“Failed life” by Dmitry Grigorovich: towards the pragmatics of the fictional text.pdf В 1850 г. в сентябрьском номере журнала «Отечественные записки» была опубликована повесть Д. В. Григоровича «Неудачи» 1. Название оправдало даль-нейшую судьбу произведения: ни издатель, ни критика 2, ни сам писатель 3 не по- 1 Повесть цитируется по этому изданию (Григорович Д. В. Неудачи // Отечественные записки. 1850. № 9; Цензурное разрешение - 2 сентября 1850 г.) с указанием номера стра-ницы в круглых скобках. Первоначально произведение должно было быть опубликовано в «Современнике», о чем, в частности, сообщало объявление 1849 г. [Степина, 1995]. 2 Например, критик «Москвитянина» признал повесть «бесспорно уступающей всем предшествовавшим произведениям г. Григоровича», сравнив «рассказ о всех подобных бедствиях» с «анекдотом печального содержания», «которые годятся только для того, что-бы доставить случай поплакать охотникам до слёз, и позадуматься над тем, какие горест-ные бывают в жизни случаи» (Эдельсон, 1851, с. 143). В сентябрьском письме к Григоро-вичу издававший журнал М. П. Погодин упрекал своего адресата за задержку высылки «Светлого Христова Воскресения», пеняя на то, что «Неудачи» уже напечатаны в «Отече-ственных записках» (ОР РНБ. Ф. 222. Ед. хр. 14). 3 После «Неудач» Григорович писал А. А. Краевскому о необходимости остановить свое «борзописание» и намерении создать произведение крупной повествовательной фор-мы (ОР РНБ. Ф. 391. Ед. хр. 300). Им оказался роман «Проселочные дороги», также не принесший успеха своему создателю. 4 Так Григорович называет повесть в письмах к А. А. Краевскому (ОР РНБ. Ф. 391. Ед. хр. 300). 5 Критик «Современника» А. В. Дружинин иронизировал в обзорной статье: «Давно ли библиография и смесь того самого журнала, где ныне печатаются повести автора “Старого дома” была полна шуточками по поводу стихов г. Зотова, драм г. Зотова, недружелюбными разборами книжечек г. Зотова? И теперь романы того же самого г. Зотова наполняют осен-ние книжки того же журнала - осенние книжки, говорю я, ибо осенние книжки не то, что книжки за летние месяцы!» ([Дружинин А. В.], 1850, с. 203). Недоумение редакции «Со-временника» было связано и с появлением в мартовском номере «Отечественных записок» повести «Двойник», написанной, вероятно, «двойником господина Двойникова» [Козлов, 2017]. считали эту «многострадальную повесть» 4 сколько-нибудь состоявшейся. Свыше тридцати лет Григорович не возвращался к своему произведению. Тем не менее, работая над своими воспоминаниями и готовя собрание сочинений, он тщательно переработал исходный текст, удалив длинноты и избавив повесть от непригляд-ных «натуралистических» деталей. В последующих авторских редакциях повесть получила новое название - «Неудавшаяся жизнь». В настоящей статье, отталкиваясь от прагматики названной правки, мы обра-тимся к изучению повести в контексте двух эпох: начала 1850-х гг. - времени «мрачного семилетия», и середины 1880-х гг. - времени, переживаемого старею-щим беллетристом как значимый рубеж его литературной деятельности. Особую роль в этом изучении играет вопрос о специфике вторичных повествовательных моделей, связанных с проекцией «уровня автора на уровень героя» [Киселева, 2014], и множественности прототипов [Винокур, 1997]. Несмотря на накопленный опыт изучения беллетристики 1850-х гг. [Дмитрен-ко, 2002; Печерская, 2010; Пономарева, 2017], оговоримся: анализ этого материа-ла на уровне текстуальных структур, имманентно и в отрыве от контекста, не мо-жет дать удовлетворительного ответа, поскольку большинство печатаемой тогда «продукции» представляло серию сложных компромиссов, заключаемых между цензором, издателем и писателем [Бодрова, 2019]. Этот процесс хорошо изучен