The story “Childhood” by L. N. Tolstoy as a pretext of “Luvers’s Childhood” by B. Pasternak.pdf Опубликованная в 1922 г. повесть Бориса Пастернака «Детство Люверс» про-должила ряд произведений начала XX в., затрагивавших тему взросления. По-весть поэта нашла отклик в критике 1, но нас интересуют в первую очередь два отзыва, в которых повесть Пастернака ставится в один ряд с другими произведе-ниями о детстве. Так, в статье «Говорящие» Михаил Кузмин, размышляя о про-заическом произведении Пастернака, приводит перечень повестей о детстве, которые появились в русской литературе «за последние годы» («Детство» Горько-го, «Детство Никиты» А. Толстого, «Котик Летаев» А. Белого, «Младенчество» Вяч. Иванова, «Шведские перчатки» Юркуна), но отмечает, что «интерес повести Пастернака не в детской, пожалуй, психологии, а в огромной волне любви, тепло-ты, прямодушия и какой-то целомудренной откровенности эмоциональных вос-приятий автора Как ни странно, некоторые страницы, некоторые отношения автора (или его героини) напоминают облегченного Льва Толстого или романы Гёте» [Кузмин, 2018, с. 260]. Автор второй рецензии, Ю. Н. Тынянов, также упо-минает Л. Н. Толстого в связи с рассуждениями о «Детстве Люверс»: «В этой не-ожиданной вещи - очень редкое, со времени Льва Толстого не попадавшееся, ощущение, почти запах новой вещи» [Тынянов, 1977, с. 161]. 1 Среди авторов рецензий можно назвать Евгения Замятина, Константина Локса, Геор-гия Адамовича и др. (см. подробнее [Б. Л. Пастернак: pro et contra, 2012, с. 239-276]). Повесть Бориса Пастернака «Детство Люверс» оказывается поставленной в один ряд с другими произведениями начала XX в., в которых тема взросления, перехода из младенчества в детство и от детства к юношескому возрасту занимает центральное место. Но, как видно из приведенных рецензий, уже первые читатели произведения Пастернака воспринимали его в русле сложившейся в русской ли-тературе традиции описания детства, идущей от Л. Н. Толстого, которая пере- осмыслялась и приобретала особое звучание и особое значение в эпоху модер-низма. В исследовательской литературе тема сопоставления повести Пастернака с другими повестями о детстве как XX, так и XIX в. практически не рассматрива-лась. Исключениями являются работа А. Архангельского, в которой проводятся параллели между «Младенчеством» Вяч. Иванова и «Детством Люверс» Пастер-нака, хотя, как подчеркивает исследователь, Б. Л. Пастернак «никогда не ощущал себя последователем Иванова» [Архангельский, 1994], и работа А. Ю. Сергеевой-Клятис, посвященная сопоставлению образа ребенка в произведениях Бориса Пастернака и Андрея Белого [Сергеева-Клятис, 2016]. Цель нашей статьи - про-следить перекличку произведения Пастернака с повестями о детстве XIX в., по-скольку проза Бориса Пастернака представляет собой сложное единство, содер-жащее большое количество элементов, которые часто требуют расшифровки, и выявление и анализ подтекстов позволит раскрыть значимые аспекты и подсве-тить новые смыслы в повести взросления XX в. 2 Поэтому мы хотим подробнее остановиться на повести Л. Н. Толстого «Детство» как претексте произведения Бориса Пастернака, наметить точки пересечения, которые прослеживаются в этих текстах. 2 Здесь мы опираемся на положение, о котором говорит Л. Л. Горелик, ссылаясь на ра-боты Ю. Н. Чумакова о возможности «неявной фабулы»: «при анализе прозы Пастернака иногда приходится оспаривать предложенные ранее истолкования фабулы его повестей, поскольку в некоторых случаях только тщательное исследование подтекстов может спо-собствовать проявлению на уровне образов и мотивов внутреннего, неявного движения содержания» [Горелик, 2000, с. 5]. 