просторы и открытые перспективы. Пожалуй, только у Симонова да затем у В. Пановой отъезд оценивается положи-тельно. Включен в поэму и важный элемент, зримое изображение самого ожида-ния: «По целым дням глядела на дорогу, / Глаза от света заслонив рукой, / До са-мой смерти верила, как в бога, / Что он приедет, он ведь не такой» (Симонов, 1937, с. 140). Интересна в этом фрагменте инверсия есенинских мотивов. В «Пись-ме матери» сын видит в материнской любви замену религиозной вере, здесь, на-против, сын для матери заступает место высшего существа. В переработанной поэме «Первая любовь» Симонов усиливает мотив непря-мой коммуникации с помощью дублирования. Поэт вводит сюжетно нереализо-ванную ситуацию ответной телеграммы - заместительницы встречи: «Отчаяв-шись, мечтала напоследок, / Чтоб хоть по почте ей прислал ответ» (Симонов, 1982, с. 432). Важно, что именно у Симонова мы находим те важные детали, кото-рые добавляет Паустовский в свой, казалось бы, полностью выросший из живых наблюдений рассказ. Рассказ имеет и некоторые другие точки совпадения с по-эмой «Первая любовь», они не входят в структуру описываемого устойчивого сюжета, но усиливают связь двух текстов. И поэма, и рассказ включают сцены запоздалого приезда героев, которые не задерживаются в доме. Герою Симонова всё же даровано попрощаться с матерью: он успевает на похороны. А его нежела-ние видеть опустевший дом говорит о глубоком страдании. Настя, опоздавшая на похороны, пробирается из родительского дома до света, очевидно, стыдясь попа-сться кому-нибудь на глаза. В обоих произведениях введен мотив старых вещей, которые мы можем назвать поистине мертвыми, ибо, не согретые светом памяти, они выглядят особенно страшно. У Симонова заветный сундучок матери после ее смерти разбирают соседи: «Соседи разобрали все старье: / Венчальный шлейф и белые перчатки, / Стеклярусом обшитый кушачок, / Атласный лиф с засохшей розой чайной» (Симонов, 1982, с. 433). В рассказе Паустовского сама Катерина Петровна одаривает вещами ухаживающую за ней девочку: «Катерина Петровна дарила Манюшке за услуги сморщенные перчатки, страусовые перья, стеклярус-ную черную шляпу» (Паустовский, 1983, т. 6, с. 378), но та остается равнодушна к этим дорогим для старой женщины вещам. Хотя подлинным источником сюжета являются поэмы Симонова, ибо в них введено сюжетообразующее событие - оставшаяся без ответа телеграмма-призыв, именно у Паустовского оформляется далее остающееся почти неизменным семан-тическое ядро сюжета. Герой Симонова, особенно в поэме «Возвращение», - веч-ный странник, и смерть матери важна как актуализация традиционного мотива сиротства романтического героя. Он, как и мать, жертва жестокого случая - за-держки телеграммы. Паустовский рассказывает о долгом одиночестве покинутого родителя, и одинокая смерть играет роль кульминации в этой истории. Герои сле-дующих произведений будут нести на себе именно бремя его, а не симоновских обвинений. Дальнейшее развитие сюжета, как правило с редукцией нескольких элементов, мы находим у В. Распутина, Л. Халфиной, А. Вампилова, В. Пановой, А. Яшина, А. Твардовского. Порядок рассмотрения произведений определяется степенью выраженности исследуемого мотивного комплекса. В «Последнем сроке» (1969) Распутина на известие о скорой смерти матери не откликается материнская любимица Татьяна, Таньчора, ради приезда которой Анна даже откладывает свою смерть. Распутин обеспечивает эмоциональное под-ключение читателей, не только передавая тяжелые думы Анны и некоторые с трудом вербализируемые витальные ощущения, но и обеспечивая совпаде- ние с кругозором героини. Ни мать, ни читатель так и не узнают, что явилось причиной молчания дочери. Разумеется, тема