Fairy-tale fantasy in Russian handwritten fiction of the late 17th - first third of the 18th centuries.pdf Элементы сказочной поэтики довольно рано проникают в русские летописные исторические предания. Вместе с тем первые памятники русской словесности, в которых прослеживается структура сказочного сюжета, относятся к концу XV - XVI в. [Ромодановская, 1994, с. 128-129]. Точное время рождения фольклорной волшебной сказки в России нам неизвестно 1. Некоторые идеи были сформулиро-ваны в свое время Е. А. Костюхиным. Он высказал мнение об относительно позд-нем формировании жанра - не ранее XVII-XVIII вв. Кроме того, ученый отметил проницаемость границ книжности и устного народного творчества и предполо-жил, что литература могла стать источником для формирования сказочного фольклорного фонда [Костюхин, 2004, с. 561]. 1 О ранних записях народных сказок см.: [Новиков, 1971]. 2 АТУ - Aarne A., Thompson St., Uther H.-J. Index of international folktales. URL: https:// www.duchas.ie/en/aath (дата обращения 19.06.2022). 3 Единственный известный список этого памятника озаглавлен «Повесть о некоем царе и о дщери его», для большего удобства мы упростили название. В пользу этой версии говорят исследования русской культуры XVII в. Со вто-рой половины столетия в ней наблюдается активное развитие беллетристики, воз-растание роли сказочных сюжетов в литературном повествовании и знакомство с новыми жанрами “неполезного чтения” [Панченко и др., 1970; Ромодановская, 1994; Małek, 1992]. В этой статье мы проанализируем подачу сказочной фантастики в беллетри-стических произведениях переходной эпохи и Петровского времени, а также об-ратим внимание на изменения, происшедшие в трактовке волшебства. Материа-лом послужили переводные и оригинальные повести конца XVII - первой трети XVIII в.: «Повесть о царице и львице» (русская обработка переводной «Повести об Оттоне», сюжет об оклеветанной жене - АТУ 883А 2), «Повести о царе и его дочери» 3 (сюжет о мертвой царевне - АТУ 709), «Повесть о купце Григории» (русская обработка приклада о чернокнижнике и рыцаревой жене из сборника «Римские Деяния»), ранние переводы двух французских сказок М.-К. д’Онуа о Голубой птице и об Острове Блаженства - «Повесть о Флорине» (сюжет о воз-любленном-птице - АТУ 432) и «Гистория о принце Адолфе» (сюжет о крае, где не умирают - АТУ 470В) 4. 4 Исследование памятников: [Чалкова, 1985; 2011; Ромодановская, 1994, с. 154-159; Курышева, 2017; Małek, 2021]. См. также: Курышева Л. А., Карева Н. В. Русские версии французской галантной сказки // Рукописная беллетристика в светской культуре Петров-ского времени: Коллективная монография (в печати). В ряде беллетристических произведений этого периода представления о вол-шебстве тесно связаны с христианским мировоззрением. Конфликт определяют две силы: зло инициирует ненавистник человечества - дьявол, от Бога исходят чудесные события, восстанавливающие порядок вещей. Проводниками первого нередко выступают «злые жены». Обратимся к примерам из «Повести о царице и львице» (последняя четверть XVII в.) и «Повести о царе и его дочери» (конец XVII - начало XVIII в.): «Мати же царева, завиствуя на царицу, невестку свою, яко любит ея царь и за добродетель ея почитаема бе от всех, и не любяше ея… обрете тогда подобно время злобе своей и научением вражиим нача смышляти, да наведет на царицу пагубу» (Повесть о царице и львице, с. 427); «Дщерь же ца-рева творяше милостыню на всяк день, своими руками подаяще и трапезу убогим поставляше. Лютый же враг, искони ненавистник творящым милостыни, вложи мысль царице… Тогда лукавый враг разже сердце у царицы яростию великою» (Повесть о царе…, с. 260) (здесь и далее курсив наш. - Л. К.). Благодаря божест-венному вмешательству происходят чудесные, вначале необъяснимые события. Львица уносит младенца и заботится о нем: «И обрете во острове ис пещеры ис-ходяща лвицу и с чадом ея, и питающу младенца, и