3 См. об этом, например: [Архангельский, 1991; Иванов, 2015]. Нужно сказать, что об-раз ребенка и детская тема также приобретают особую значимость в искусстве модернизма (см. об этом, например: [Мастепак, Полева, 2020; Волегов, 2020]). 4 О пушкинской традиции в построении образа метели см. также [Горелик, 2000]. 5 Анализ влияния повести Л. Н. Толстого на другие произведения русской литературы о взрослении героев не входит в задачи нашего исследования, укажем здесь лишь некото-рые работы, рассматривающие влияние «Детства» Л. Н. Толстого на произведения авторов XIX в. [Бондарь, 1992; Романова, 2008; 2009], И. А. Бунина [Бочаева, 2000], Ю. Казакова [Махинина, 1993]. 6 Несмотря на то что В. Шкловский, рассуждая об остранении, в первую очередь опи-рается на примеры из произведений Л. Н. Толстого, существует мнение, что «Толстой ни- Прежде чем мы перейдем к анализу элементов, которые позволяют говорить о перекличке в повестях Бориса Пастернака и Льва Толстого, нужно отметить, что детство для Пастернака - особая тема, занимающая важное место в его поэтике 3. Тема детства в произведениях Пастернака, причем и в поэзии, и в прозе, оказыва-ется сопряженной с мотивами грозы, метели, бури и связанными с ними и иду-щими от них темами вдохновения, рождения творчества. Интересно, что в этом аспекте тоже обнаруживается влияние произведений Л. Н. Толстого: «миф о ме-тели» и в «Докторе Живаго», и в «Детстве Люверс», по наблюдению К. А. Наги-ной, совмещенный с темами случая, судьбы, предопределенности, продолжает пушкинскую и толстовскую традиции [Нагина, 2011] 4. Несомненно, «Детство» Л. Н. Толстого стало произведением, оказавшим ог-ромное влияние на русскую литературу, и в первую очередь - на развитие произ-ведений, в которых центральное место занимает образ ребенка, наделенный осо-бым поэтическим восприятием времени и пространства окружающего мира 5. Первый аспект, который мы хотели бы рассмотреть в связи с сопоставлением по-вести Б. Л. Пастернака и повести Л. Н. Толстого в качестве ее подтекста, - это использования приема остранения 6. Этот прием напрямую связан с изображеникогда не использовал остранение как чисто литературный прием». К. Гинзбург указывает, что «для него это был способ, говоря словами Марка Аврелия, “метить прямо в вещи и проходить их насквозь, чтобы усмотреть, что они такое”; ради этого и требовалось “об-нажать и разглядывать их невзрачность и устранять предания, в какие они рядятся”» [Гинзбург, 2006]. В процитированной работе К. Гинзбург рассматривает остранение у Тол-стого через призму интеллектуальной традиции, идущей от произведений Марка Аврелия и авторов эпохи Просвещения, и приходит к выводу, что именно такое «двойное» влияние создает специфику использования Толстым приема остранения. 7 Приведем цитату из В. Шкловского, который впервые ввел понятие «остранение» в статье «Искусство как прием», опубликованной в 1927 г.: «Целью искусства является дать ощущение вещи как видение, а не как узнавание; приемом искусства является прием “остранения” вещей и прием затрудненной формы, увеличивающий трудность и долготу восприятия, так как воспринимательный процесс в искусстве самоцелен и должен быть продлен; искусство, то есть способ пережить делание вещи, а сделанное в искусстве, не важно» [Шкловский, 2018, с. 256]. 8 Об использовании остранения Пастернаком в поэтических произведениях см. [Баев-ский, 2013] и об этой книге [Мальцева и др., 2014]. 9 Расшифровка таких ассоциаций становится ведущей темой многих исследований «Детства Люверс», приведем здесь лишь одну из них, ставшую основополагающей, - рабо-ту Е. Фарыно [Faryno, 1993]. 