одинокой старости у Распутина ши-ре: приехавшие дети так же далеки от матери, как и Татьяна. Своеобразно решена тема непрямой коммуникации. Анна неграмотна, поэтому никогда не писала де-тям, и извещение о ее болезни отправляет брату и сестрам живущий с матерью Михаил. Татьяна как раз единственная, кто не говорит о матери в третьем лице, а адресует письма прямо Анне, заочно беседуя с ней. Мотив непрямой коммуни-кации расширен на общение со всеми детьми. Воссоздан и момент ожидания дочери, старуха, «не давая повады» (Распутин, 1976, с. 48) глазам, напряженно смотрит, но не в окно, а на дверь, из которой должна появиться дочь: И только старуха ждала не переставая. Она вздрагивала от любого звука за окном и замирала при каждом шорохе у двери. Она не помнила, чтобы за дочерью это водилось, но ей казалось, что Таньчора, попав в избу, может подкрасться и посмотреть на мать тайком и только после того открыться, поэтому она все время держала дверь на прицеле, чтобы поймать дочь, ко-гда та начнет выглядывать (Распутин, 1976, с. 47-48). Своеобразно повторены здесь и другие элементы сюжета: описана реакция дочери в виде предположений братьев и сестер, перебирающих за нее различные вариан-ты оправданий: «Придет, наверно, потом письмо, что, мол, так и так, не могла, не было дома или что-нибудь в этом роде» (Там же, с. 47). Присутствует здесь даже мотив обмана: навлекая на себя гнев старухи, Михаил объявляет, что отправил сестре вторую телеграмму, отменив вызов, когда мать почувствовала себя лучше. Хотя Михаил делает, кажется, прямо противоположное тому, что придумал Тихон у Паустовского, но руководствуется он теми же соображениями - хочет облегчить муку матери. В повести М. Л. Халфиной «Одиночество» (1968) важны категории видимого и подлинного. Окруженная большой любящей семьей, Нина Алексеевна оказыва-ется одинока, а несуществующая телеграмма-вызов сыну, которую никто так и не решился послать, структурно присутствует и подтягивает к себе почти все компо-ненты исследуемого мотивного комплекса. События рассказа предстают в субъек-тивном освещении молодого лечащего врача Нины Алексеевны - Марии. Сама пожилая женщина, поступившая в больницу с сердечным приступом, не хочет тревожить сына, уехавшего в командировку, и запрещает посылать ему телеграм-му. И всё же ее поведение точно повторяет поведение ожидающих матерей: Знаю теперь абсолютно точно: она все время чего-то ждет. Вернее, ко-го-то ждет. И нервы, несмотря на внешние признаки депрессии, натянуты до предела. Иногда, неудобно вывернув шею, она напряженно, не мигая, смотрит на закрытую дверь палаты. И уже несколько раз я засекла такой момент: глаза закрыты, лицо не-подвижно и, казалось бы, спокойно, но голова чуть-чуть приподнята, чуть-чуть отделилась от подушки: она вслушивается в звуки коридора. Она жад-но ловит звуки, но не все, а только звуки мужских шагов, мужских голосов. Она ждет сына. Того самого Виктора Андреевича, который сейчас на-ходится в командировке. Она сама запретила его вызывать… Запретила и всё-таки ждет. Может быть, она надеется, что родные, не посчитавшись с ее запретом, всё же со-общили ему о ее болезни… И он не приехал до сих пор, возможно, потому, что временно уезжал из Ленинграда на какой-нибудь отдаленный объект, а телеграмма, возможно, лежит нераскрытая в номере ленинградской гостиницы… И еще погода… Ведь может же быть нелетная погода, и он сидит где-нибудь на Свердлов-ском аэродроме… (Халфина, 1983, с. 141). Очевидно, что сюжет возникает во всей полноте только в сознании врача, при этом модус этой ситуации дважды виртуален: никто не может точно прочитать чужие мысли, да и размышлять не о чем - телеграмма не отправлена. Но само ожидание - факт