играющу с ним, и тешащу его. И порадовася царица, яко жив есть сын ея, и благодарив о том и моляше Бога… унесенное лвицею возложи Богови, во уме своем моляшеся о снабдении сына сво-его» (Повесть о царице и львице, с. 432). Богобоязненные и добродетельные пер-сонажи одерживают победу благодаря Божественному промыслу. Счастливый исход, чудесное избавление от беды сопровождается благодарственной молитвой: «И егда приехаша ко братиям… и виде их мертвых, и начаша горько плакати и копия из них вынимати. Егда же отъяша из них копия, братия восташа и быша живы и целы. И все дивишася и великом чюдеси и радовашеся радостию великою зело и прославляше Бога» (Повесть о царе…, с. 266). Избавление от змея, воскре-шение царевны также сопровождаются прославлением «всещедраго» Бога «о та-ковом великом чудеси» (Повесть о царе…, с. 262, 266). Интересно, что в «Повести о царе и его дочери» есть не только проявление Божественной воли в форме чуда. Волшебная сила злого персонажа, мачехи, инспирирована дьяволом, хотя момент ее передачи не слишком прояснен; чтобы погубить падчерицу она изготавливает отравленную сорочку: «Царица же… диавольским коварством сотвори срочьку вельми прекрасну… повеле ея натерьти лютым зелием» (Повесть о царе…, с. 263). Примерно в это же время в России появляются беллетристические произведе-ния, в которых магия и волшебство упомянуты как безоценочная категория. Пре-жде всего это «Повесть о куце Григории» (рубеж XVII-XVIII вв.). Действиям мага-любовника, которого подговорила извести мужа злая жена-изменница, про-тивостоит искусство волшебника, помогающего благочестивому мужу избежать смерти. Как отмечено Е. К. Ромодановской, в этой повести едва ли не впервые в русской литературе “нет темы христианского обличения колдовских действий” [Ромодановская, 1994, с. 158]. При этом по сравнению с прикладом сборника «Римские Деяния», послужившем источником этой обработки, русская повесть «оказывается еще свободнее от обязательной средневековой оценки волшебства», что связано, по мысли ученого, с «обмирщением» литературы в XVII в. [Там же, с. 159]. Свою лепту в рождение сугубо жанровой сказочной фантастики, свободной от оценок, внесли первые русские переводы французских сказок, выполненные в Петровскую эпоху. Рассмотрим подробнее, как передают и интерпретируют создатели «Повести о Флорине» (1700 - конец 1710-х гг.) и «Гистории о принце Адолфе» (1720-1730-е гг.) всё, что имеет отношение к волшебству. Начнем с персонажей, которые непосредственно связаны с магией. В «Повести о Флорине» 5 для обозначения мужского персонажа-волшебника переводчик сказ-ки использовал лексемы “мудрец” и “колдун”, что соответствует разнообразию наименований французского оригинала, в котором используются слова «enchan- teur» и «magicien» 6. Отметим, что наряду с упомянутыми обозначениями в лите-ратурных памятниках первой трети XVIII в. широко использовалось слово «волхв» в значении ‘волшебник, мудрец, прорицатель’, а также дериваты с этим корнем 7. Например, в уже упомянутой «Повести о купце Григории» злые и доб-рые магические силы были представлены «жидовиным, исполненым всякого вол-хования» и «мудрецом» (Повесть о купце Григории, с. 95). 5 См.: Повесть о Флорине (РГАДА, ф. 178, оп. 1., ед. хр. 183) / Подгот. текста Л. А. Ку-рышевой (в печати). 6 Ср.: «on lui dit que, si quelque fée ou quell que enchanteur la prenaient sous leur protection» (L’oiseau bleu, p. 206) - «знатно же, некоторая ега-баба или какой колдун ее бе-регут» (Повесть о Флорине, л. 45 - 45 об.); «Le magician se déchaîna contre elle et contre toutes les femmes» ( L’oiseau bleu, p. 209) - «Мудрец розсеръдился на нее и на всех женшин» (Повесть о Флорине, л. 54 об.). 