на материале журнала «Современник», беллетристики И. И. Панаева и вынужденно-го соавторства Н. А. Некрасова и А. Я. Панаевой [Евгеньев-Максимов, 1934; Про-скурина, 1985; Макеев, 2009; Волошина, 2017]. Сходные процессы происходили и в «Отечественных записках»: вместо арестованных по делу петрашевцев А. Н. Плещеева и Ф. М. Достоевского на первый план вышли Е. Бернет, В. Р. Зо-тов, Н. Д. Ахшарумов, А. Я. Марченко, Н. Д. Хвощинская и мн. др. 5 Показатель-но, что, опубликовав «Дневник лишнего человека», И. С. Тургенев обратился в этот момент к комедии, отказавшись от эпического жанра в пользу более легко-го, близкого к водевилю («Холостяк», «Провинциалка»). Как известно, Григорович, в равной мере сотрудничавший с «Современни-ком», «Москвитянином» и «Отечественными записками», избежал политических преследований в 1849 г., однако из-за повестей «Деревня» и «Антон Горемыка» оказался в числе «заподозренных литераторов», чьи произведения вызывали од-нозначно негативную реакцию со стороны цензуры. «Неудачи», подобно «Коло-менской розе» Зотова, представляли собой шаг в сторону нейтральной, не анга-жированной социально литературы, наподобие «Театральной кареты», «Именин», «Соседки» и сравнительно недавно опубликованных им «Похождений Накатова». Судя по сохранившемуся письму А. А. Краевскому, Григорович рассматривал свое произведение как товар, рассчитывая на покупательские возможности своего адресата (а в случае отказа - думая поместить его в другом журнале, - вероятнее всего, в «Современнике») 6. 6 См. приложение. 7 В воспоминаниях Григорович признает: «…почти всё, что писалось в повествователь-ном роде, было отражением повестей Гоголя» (Григорович, 1987, с. 67). Не исключено поэтому, что посвящение В. И. Арнольди, которым сопровождалась журнальная публика-ция повести, связано с гоголевским контекстом. Отметим, что в поздней редакции это по-священие было снято. 8 Бедный чиновник Андреев также становится героем произведения «Часы», входящего в цикл «рассказов о житейских глупостях» (Современник. 1850). Под этим заголовком в журнале печатались в отделе «Смесь» коллективные сочинения И. А. Гончарова, А. В. Дружинина, Н. Станицкого (A. Я. Панаевой, Н. А. Некрасова), В. А. Соллогуба, И. И. Панаева и Д. В. Григоровича. Стилистика и схожесть фабульной ситуации рассказа, В основе повести один из самых популярных в романтической и построманти-ческой эстетике сюжет гибели таланта [Печерская, Никанорова, 2010; Богодерова, 2011; Акимова, 2015; Brunson, 2016; Зенкин, 2018], взятый в наиболее частотном варианте: сюжет «держится на драматическом положении человека, преданного живописи и в высокой степени способного к ней, но которого семейные обстоя-тельства принуждают бросить любимое занятие, расстаться со всеми мечтами о будущей славе и сделаться чиновником в каком-то уездном городке» (Эдельсон, 1851, с. 144). Хорошо знакомый с повседневной жизнью рисовальных классов Академии художеств, Григорович использовал этот опыт в детализированном и подробном описании быта начинающих художников [Мещеряков, 1985]. Экспозиция повести, и это отмечалось критикой, дословно реплицирует опи-сание лавочки на Щукином дворе в «Портрете» Н. В. Гоголя, однако в дальней-шем повествовании мистико-фантастический фон, характерный для оригинала, и его высокий пафос проповеди полностью исключаются из текста 7. В то же вре-мя как усердный подражатель Гоголя Григорович учитывает не только компози-цию и фабулу, но и идеи своего предшественника, в повести «Портрет» поста-вившего под сомнение натуральное искусство. Это тем более знаменательно, что в конце 1840-х гг. проза Григоровича воспринималась исключительно в контексте очерка и дагерротипа, а его карикатурные портреты составили собирательный