неоспоримый. И снова оно обретает вполне канонические черты: тело устремлено к двери, слух напряжен, а ночью Мария Владимировна застает свою пациентку, которой категорически запрещено вставать, у окна. Несмотря на всю виртуальность сюжета предсмертного сообщения от матери, он продолжает развиваться до конца: сын не успевает застать мать живой, и вина за это с него не снята. Он приезжает в город ночью, но откладывает визит до обеда следующего дня, не желая будить мать. При всей оправданности его действий повесть заканчивается вердиктом врача: «Было ли мне его жаль? Пожалуй, нет» (Халфина, 1983, с. 169). И, думается, не жаль не только из-за промедления в не-сколько часов, но и за то, что он не услышал этот нематериализовавшийся при-зыв, многие годы находился в непрямой коммуникации с матерью, живущей с ним в одной квартире. Сюжет работает и на формальном, и на содержательном уровне, хотя его основа не реализована в событиях. Есть и в этом сюжете дублирование мотивов: сама Мария Владимировна не просто сторонний наблюдатель, она могла отправить телеграмму, однако, как все дети в этом сюжете, не хочет вступать в коммуникацию. Но и это лишь зримая часть. Она тоже дочь, не всегда замечающая одиночество матери. Структурно образ ребенка раздваивается, и на Марии Владимировне оказывается часть вины. Вероятно, потому она отказывает сыну больной в жалости: это приговор и самой себе. Ту же сюжетную ситуацию, но увиденную беспощадными глазами сына вос-создает Вампилов в «Утиной охоте». Зилов получает письмо от отца: Посмотрим, что старый дурак пишет. (Читает.) Ну-ну... О, боже мой. Опять он умирает. (Отвлекаясь от письма.) Обрати внимание, раз или два в году, как правило, старик ложится помирать. Вот послушай. (Читает из письма.) «...на сей раз конец - чует мое сердце. Приезжай, сынок, пови-даться, и мать надо утешить, тем паче, что не видела она тебя четыре года». Понимаешь, что делает? Разошлет такие письма во все концы и лежит, со-бака, ждет. Родня, дура, наезжает, ох, ах, а он и доволен (Вампилов, 1999, с. 199). Позже Зилову приходит телеграмма о смерти отца. Но, увлекшись отношениями с Ириной, он не едет в аэропорт и, очевидно, не летит вовсе. И хотя мы ничего не знаем об отце Зилова, кроме того, что он не вовсе один, рядом с ним жена, но за этими строками встает человеческая боль, которую почти не чувствует Зилов. Сложно говорить о том, мог ли Вампилов сознательно ориентироваться в раз-работке этого сюжетного хода на произведения Симонова или Паустовского. Зна-менательно, что вслед за получением телеграммы в пьесе звучит фамилия Симо-нова. Зилов, разыгрывая наивную Ирину, рассказывает, что Константин Симонов живет в Сибири. Общая оценка Вампиловым творчества Паустовского была кри-тической. Приводя в записных книжках характеристику, исходящую из уст Твар-довского, Вампилов, очевидно, солидаризируется с ней: «Паустовский - марме-лад» (Там же, с. 689). А позже добавляет снова о Твардовском: «С удовольствием разделяет возмущение Шолоховым, Паустовским и другими - они никогда не бы-вали в Сибири» (Там же, с. 693). В любом случае сам Вампилов, свернув сюжет до мотива, создал самую жесткую его версию, отняв у блудного сына покаяние, хотя и не сделал это окончательным приговором над ним, чем оспорил, возможно слишком дидактично-сентиментальную, по его мнению, семантику сюжета. Обратимся к группе произведений, в которых сюжет претерпевает значитель-ную редукцию. Героиня повести В. Пановой «Сестры» уезжает из родного села в поисках иной жизни. Она поступает в университет, становится актрисой и в ито-ге не навещает отца десять лет. Собственно, важнейшая часть - неуслышанный призыв родителя - отсутствует в повести. Главная героиня