7 Так, в переводе «Аполлодора… библиотеки или о богах» «искуснейшим волхвом» на-зван царь Амфаон, который «летающих птиц гласы разумел и... людям будущее провозве-щал», а также «в приносимых жертвах волшебствовати умел» (Барсов, 1725, с. 54). Сход-ное словоупотребление мы встречаем у Феофана Прокоповича: «Авгуры нарицалися чин утвержденныи волхвов. Которыи наблюдая на птицы… прорицали щастливое или нещаст-ливое поведение начинаемых дел» (Феофан Прокопович, 1721, с. 6). Выражаю сердечную благодарность Наталье Владимировне Каревой за консультации. 8 См.: Гистория о принце Адолфе (ГИМ, Барс., № 2358; БАН, 19.2.38; РГБ, ф. 310, № 912; ГЛМ, ф. 439, оп. 1, № 224; ГИМ, Заб., № 536; РНБ, Вяз., Q.200) / Подгот. текста Л. А. Курышевой (в печати). Совершенно новым и непривычным для русского читателя был такой персо-наж французской литературной сказки, как фея. В «Повести о Флорине» для пе-ревода слова «fée» (‘фея’) переводчик использовал обозначение «ега баба» («яга баба»), которым в источниках XVII-XVIII вв. назывались женщины, связанные с демоническим силами [Смилянская, 2002; Антонов, Майзульс, 2011]. Новацией со стороны переводчика стало обозначение «ягой бабой» волшебницы вообще, не зависимо от того, злая она или добрая: «D’ un enchanteur à une fée il n’y a que la main; ils se connaissaient depuis cinq ou six cents ans» (L’oiseau bleu, p. 211) - «Ме-жду мудрецом и ягою-бабою мало разности, и знали уже друг друга боле 500 лет» (Повесть о Флорине, л. 60 об. - 61). По другому пути пошел создатель «Гистории о принце Адолфе» 8. Хотя во французском источнике «Гистории» среди действующих персонажей нет фей, русский переводчик встретился с этим понятием при описании красот дворца на волшебном острове Блаженства. Дворец, пишет д’Онуа, обставлен мебелью, ко-торая сделана руками фей, причем самых галантных: «les meubles y étaient faits de la mains des fées, et même des plus galantes» (L’Ile de la Félicité, p. 136) 9. В списках «Гистории» понятие фей предстает в вариантах с корнем ‘бог’: «а протчие уборы принуждали смотреть силою на себя, бутто бы руками богинь устроены были» (ГИМ, Барс., 2358, л. 8 об.); ср. «…руками богини» (БАН, 19.2.38, л. 133 об.) и «…руками богов» (РГБ, ф. 310, № 912, л. 58 об.; ГЛМ, ф. 439, оп. 1, № 224; ГИМ, Заб., № 536, л. 32 об.; РНБ, Вяз., Q.200, л. 10). Предположительно, в архе-типе всех списков «Гистории» эквивалентом французских фей были «богини». 9 Французское выражение «fait de la main des fées» употреблялось при обозначении че-го-то, исполненного с большим искусством и изящностью, подробнее о русском переводе сказки «L’Ile de la Félicité» и литературной истории «Гистории о принце Адолфе» см.: Ку-рышева Л. А., Карева Н. В. Русские версии французской галантной сказки. 10 Отметим, что во французском оригинале речь идет о черной магии, о которой д’Онуа говорит в юмористическом ключе. Некромант, согласно определению в словаре А. Фю-ретьера, - это волшебник, способный вызывать дьявола и с его помощью воскрешать мерт-вых: «Nécromancien. Magicien qui communique avec le diable, et qui l’invoque pour faire des choses extraordinaires, et surtout par l’apparition des morts» (Furetière, 1690, s. p.). 11 По определению «Словаря Французской Академии», «grimoire» - это книга, которой волшебники пользуются, чтобы вызвать демонов: «Grimoire… Livre dont on dit que les Magiciens se servent pour évoquer les démons, etc.» (Dictionnaire de l’Académie Française, 1694, vol. 1, p. 542). От волшебных персонажей перейдем к тому, как представлены в переводах французских сказок магические умения и действия, волшебство вообще. Начнем с «Повести о Флорине». Для обозначения магических способностей доброй феи («l’art nécromancien») переводчик пользуется прилагательным, образованным от существительного «яга», - он пишет о «ягиной мудрости». Ср.: «La reine demeura ravie de ce nouveau chef-d’œuvre de l’art nécromancien» (L’oiseau bleu, p. 218) - «Королева зело обрадовалась такой предивности от ягиной мудрости» (Повесть о Флорине, л. 80 об.) 10. При этом лексема «мудрость», употребленная в значении ‘искусства’, соотносится