образ писателя «натуральной школы». «Неудачи» маркируют перелом - попытку создать вариацию на хорошо из-вестную тему, отказавшись от физиологического изображения действительности и реалистических тенденций, проводимых критикой «Современника». Вероятно, поэтому Григорович делегирует слова о ценности искусства, не сводимого к ко-пии, своему протагонисту - бедному чиновнику Андрееву, мечтающему стать художником 8: построенной на невозможности «слабого» артистического молодого человека противосто-ять среде и «спасти» возлюбленную, позволяет предположить в качестве основного автора Григоровича [Степина, 1995]. - Живопись, по-моему, такое трудное искусство, - усовершенствование в нем достигается только такими усилиями, что нельзя жертвовать им для изображения безусловно всего того, что видишь в природе на каждом шагу или вычитываешь из книг. Предметом живописи должно служить изображение одной только идеальной, поэтической стороны природы - та-ких красот, перед которыми бы в восторге останавливался зритель, чувст-вуя себя побежденным силой высокого, творческого воображения худож-ника. Какое было бы тогда превосходство художника над толпой, что бы он значил, если б мог только передавать в полотне то, что каждый легко в со-стоянии себе представить (с. 26). Оппонентом Андреева, в чьих словах узнается проповедь, прозвучавшая со страниц «Арабесок» и «Портрета», выступает модный художник Чибезов, чей портрет выполнен с рельефной и памфлетной гротескностью. В поведении этого художника, недавно вернувшегося из Италии, и в его хвастливой браваде прочи-тываются реплики Пирогова, Хлестакова и Ноздрева: Представьте себе, братцы, небо, то есть чистейший кобальт! хоть бы на столько шифервейсу! (Чибезов положил на ноготь кусочек сургуча с проб-ки и пустил его по воздуху.) Мы ехали морем. В отдалении Неаполь... Мы все на палубе... Стоим, да просто плачем (он провел всей пятерней от глаз до подбородка) - черт знает, что делается, - не выдержать! А тут вдруг ве-тер с берега, просто фабрика духов, - весь воздух пахнет померанцами да лимонами; ведь там они круглый год в цвету, - чудо!.. А макароны-то, ре-бята, макароны! «Date un poco macaroni!» - навалят тебе на грош целую миску... А лазарони-то, - э, э, э, э! Пиферари, черт их подери, да и только! Лежит себе голый, черт его возьми, на песке, поглядит на залив, опустит руку в море, побарахтает в воде, вынет какой-нибудь frutto di mare,- устри-цу или раковину, съест тут же, да опять поглядит на залив,- знать никого не хочет!.. Везувий, импровизаторы, - всё видел! Но поверите ли, всё это решительно бесхвостого черта не стоит перед Римом! О, Roma!.. и особен-но для нашего брата художника! Ватикан, Петр, фонтаны... Что ни шаг-нул - наступил на Рафаэля да Микеланджело, - ей-богу! А женщины-то, братцы, римлянки-то! Высокая, стройная, - куда ни глянешь - красавица; бери палитру, пиши, - и великий человек, коли напишешь! (с. 27-28). В этом макароническом описании впечатлений, выполненном в духе «Сенсаций и замечаний госпожи Курдюковой за границею дан л’этранже» И. П. Мятлева, про-фанируется романтическая идея служения искусству. Картины, создаваемые Чибе-зовым, предстают синонимом пошлости и обыденности, о чем и заявляет задетый за живое Андреев: Нет, господин Чибезов! Картины, изображающие груди обнаженных женщин с перламутровой кожей, перепутанные драгоценными тканями и жемчугами, облитые неестественными лучами света, похожими на бен-гальский огонь, недостойны кисти, точно так же, как изображение фраков, шлемов, париков, огня и дыма... Что в них? Они не производят благодетельного впечатления, не доставляют того мирного, чистого, эстетического наслаждения, которое и составляет цель изящных искусств. Я, по крайней мере, всегда