не вовремя получает телеграмму, извещающую о свершившемся факте - его смерти, но это не избавля-ет ее от чувства вины: Ее мучило, что она не была на его похоронах, она - его старшая и кото-рую он любил. Когда он умер, она была за границей, ей туда не сообщили, а когда вернулась и увидела эту телеграмму, было уже поздно… (Панова, 1965, с. 10). Именно этот факт в итоге и побуждает ее посетить родные места, оплакать чело-века, который был ей подлинно близок. Знаменательно, что в произведение вклю-чена прямая отсылка к «Письму матери» Есенина. Героиня думает о своей старой учительнице: «Завтра же зайду, подумала актриса, повидаюсь с Елизаветой Анд-реевной. Если ты еще жива, моя старушка» (Там же, с. 14). Цитата - важный по-казатель осознания родственности мотивов, прямой ориентации на предшествен-ника. Рассказ А. Я. Яшина «Подруженька» (1965) о почти болезненной привязанно-сти старой женщины к полудикой кошке, которую она, во всем отказывая себе, балует мясными котлетками, но всё же не может привязать к дому. Слова Катери-ны Федосеевны о кошке звучат как горькое признание: Одинокая, видно. Ну, чего ж, пойдем тогда. И будет теперь у тебя свой дом, станем жить вместе. Какая-никакая - всё скотинка, а то у меня давно никого нет (Яшин, 1979, с. 41-42). Одновременно в рассказе реализуется почти мистическая идея связи кошки с приближающейcя смертью, что, безусловно, напоминает о «Старосветских по-мещиках» Гоголя. Героиня до последнего часа печется о дочери, собирая ей по-сылку в Заполярье, но от коммуникации, даже непрямой, отказывается. Соседка спрашивает, озвучивая два традиционных варианта сюжета: - У тебя ведь дочка есть, может, ей телеграмму послать? - Не успеет опять! - сказала Катерина Федосеевна. - Кто не успеет, дочка или телеграмма? (Там же, с. 53) Слово «опять» вводит идею удвоения и напоминает о реакции дочери на смерть отца - мужа Катерины Федосеевны: «пока болел - не успела она приехать, а когда умер - чего ж, говорит, и приезжать» (Там же, с. 44). В этой истории оди-ночество столь тотально, что в центре уже не замена слова письмом или теле-граммой, а еще более страшная замена человека любым живым существом. Мотив письма-эрзаца отодвинут на периферию. Дальним эхом мотив непрямой коммуникации с покинутым родителем звучит в первом стихотворении цикла А. Т. Твардовского «Памяти матери» (1965). По-следнее прощание парадоксально растянуто на годы. «Прощаемся мы с матеря- ми / Задолго до крайнего срока…» (Твардовский, 1986, с. 753). С ощутимым упреком поэт говорит о страшном стремлении поскорее порвать с домом. С года-ми уже случившийся разрыв ощущается матерями острее и больнее. Ранит их именно непрямая коммуникация, эгоистичные письма, выдаваемые за знаки вни-мания: «Разлука еще безусловней / Для них наступает попозже, / Когда мы о воле сыновней / Спешим известить их по почте» (Там же, с. 753). Последнее письмо-призыв здесь заменено телеграммой от посторонних людей, которая, однако, на-поминает о подлинной кровной близости с уже ушедшим человеком: «И вдруг назовет телеграмма / Для самой последней разлуки / Ту старую бабушку мамой» (Там же, с. 754). В данном стихотворении мотив ожидания не эксплицирован, но, несомненно, присутствует в подтексте, акцент сделан на втором персонаже, сыне, и его чувстве вины. Удивительно, что данный комплекс мощно проявил себя в произведениях, уместившихся в одно пятилетие. Причины этому могут быть как литературные, так и экстралитературные. С одной стороны, возможна актуализация именно в эти годы одного из трех формирующих мотив произведений (Есенина, Симонова или Паустовского). С другой - это годы, в которые стал особенно ощутим разрыв се-мейных связей: уходило старшее