10 Мы подробно говорили о живописных ассоциациях в «Детстве Люверс» в работе [Абрамова, 2020]. ем вещи 7, а мир детства в обеих рассматриваемых повестях показан как вещный мир, он наполнен различными предметами и деталями, часто увиденными как будто впервые, потерявшими свои очертания. И Пастернак, и Толстой как будто иллюстрируют высказывание В. Подороги: «Подлинным бытием вашей, только вам принадлежащей Вещи могут оказаться сновидения, воспоминания детства, привычки, отношения с другими, решающие “события” и трагические “истории”» [Подорога, 2016, с. 21]. Но, тем не менее, остранение как прием используется Пастернаком и Толстым по-разному. К. Гинзбург говорит об остранении XIX в., «остранении по-толстовски», и остранении XX в., «остранением по-прустовски». По мысли исследователя, в их основе лежит взгляд на вещь, как на впервые уви-денную, но взгляд этот приводит к разным результатам: в случае Толстого - к моральной и социальной критике, в другом случае - к импрессионистической непосредственности [Гинзбург, 2006]. Это положение, на наш взгляд, открывает новые пути рассмотрения такой особенности описания вещного мира в прозе Бо-риса Пастернака 8, которая ведет к огромному количеству ассоциаций 9, в том числе и живописных 10. Что же касается остранения у Толстого, то, как нам кажется, оно не всегда ве-дет за собой моральную или социальную критику, в «Детстве» уже предвосхища-ются импрессионистические приемы, которые будут развиваться в творчестве авторов XX в. Разберем один фрагмент повести Л. Толстого: Уже смеркалось, когда мы приехали домой. Maman села за рояль, а мы, дети, принесли бумаги, карандаши, краски и расположились рисовать око-ло круглого стола. У меня была только синяя краска; но, несмотря на это, я затеял рисовать охоту. Очень живо изобразив синего мальчика верхом на синей лошади и синих собак, я не знал наверное, можно ли нарисовать си-него зайца, и побежал к папа в кабинет посоветоваться об этом. Папа читал что-то и на вопрос мой: «Бывают ли синие зайцы?», не поднимая головы, отвечал: «Бывают, мой друг, бывают». Возвратившись к круглому столу, я изобразил синего зайца, потом нашел нужным переделать из синего зайца куст. Куст тоже мне не понравился; я сделал из него дерево, из дерева - скирд, из скирда - облако и, наконец, так испачкал всю бумагу синей крас-кой, что с досады разорвал ее и пошел дремать на вольтеровское кресло [Толстой, 1935, с. 30-31]. В описании процесса рисования нет ничего необычного, но в нем появляется ограничивающий момент - всего одна краска, которой Николенька пытается изо-бразить сцену охоты. Тем не менее, сомнение в возможности использования этого цвета возникает только тогда, когда герой решает изобразить зайца, но не затра-гивает уже нарисованных мальчика, лошади, собак. Алогичность детского взгляда на мир как будто подтверждается рассеянным ответом взрослого: «Бывают, мой друг, бывают». Эпизод заканчивается чередой метаморфоз, которым подвергается заяц 11, что в итоге приводит к уничтожению рисунка. 11 Заметим, что этот неудавшийся рисунок зайца отсылает к описанию охоты, в которой участвовал мальчик, и становится своеобразным эквивалентом упущенной добычи. 12 Об этом см. подробнее, например, [Романова, 2008]. Вещи, которые предстают перед читателем в повестях Толстого и Пастерна- ка, - это вещи, существующие в пространстве воспоминаний о детстве. В «Детст-ве» Толстого это выражено более явно: то, что происходит с героем, с Николень-кой, дается как воспоминание о прошлом. П. Попов говорит даже о «двойном плане сферы воспоминаний» у Толстого: «воспоминание, преломленное через призму воспоминания» [Попов, 1939, с. 85]. Именно поэтому точка зрения пове-ствователя постоянно переключается между детским взглядом Николеньки, кото-рый воспринимает вещи, события в непосредственной близости, и взглядом взрослого рассказчика, рассматривающего