пройду мимо таких произведений и с любовью остановлюсь перед скромным пейзажем (c. 32). Разумеется, в этом беглом перечислении ключевых деталей и эффектов узна-ется «Последний день Помпеи», в Чибезове - карикатурно изображенный Карл Брюллов 9. В. П. Мещеряков, обратившийся к поиску прототипов, убедительно показал, что на страницах повести «появляются» и другие художники: М. А. То-маринский, Г. Ф. Шудан, Т. Г. Шевченко [Мещеряков, 1985]. Однако художест-венный текст практически всегда исключает прямую проекцию, давая возмож-ность даже в самом фельетонном и памфлетном жанре соединить черты разных героев времени. 9 Сложность и разноречивость портрета художника передается в воспоминаниях писа-теля: «Я был от Брюллова в экстазе и также мечтал попасть к нему в ученики, забывая, что к нему поступали только зрелые ученики, а я был только начинающий. Узнав, что Брюллов часто посещает вместе с учениками скромный ресторан в четвертой линии Васильевского острова, я сделался постоянным его посетителем, но, к огорчению моему, ни разу его там не нашел. Встречая в коридорах Академии Брюллова, всегда сопровождаемого учениками, я замирал, руки мои холодели, язык прилипал к гортани. Наружность его не имела, однако ж, ничего внушительного: он был маленького роста, толстый, с выдающимся животом, на коротеньких ножках; серые глазки его, окруженные припухшими красными веками, смот-рели насмешливо; лоб его, совершенно прямой, отвесный, украшался белокурыми кудря-ми; он постоянно носил серую коротенькую жакетку, придававшую его круглой маленькой фигуре довольно комический вид; но таково уже было тогда настроение, что всё казалось в нем прекрасным, даже величественным; многие уверяли, что наружность Брюллова, осо-бенно голова с ее кудрями, близко напоминает по своему характеру Зевеса Олимпийского» (Григорович, 1987, с. 88). В «Неудачах» с Зевсом сравнивается Петровский. В связи с этим обратим внимание на то, что сюжетную фактуру «Неудач» ор-ганизует повествование о жизни петербургских углов, выполненное в духе ранней прозы Ф. М. Достоевского. В истории любви Андреева и бедной девушки Кати прочитываются лейтмотивы «Бедных людей» (например, упоминание горшка с геранями на окне), в его противостоянии с начальником - аналогичная коллизия, реализованная в «Слабом сердце», а в описании вечерних и ночных прогулок - «Белые ночи». Присутствие приемов Достоевского в повести настолько рельефно, что весь текст может быть прочитан как попытка овладения не только техникой Гоголя (о чем Григорович сам писал в «Воспоминаниях»), но и Достоевского (о чем он предпочитал умалчивать). Нельзя исключать, что вслед за реализован-ным запросом на «Нового Гоголя» после событий 1849 г. - со стороны журнала или его сотрудников - возникает запрос на «Нового Достоевского». Особого внимания в этом свете заслуживает история дебюта Андреева. Он - еще не написавший ни одной картины - показывает свои эскизы авторитетным критикам и опытным живописцам, которые берутся устроить его судьбу. Деятель-ное участие в устройстве его дел принимает живой, легкомысленный и энергич-ный Борисов, вынуждающий его показать картины опытному художнику Петров-скому. Андрееву было так легко на сердце, как еще никогда не бывало. Подоб-но одинокому, осиротелому ребенку, обласканному в первый раз, ему стоило много усилий, чтобы не броситься на шею новым своим приятелям. Он глядел на Петровского с каким-то восторженным напряжением, при-слушиваясь к звуку его голоса, к шуму его шагов и готовый в эту минуту раскрыть перед ним весь запас своих чувств и верований. Надобно быть молодым, чтобы понять, сколько нежного, глубокого чувства пробуждается иногда в душе молодого человека, встретившего симпатичные порывы в людях, которые