поколение. Очевидно, что в наше время с появ-лением возможностей более быстрой коммуникации сюжет должен исчезнуть или значительно трансформироваться. Но само его зерно - ситуация одинокой старос-ти, смягченной эрзацем общения, - остается. Своеобразное обновление мотива мы видим в рассказе Б. Екимова «Говори, мама, говори…» (2006), где письмо заменено модной «мобилой», подаренной ста-рухе, но не позволяющей ей рассказать о тех маленьких событиях, которые со-ставляют ее скромную жизнь. В финале при отсутствии четко выраженного по-следнего призыва старухи к дочери возникает тема смерти. Ведь последним потенциально может стать любой звонок. Именно эта мысль, очевидно, возникает в сознании дочери, напуганной внезапным падением матери, символически слу-чившимся в саду, цветение которого так важно для дочери, хотя и чисто прагма-тически. Мать не хочет выкорчевывать грушу, которой любит полакомиться ее дочь, и спотыкается о корни дерева. Нарушая условное время звонков, забыв о тарифе, дочь звонит матери и повторяет фразу, вынесенную в заглавие. П. Ба- синский отмечает, что в решении темы забытых стариков Екимов мягче своих предшественников: «Легко представить, что бы сделал из этого сюжета другой “деревенщик”, для которого мобильники, конечно, от дьявола. Так и видишь фи-нал: лежит мертвая старуха с остекленевшими глазами, рядом весело наигрывает черная коробочка. Но это не Екимов» [Басинский, 2014, с. 148]. «Не отбирает он и не типизирует, но создает образ-символ неугасимой совести человеческой и вместе с тем неиссякаемого же человеческого смирения. И даже “страшная” “мобила” вдруг и впрямь оживает, наполняется живым голосом и становится чем-то “иным”, чем является на самом деле» [Там же, с. 149-150]. Критик точно ука-зывает на мотив превращения, который позволяет почти стереть в финале скорб-ную мысль об общении-эрзаце. Не типичен рассказ и в другом контексте - реали-зации инвариантного сюжета. Дочь в рассказе Екимова - единственная героиня, которая успевает откликнуться на призыв матери и возвращает ей радость. Таким образом, полный вариант сюжета, сложившийся в ХХ в. и, вероятно, всё же оставшийся в нем, может быть описан следующим образом: родитель (ча-ще мать) покинут ребенком, отправившимся на поиски другой, более насыщенной или обеспеченной жизни. Чувствуя приближение смерти, родитель либо сам от-правляет письмо / телеграмму, либо за него это делают люди, ухаживающие за ним. Письмо содержит просьбу приехать, чтобы увидеться в последний раз. Не-прямая коммуникация, которая может существовать и до описываемых событий, не является полноценным общением и оценивается как ранящий родителя грубый эрзац. Последнее свидание не происходит в силу субъективных (неверие ребенка в серьезность ситуации) или объективных (долгая дорога, несвоевременное полу-чение телеграммы) причин. Родитель умирает, до последнего ожидая ребенка, выходя на дорогу или обращаясь к ней взглядом. После смерти родителя ребенок осознает ужас потери и своей вины. Очевидно, что перед нами сюжет с разверну-той системой событий и двумя персонажами, из которых в качестве главного ге-роя может избираться только один (чаще родитель). Сюжет обладает устойчивым семантическим ядром: он связан с идей разрыва связи поколений, с выражением осуждения младших героев. Хотя найденное нами число реализаций не позволяет делать статистически убедительные заключения, можно отметить особый интерес к данному сюжету представителей деревенской прозы и, уже с большей уверен-ностью, говорить о связи этого сюжета с образами выходцев из деревни. Гораздо реже сюжет воплощает представление о роковом стечении обстоятельств, больно ударяющем по детям.

Скачать электронную версию публикации