всё происходящее издали, через приз-му воспоминаний 12. В связи с темой воспоминаний и самой формой изложения, характерной для Толстого, хотелось бы остановиться еще на одном эпизоде, идущем сразу после уже упомянутого нами отрывка: Maman играла второй концерт Фильда - своего учителя. Я дремал, и в моем воображении возникали какие-то легкие, светлые и прозрачные воспоминания. Она заиграла патетическую сонату Бетховена, и я вспомнил что-то грустное, тяжелое и мрачное. Maman часто играла эти две пьесы; поэтому я очень хорошо помню чувство, которое они во мне возбуждали. Чувство это было похоже на воспоминание; но воспоминание чего? Каза-лось, что вспоминаешь то, чего никогда не было [Толстой, 1935, с. 31]. Этот фрагмент интересен, с нашей точки зрения, тем, что в нем происходит упомянутое нами переключение с одной точки зрения на другую: эпизод начина-ется как описание происходящего с Николенькой, он засыпает. Но музыка будит в его воображении «воспоминания», которые никак конкретно не описываются, дается только их характеристика: сначала «легкие, светлые и прозрачные», за- тем - «грустное, тяжелое и мрачное». Затем возникает уже взрослый повествова-тель, говорящий о том, что он помнит эту музыку и эти «воспоминания». В конце же происходит неожиданное нарушение читательского ожидания: кажется, что вот-вот будет названо то, чему не смог дать наименование ребенок, но всё обора-чивается воспоминанием о том, «чего никогда не было». Воспоминание о несуще-ствующем - тема, которая скорее могла бы возникнуть в произведениях эпохи модернизма, потому что она выводит героя повествования как бы за рамки авто-биографизма в описании детства, как будто переносит героя в пространство вне того, что он может воспринимать. Здесь, на наш взгляд, обнаруживается переход внимания от личности к самим душевным состояниям, к их составу, в котором Б. Эйхенбаум видел форму «затрудненности художественного восприятия, обнов-ления материала, ставшего банальным и потому художественно неощутимым» [1922, с. 75]. У Бориса Пастернака тема воспоминаний о детстве появляется уже в одном из ранних набросков «Когда Реликвимини вспоминалось детство...». Приведем нача-ло этого текста: Когда Реликвимини вспоминалось детство, он находил его окруженным полуденными деревьями, сквозь которые несся полусон кастрюль с кухни, пересыпалось горячее стрекотание, и, сбивая друг друга в воздухе, устава-ли мотыльки. Или ему припоминалась вечерняя лужайка за плетнем; на траве так умно, точно и строго был нарезан забор и выпилены тени подгля-дывающих веток; далеко за сгустившимися ромашками над кустарной да-лью сторонилась безвременная звезда, какая-то невиданная, и все было расставлено так тихо и просторно, как будто готовились к какому-то даль-нему крику или окрику, и притихли, чтобы откликнуться: прямой души-стый воздух вел из калитки туда, где это могло произойти [Пастернак, 2004, с. 436]. В этом отрывке тема воспоминания вводится первой фразой, и далее развер-тывается живописное описание, похожее на то, что возникнет позже в «Детстве Люверс», в одном из важнейших, на наш взгляд, эпизодов, в котором Женя впер-вые видит хромого 13. Детство в этом раннем наброске предстает как ожившая картина, наполненная деталями: деревья, мотыльки, тени веток, ромашки, «без-временная», «какая-то невиданная» звезда - всё как будто останавливается и за-стывает, как на полотне художника (мотив сна и замирания проходит через весь приведенный отрывок: «полусон кастрюль с кухни»; «уставали мотыльки»; «все было расставлено так тихо и просторно»). 13 Данный эпизод мы подробно разбирали в работе [Абрамова, 2020], выявляя в нем экфрастические черты. 