казались ему прежде недосягаемыми, холодными и со-вершенно чуждыми. Сам Петровский, вообще несообщительный, серьез-ный, чувствовал себя почему-то свободным с Андреевым. В словах его бы-ло столько простоты и непринужденности, как будто обращались они к старому приятелю (с. 60). Рискнем предположить, что в этом эпизоде происходит переход от стилизации к персонализации: совокупность приемов, описывающих жизнь Андреева в духе повестей Достоевского 10, аккумулирует одно из самых драгоценных воспомина-ний, объединяющих Достоевского и Григоровича, - встречу молодого писателя с Белинским 11. Знаменательно, что Петровский обнадеживает своего собесед- ника: 10 Знаменательно и исчезновение Андреева, созвучное окказионализму Достоевского «стушеваться»: «Когда Петровский и Борисов обернулись к Андрееву, его уже не было. Испугавшись минутного своего увлечения (Андреев, по многим причинам, должен был подавлять в себе такие вспышки), он воспользовался всеобщей сумятицей, кинулся в ком-наты, подобрал пальто и рисовальную книжку, сброшенную толпой, расплатился с хозяй-кой и, полный еще тревожного волнения, направился быстрыми шагами к Крестовскому острову» (с. 36). 11 Петровский, открывший новый талант, обещает набросать «физиологический очерк» встреченных приятелями художников. 12 В «Воспоминаниях» Григорович активно сглаживает события прошлого, описывая происходящее с точки зрения «наивного наблюдателя», не вовлеченного в интриги и скан-далы: «Стороною только доходили до меня слухи о том, что он требовал печатать “Бедных людей” особым шрифтом и окружить рамкой каждую страницу; я не присутствовал при этих разговорах и не знаю, справедливо это или нет; если и было что-нибудь похожее, тут, вероятно, не обошлось без преувеличения» (Григорович, 1987, с. 101), не соотнося явления и бытовавшие шутки, в действительности инициированные или подхваченные им или его окружением. (Здесь и далее в цитируемых текстах курсив наш. - А. К.) 13 Григорович стал секретарем этого общества в 1864 г. В таком случае, скажу вам, что у вас такой талант, какого еще мне не приводилось видеть! Да,- прибавил он, - какие бы ни были ваши обстоя-тельства, - смело жертвуйте всем для искусства, и, верно, ни вы, ни ваше семейство не останетесь в проигрыше... (с. 62). Дальнейшие события разворачиваются с катастрофической быстротой: Андре-ев в течение короткого времени завоевывает расположение маститых членов Ака-демии, получает серебряную медаль, чем вызывает недовольство и насмешки завистников 12. Но, прочитав письмо от любимой сестры, он отказывается от про-должения выбранного пути, отправляется в провинцию, где и «погибает», стано-вясь чиновником на почте. Повесть заканчивается письмом Борисова, в котором тот, указывая на трагедию своего товарища, воздавал хвалы Обществу поддержки художников, которое он возглавил 13. Таким образом, тривиальный сюжет о вос-хождении таланта в Петербурге и его гибели в глухой провинции предполагает наличие некоторых устойчивых и опознаваемых фабульных звеньев, связанных с признанием творческой средой, закреплением в ней и вынужденным выходом за пределы этой среды. Тем не менее, повесть оставляет вопросы, определяемые границами своего и чужого опыта. Здесь остановимся на странном сближении фабулы повести с эпизодом из «Воспоминаний» А. Г. Достоевской. Один из наиболее ярких мо-ментов этих «Воспоминаний» составляет описание Достоевского-импровизатора, который разворачивает перед своей собеседницей свой замысел: В новом романе было тоже суровое детство, ранняя потеря любимого отца, какие-то роковые обстоятельства (тяжкая болезнь), которые оторвали художника на десяток лет от жизни и любимого искусства. Тут было и воз-вращение к жизни (выздоровление художника), встреча