с русской фольклорно-книжной традицией описания магических знаний и умений [Агапкина, 2020]. В другом эпизоде, повествующем о лечении раненого короля при помощи волшебства, для французского выраже-ния «искусство некромантии» переводчик выбрал более общеупотребительное слово «вороженье» [Словарь русского языка XI-XVII вв., 1976, с. 32; Словарь русского языка XVIII века, 1988, с. 71]. Чтобы подчеркнуть магические знания персонажа, создатель «Повести» использует тавтологические повторы «иной бы… воздивовался, однако ж… сие дело не в диво ставил». В этом же фрагменте французского оригинала говорится о том, что волшебник произносит слова из волшебной книги - «deux mots de grimoire» 11. В соответствующем эпизоде «По-вести» волшебная книга не упомянута, вместо нее фигурирует народная магия, культ заговоров: чтобы вылечить Прекрасного короля, колдун “заговорил кровь” и “заговорные слова пошептал”. Приведем фрагмент французской сказки и его перевода целиком: L’oiseau bleu Повесть о Флорине Un autre que lui aurait été étonné plus qu’il ne le fut; mais il n’ignorait Иной бы боле как он воздивовался, однако ж ему все вороженье было знаеaucun tour de l’art nécromancien: il ne lui en coûtaque quelques paroles pour arrêter le sang qui coulait encore; et avec des herbes qu’il trouva dans le bois, et sur les quelles il dit deux mots de grimoire, il guérit le roi aussi parfaitement que s’il n’avait pas été blessé (p. 209). мо, и сие дело не в диво ставил. Затем заговорил кровь, которая еще бежала, и добыл травы в том лесу, на которую заговорные слова пошептал. И в тот час короля вылечил, бутто он и ранен не бывал (л. 53 об. - 54). Как видим, при описании волшебных действий русский переводчик в соответ-ствующих фрагментах использует бытовую лексику, относящуюся к сфере народ-ных магических верований. В другом эпизоде французской сказки упомянуты невидимые «духи» («esprits») - популярное и неоднократно обыгрываемое во французской беллетри-стике представление о множестве миров и населяющих их духов [Williams, 1982, p. 18]. Во французской сказке речь идет о распространяющейся людской молве, которая таким образом объясняет появление в лесу неведомого певца: «…sa voix ravissait les passants, ils l’entendaient et ne voyaient personne, aussi il était conclu que c’étaient des esprits» (L’oiseau bleu, p. 203). Переводчик пользуется лексемой «чу-до», к которому добавляет сказуемое с тем же корнем: «Глас тех песней зело про-клаждал проезжих, которые глас слыша, а никово не видя, и чаели, что в том лесу некакое чюдо чюдит» (Повесть о Флорине, л. 37 - 37 об.). Использование подоб-ного рода тавтологических конструкций характерно для народной поэзии [Ев-геньева, 1963, с. 117-140]. Выше мы обратили внимание на то, что в списках «Гистории о принце Адол-фе» феям соответствуют лексемы с компонентом ‘бог’. Из других примеров из «Гистории» становится понятным, что использование слов с корнем ‘бог’ было приёмом, найденным переводчиком для передачи атмосферы сверхъестественно-сти и волшебства вообще. Описывая великолепие и совершенство дворца прин-цессы, д’Онуа говорит, что все искусства участвовали в его строительстве: «Il semblait que tous les arts avaient concouru avec unégal succès à la magnificence et à la perfection de cet édifice» (L’ile de la Félicité, p. 137). В русском переводе (это нашло отражение только в списках Полной редакции «Гистории») в соответст-вующем месте употреблено выражение «хитрости богов»: «Думал, что совершен-но все хитрости богов вспомоществовали оным мастерам делать сии палаты» (БАН, 19.2.38, л. 134). Как показало проведенное ранее исследование, в русскую версию французской сказки переводчик привносит тему «премудрости», которая относится к обоим персонажам - принцу Адолфу и принцессе Красоты и Веселия, а также к обстоятельствам их встречи в целом. Нами была высказана идея о связи этой темы в «Гистории» с синонимическими парами слов с хитр- / мудр-, отве-чающими за представление сферы магических знаний в русских фольклорных текстах и книжных памятниках 12. 