14 В воспоминаниях Реликвимини происходит любопытная временная подмена: «Дет-ство запомнило полдни и возвращение пололок с работ; юность связала себя с рассветом. Поэтому юность Реликвимини настала для него раньше его детства. Юность предшество-вала детству Реликвимини» [Пастернак, 2004, с. 436]. Сближение темы детства с понятиями «граница», «черта», «линия», «рисунок» отмечено в исследовании «Антология художественных концептов XX века», ав-торы которой, рассматривая ранние тексты Пастернака, отмечают, что «Детство воспринимается писателем как некий идеал, загадочный акварельный этюд, где прописаны конкретные образы и в то же время переходы от одного объекта к дру-гому - мягкие, плавные, едва уловимые» 14 [Антология художественных концеп-тов…, 2019, с. 89-132]. Если же говорить о повести «Детство Люверс», то в ней также появляются важные для Бориса Пастернака мотивы границы и ее пересечения. Вся повесть оказывается построена на переходных и переломных моментах взросления герои-ни. Сразу же отметим, что это присуще и повести Л. Н. Толстого «Детство», где описано всего несколько дней, несколько эпизодов из жизни Николеньки Иртеньева, но эти моменты также приобретают значение важных этапов, из преодоления которых складывается процесс взросления героя (здесь и значительные события, такие как переезд из родного дома в город, первые переживания влюбленности, смерть матери и мелкие и обыденные переживания, например занятие рисованием, о котором мы писали выше, тоже наделенные качествами переходных и перелом-ных). Но приведем пример из повести Б. Пастернака, в котором проявляется тема воспоминания 15, а также тема границы, черты, ее перехода. Открывающий вто-рую часть повести эпизод с француженкой, которая «похожа была на муху» 16, описан как воспоминание: на протяжении всего отрывка это подчеркивается не-сколько раз словами «припоминала», «было утрачено» (т. е. забыто), «она только помнила»: 15 Теме памяти в повести «Детство Люверс» посвящено исследование А. С. Акимовой [2007]. 16 Отметим здесь ассоциацию с убитой мухой, которая появляется в самом начале «Детства» Л. Н. Толстого. 17 О том, как такие состояния влияют на описание мира детства у Пастернака, писал уже Ю. Н. Тынянов [1977, с. 167]. Впоследствии Женя припоминала только, что француженка похожа бы-ла на муху и никто ее не любил. Имя ее было утрачено совершенно, и Женя не могла бы сказать, среди каких слогов и звуков можно на это имя набре-сти. Она только помнила, что француженка сперва накричала на нее, а по-том взяла ножницы и выстригла то место в медвежьей шкуре, которое было закровавлено [Пастернак, 2004, с. 37-38]. В эпизоде описывается еще один важный момент во взрослении девочки, ко-торый тоже представляет собой символическую границу между детством и деви-чеством, что подчеркивается еще и состоянием героини, колеблющимся между воспоминанием о событии и исчезновением, растворением памяти о нем. Женя вспоминает только саму француженку, но не ее имя и не сами события, которые в дальнейшем изложены уже голосом повествователя. Состояние между памятью и беспамятством становится еще одним из ряда пограничных состояний, возни-кающих в повести: состояния сна, болезни, возникновения видений 17. В «Детст-ве» Л. Н. Толстого тема сна и пробуждения также занимает важное место: вспом-ним хотя бы, что повесть начинается с пробуждения Николеньки Иртеньева. Но мы приведем еще один пример, где тема сна соединяется с мотивом видения, в котором вещи предстают в странном, искаженном виде: Отуманенными дремотой глазами я пристально смотрю на ее лицо, и вдруг она сделалась вся маленькая, маленькая - лицо ее не больше пугов-ки; но оно мне все так же ясно видно: вижу, как она взглянула на меня и как улыбнулась. Мне нравится