с женщиною, ко-торую он полюбил: муки, доставленные ему этою любовью, смерть жены и близких людей (любимой сестры), бедность, долги... Душевное состояние героя, его одиночество, разочарование в близких людях, жажда новой жизни, потребность любить, страстное желание вновь найти счастье были так живо и талантливо обрисованы, что, видимо, были выстраданы самим автором, а не были одним лишь плодом его художест-венной фантазии. На обрисовку своего героя Федор Михайлович не пожалел темных кра-сок. По его словам, герой был преждевременно состарившийся человек, больной неизлечимой болезнью (паралич руки), хмурый, подозрительный; правда, с нежным сердцем, но не умеющий высказывать свои чувства; ху-дожник, может быть, и талантливый, но неудачник, не успевший ни разу в жизни воплотить свои идеи в тех формах, о которых мечтал, и этим всегда мучающийся (Достоевская, 1971, с. 107). Разумеется, фабульные и лексические соответствия свидетельствуют о том, что романтический сюжет о гибели таланта, осмысляемый сквозь призму соци-ального анализа, является ведущим сюжетом эпохи. Однако нельзя не учитывать того обстоятельства, что беллетристика «Отечественных записок» была хорошо известна Достоевскому, и, читая, «Неудачи», он мог опознать свой стиль 14 и узнать себя в пылком и нервном протагонисте. Так, у блестящей импровизации появляется довольно опознаваемый литературный след. 14 Письмо сестры Андрееву, заставляющее вспомнить развязку «Бедных людей» и по-явление господина Быкова, во многих чертах отзывается в письме Пульхерии Александ-ровны о Лужине: «Вот в чем дело: ты знаешь, что еще четыре года тому назад Иван Петро-вич Куницын (помнишь, тот самый, у которого три дома, - один еще такой хорошенький, на самом берегу реки) просил руки моей. Тогда я ребячилась и не хотела идти за него, не-смотря, что тяжело было мне жить в собственном доме. Не думай, однако ж, чтоб и тогда был он мне очень не по сердцу, но в то время я была еще слишком молода и довольно было пятидесяти лет Куницына, чтобы я от него отказалась. Теперь я сужу иначе. К тому же я разузнала кое-что о нем: он человек добрый. Говорят, будто он скуп, - но что мне до это-го, я не мотовка, не прихотлива, - ты это знаешь. Главное в том, что Иван Петрович обе-щает пристроить все наше семейство в случае, если я буду его женой. Я с радостью отдаю ему свою руку. Надо же когда-нибудь этим кончить» (с. 61). Тем более странным оказывается замечание самого Григоровича, оставленное походя в его «Воспоминаниях»: «О моей жизни в Академии не стоит долго рас-пространяться: то, что я из нее вынес, описано большею частью в давнишней мо-ей повести “Неудавшаяся жизнь”» (Григорович, 1987, с. 67). Из большинства мемуарных источников, составляющих своего рода летопись «замечательного десятилетия», мы можем узнать, что Григорович был частью богемы, столичным жуиром, который не сталкивался с проблемами «света и тени» и «самопожертво-вания», описанными в произведении. Став свидетелем катастрофы, постигшей его современников, Григорович, судя по его письмам и разрозненным записям в книжках, продолжал думать о том, чтобы завоевать прочное место в литературе, не повторить судьбу своего персонажа. Однако после 1864 г., не закончив ро- ман «Два генерала», писатель надолго уйдет из литературы, вернувшись к беллет-ристике только в 1880-е гг. Здесь, подвизаясь на поприще «Нивы» и стараясь играть роль патриарха в кругу писателей чеховского круга, он в то же время при-знает, что «остался за штатом русской литературы» (Письма русских писателей к А. С. Суворину, 1927, с. 121). Так, присвоенный художественным текстом чу-жой опыт (чья-то неудача) транспонировался со временем в автопроекцию (не-удавшаяся жизнь). В подведении некоторых