12 См. об этом: Курышева Л. А., Карева Н. В. Русские версии французской галант- ной сказки. Об особом тематическом поле магических знаний в фольклоре и книжных памятниках, которое сформировалось использованием синонимических пар со словами с хитр- / мудр- см.: [Агапкина, 2020]. Волшебные способности принцессы описаны во французской сказке при по-мощи специального слова «féerie», их происхождение д’Онуа связывает с дарами условных античных богов: «par l’esprit de féerie que les dieux m’ont donné, je prévois que si vous négligez mon conseil...» (L’ile de la Félicité, p. 143) 13. В списках Полной редакции «Гистории» волшебные способности - «l’esprit de féerie» - пе-реданы при помощи выражения «божественный дух»: «понеже божественным духом, поданным мне от богов, предвижу, что ежели вы мои слова оставите…» (РГБ, ф. 310, № 912, л. 62). В другом эпизоде сказки Адолф встревожен тем, что не знает языка принцессы, а она не говорит на его языке. Переносящий его на волшебный остров ветерок Зефир отвечает, что принцесса знает всё и они быстро поймут друг друга: «la princesse est universelle, et je suis persuadé que vous parlerez bientôt un même langage» (L’ile de la Félicité, p. 99). В «Гистории» всезнание прин-цессы объяснено при помощи понятия «премудрость»: «Принцеса все языки чрез данную ей от богов премудрость знает» (ГИМ, Барс., 2358, л. 8; ср. вариант в спи-сках Краткой редакции «Гистории»: «принцеса все языки знает и данную от богов премудрость», ГИМ, Заб., № 536, л. 32 об.; РНБ, Вяз., Q.200, л. 9 об.). 13 Об античном коде в сказках д’Онуа см.: [Magné, 1980; Defrance, 1998, p. 209-220]. В заключение коротко остановимся на описании волшебных превращений в «Повести о Флорине». По нашим сведениям, это первое описание в русской ли-тературе магических действий при помощи волшебной палочки. Эпизод, закон-чившийся превращением короля в птицу, начинается с того, что фея дотрагивает-ся до юноши - после этого он не может пошевелиться: «elle le toucha, et ses pieds s’attachèrent au parquet, comme si on les y avait cloués» (L’oiseau bleu, p. 197). Рус-ский переводчик конкретизирует, что колдовство начинается с удара палочкой: «…ударя ево батошком, ноги ево скорчилися, и нокти великие выросли, и не мог с места воротнутца» (Повести о Флорине, л. 18). Превращение птицы обратно в короля происходит при помощи троекратного удара: «En trois coups de baguette il se vit le même qu’il avait été, beau, aimable, spirituel et magnifique» (L’oiseau bleu, p. 212) - «...яга-баба ударила Птицу трою своим батошком, король стал пригож и умилнея прежнего, разума и высокоумия совершеннова» (Повесть о Флорине, л. 64). Подведем итоги. На примере беллетристических текстов переходной эпохи и Петровского времени мы видим формирование жанровой категории сказочного волшебства. Происходит постепенное замещение категории «чуда» жанровым пониманием фантастики. В переводах французских сказок, датируемых Петров-ским временем, сказочные события, волшебные предметы, злые поступки, магия не связываются с божественной и инфернальной силами. Для передачи понятий, связанных с проявлениями сказочного волшебства и в целом атмосферы чудесно-го, переводчики обращаются к словарному фонду фольклорной традиции и про-изведений древнерусской книжности, а также к лексике, используемой в народ-ных магических практиках. Из самых ярких находок отметим «егу бабу» («ягу бабу») и «богиню» для передачи французского понятия «фея», а также «божест-венный дух» как эквивалент волшебных способностей («l’esprit de féerie»). Всё это говорит об определенном этапе освоения нового жанра литературной сказки и, возможно, о влиянии переводных произведений на становление отечественной фольклорной сказки.

Скачать электронную версию публикации