видеть ее такой крошечной. Я прищури-ваю глаза еще больше, и она делается не больше тех мальчиков, которые бывают в зрачках; но я пошевелился - и очарование разрушилось; я сужи-ваю глаза, поворачиваюсь, всячески стараюсь возобновить его, но напрасно [Толстой, 1935, с. 43]. Взгляд сквозь сон - это еще один вариант приема остранения, при котором уже передаются не просто детские впечатления или воспоминания; образ матери, который возникает здесь, становится частью самого героя, он как будто управляет этим необычным взглядом («Я прищуриваю глаза еще больше, и она делается...»), но очарование, которое он испытывает, разрушается, как будто предсказывая бу-дущую потерю. В нашей работе мы обозначили перекличку двух повестей о детстве и взросле-нии. И это позволяет говорить о том, что Борис Пастернак создавал свою повесть о детстве, опираясь на повесть Льва Толстого, именно поэтому уже в первых ре-цензиях на «Детство Люверс» Пастернака отмечалось ассоциативное сходство его произведения с «Детством» Л. Н. Толстого. В заключение приведем еще одно на-блюдение. В «Детстве» Л. Н. Толстого присутствует еще одна тема, которая затем преломилась в «Детстве Люверс» Бориса Пастернака, - это тема подслушанного, подсмотренного, «незаконного» проникновения ребенка в мир взрослых. В повес-ти Толстого, например, герой подслушивает разговор взрослых о его родителях, в тексте Пастернака один из ключевых эпизодов взросления героини также стро-ится с помощью этой темы: Женю в те годы спать укладывали рано. Она не могла видеть огней Мо-товилихи. Но однажды ангорская кошка, чем-то испуганная, резко шевель-нулась во сне и разбудила Женю. Тогда она увидала взрослых на балконе. Нависавшая над брусьями ольха была густа и переливчата, как чернила. Чай в стаканах был красен. Манжеты и карты - желты, сукно - зелено. Это было похоже на бред, но у этого бреда было название, известное и Жене: шла игра. Зато нипочем нельзя было определить того, что творилось на том берегу, далеко-далеко: у того не было названия и не было отчетливого цвета и точ-ных очертаний; и волнующееся, оно было милым и родным и не было бре-дом, как то, что бормотало и ворочалось в клубах табачного дыма, бросая свежие, ветреные тени на рыжие бревна галереи. Женя расплакалась… [Пастернак, 2004, с. 34]. У приведенного фрагмента есть автобиографический подтекст, описанный са-мим Борисом Пастернаком в очерке «Люди и положения», и он тоже оказывает- ся указанием на взаимосвязь с Л. Н. Толстым и на его влияние на творчество Б. Л. Пастернака: Записанную Родионовым ночь я прекрасно помню. Посреди нее я про-снулся от сладкой, щемящей муки, в такой мере ранее не испытанной. Я закричал и заплакал от тоски и страха. Но музыка заглушала мои слезы, и только когда разбудившую меня часть трио доиграли до конца, меня услышали. Занавеска, за которой я лежал и которая разделяла комнату на-двое, раздвинулась. Показалась мать, склонилась надо мной и быстро меня успокоила. Наверное, меня вынесли гостям, или, может быть, сквозь раму оконной двери я увидел гостиную. Она полна была табачного дыма. Мига-ли ресницами свечи, точно он ел им глаза. Они ярко освещали красное ла-кированное дерево скрипки и виолончели. Чернел рояль. Чернели сюртуки мужчин. Дамы до плеч высовывались из платьев, как именинные цветы из цветочных корзин. С кольцами дыма сливались седины двух или трех стариков. Одного я потом хорошо знал и часто видел. Это был художник Н. Н. Ге. Образ другого, как у большинства, прошел через всю мою жизнь, в особенности потому, что отец иллюстрировал его, ездил к нему, почитал его и что его духом проникнут был весь наш дом. Это был Лев Николаевич [Пастернак, 2004, с. 298].

Скачать электронную версию публикации