итогов пройденного пути, по замечанию Ю. М. Лот-мана, «возникает психологическая потребность переделать прошлое, внести в не-го исправления, причем пережить этот скоррегированный процесс как истинную реальность» [2002, с. 707]. Если наше предположение верно, то, говоря о «скорре-гированной реальности», мы можем получить следующую модель: 1) Григорович соединяет в Андрееве характерологию Гоголя и биографические черты Достоев-ского 15; 2) Достоевский прочитывает повесть Григоровича и узнает в ней себя; 3) он берет ее за основу своей импровизации 16; 4) спустя годы Григорович воз-вращается к своему замыслу и «узнает» в ранее созданном им герое себя (см. таб-лицу). 15 Не исключаем, что этот эксперимент был продолжен Григоровичем в романе «Про-селочные дороги». Выведенный в качестве заведомо сниженных, комических персонажей автор «Непризнанной индейки» Аполлон Егорович Дрянков соединяет в своем образе чер-ты А. А. Григорьева, Е. Э. Дриянского и собственно Ф. М. Достоевского. Узнаваемость портретных черт и нарушающие этику намеки, вероятно, были прочитаны Достоевским и нашли ответ в его романе «Село Степанчиково и его обитатели». 16 По наблюдению С. В. Белова и В. А. Туниманова, «он и сочиняет роман, и рассказы-вает собственную биографию, не стирая грани, разделяющей искусство и жизнь, но и ясно давая понять, как легко переходима эта грань. Достоевский ждет от слушательницы не только чуткого, тонкого понимания, отклика, но и жизненно необходимого для себя реше-ния (хотя давно знает о зарождающемся чувстве Анны Григорьевны!). Отрицательный ответ для него равносилен поражению, катастрофе. Простодушные записки Анны Григорь-евны превосходно передают сложные душевные переживания Достоевского, эту причуд-ливую смесь самолюбия, гордости, мнительности, неуверенности - поистине драматиче-ское и мучительное состояние» [Белов, Туниманов, 1971, с. 7]. Объяснение, согласно которому Анна Григорьевна могла полностью выдумать этот эпизод, мы не учитываем - слишком большая ответственность была на мемуаристке во всем, что касалось личности ее покойного мужа. Прагматика осуществленной правки в этом случае очевидна: «Неудачи» носят более локальный и скромный характер, маркируя эпизод или цепочку эпизодов в жизни человека (или совокупность ситуаций в сюжете художественного произ-ведения [Феномен творческой неудачи, 2011; 2018; Ащеулова, 2012]). «Неудав-шаяся жизнь» созвучна глобальной катастрофе, следы которой отчетливо просле-живаются в тексте «Литературных воспоминаний» и позднем эпистолярии писателя. Прототипы: художники, критики, писатели Prototypes: artists, critics, writers Прототип Художники Критики и писатели Петровский Томаринский Белинский Чибезов Брюллов Гоголь Борисов Шудан Григорович Сидоренко Шевченко Андреев Григорович Ф. Достоевский Таким образом, пережитый и заимствованный опыт в его фикциональном пе-реосмыслении позволяет увидеть параллель между литературными воспомина-ниями и ранней, во многом незрелой, повестью и расширить наше представление о прототипах и технике их использования в плоскости художественного текста, а также варьируемости и поливалентности их плана содержания в авторской реф-лексии. Приложение Письмо Д. В. Григоровича А. А. Краевскому, 1850-го года, без даты Appendix Letter of Dmitry Grigorovich to Andrey Kraevsky without date, 1850 Милостивый государь Андрей Александрович, Не сердитесь на меня, если опоздал несколькими днями с повестью, виноват не я, а Зарайская почта, которая отправляется всего раз в неделю 17. Согласно мо-ему обещанию, я постарался обтесать и исправить ее так, чтобы каждая ее строчка входила по возможности плотнее в пазы нашей цензуры. Разумеется, повесть сильно от этого пострадала, да делать было нечего; из двух зол одно: пусть лучше окривеет родное детище, чем вовсе умрет! 18 Главная мысль, заключавшаяся в том, что часто на поприще искусства молодые люди с замечательным талантом пропадают от недостатка средств и поощрения, сохранилась теперь в полусвете. Оговорка в конце о благодетельном обществе поощрения художников и отдален-ное время, в которое происходит действие, т. е. первый год появления Брюллова 17 Жалобы на Зарайскую почту, равно как и на разлитие рек - Оки и Смедвы - состав-ляет лейтмотив писем Григоровича к Краевскому [Вокруг романа «Проселочные доро-ги»…, 2022]. 18 В письмах Григоровича такое сравнение частотно: «Скажите же хоть одно слово о том, как действует цензура в отношении к моему детищу? Соображаясь с этими дейст-виями, я буду знать, по крайней мере, как поступать в четвёртой части» (ОР РНБ. Ф. 391. Ед. хр. 300). Не исключаем, что использование этой идиомы обусловлено влиянием стиля Чарльза Диккенса. в Петербурге, - скажут всё. Если ценсор 19 запнется, укажите ему, пожалуйста, на эти два пункта. Любовная интрига (т. е. нравственное направление) разбавлена водою, точно так же как постоянный стыд героя за подлое и гнусное семейство, - чувство, которое было проведено прежде во всей повести. Теперь другой вопрос: буде повесть придется вам собственно не по вкусу, - возвратите ее мне, как мож-но скорее, - у меня есть для нее место 20, - а я взамен пришлю вам другие. Впро-чем, вы должны знать, что я лишен - благодаря Богу, щекотливого авторского самолюбьишка, и потому можете черкать и марать, что найдете нужным. В повес-ти, по моему расчету, 7 листов, я вам должен 316 целковых, - останется, следова-тельно, после печати за вами: 119 руб ассигнациями, или около (считаю по 50 целковых с листа, также получаю в «Современнике»). 19 Цензор Санкт-петербургского цензурного комитета А. И. Фрейганг. 20 Вероятно, на страницах «Современника». 21 М. П. Погодин отказался от этого проекта, который остался в 1850-е гг. нереализо-ванным. 22 После ареста брата М. М. Достоевский, продолживший сотрудничество с А. А. Кра-евским, поддерживал общение с некоторыми беллетристами, в частности, с Д. В. Григоро-вичем. В одном из писем, например, он просит своего собеседника навестить его и «взять серебряных ложек», - что красноречиво свидетельствует о приятельских отношениях двух литераторов (см.: ОР РНБ. Ф. 222. Ед. хр. 8). У меня, против этого, будет к вам, Андрей Александрович, большая просьба, - вот в чем дело: мне представляется случай ехать в Нижний на ярмарку, - хочется очень, - а денег ни гроша (как водится). Сделайте милость, пришлите мне полто-раста целковых (совестно, да ей Богу, некого просить); Погодин додаст мне ос-тальные 500 целковых после допечатания полного собрания сочинений, т. е. не раньше декабря 21). Благодарить вас буду страшно! Кроме этого, я решительно проведу, выключая нижегородскую поездку, до будущей весны в деревне, рабо-тать буду, следовательно, много, - и это ручается вам, что поквитаюсь со всем в скором времени. Прошу вас еще раз: пожалуйста, исполните мою просьбу как можно скорее. И пятьсот рублей - Бог знает что, вы легко можете отдать, а я лег-ко могу их заработать, - что сделаю с большим удовольствием. Обещаю, что впредь не буду утруждать такими просьбами. Если приведется случай, и он не забудется - замолвите словечко в редакции о присылке мне «Отечественных за-писок», я их не получаю. Жду Достоевского 22, как Мессию. Он сказал мне, что будет к себе в деревню поспешным, и деревенского пути тут 20 верст от меня. Прощайте, Андрей Александрович, будьте здоровы, и не забывайте всегда го-тового услужить Д. Григоровича Адрес: Рязанской Губернии, Город Зарайск в село Дулебино. Дм. Вас Григор.

Скачать электронную версию публикации