“...Wonderful type, quite like Cooper’s Pathfinder: something is in him so spontaneous!”: the novel “Pathfinder” by J. F.pdf В знакомстве с наследием Дж. Купера для И. С. Тургенева первым особенно глубоким впечатлением должна была стать так называемая морская трилогия, составленная «Лоцманом» (1824), «Красным Корсаром» (1827) и «Морской вол-шебницей» (1830) - самыми знаменитыми из его маринистских романов. Турге-нев, с упоением читавший Гомера и Вергилия («Энеида»), Дж. Байрона («Кор-сар») и В. Скотта («Пират»), прекрасно представлял истоки нового жанра, который оформился под пером Купера. Он хорошо понимал роль американского романтика в создании целостного образа морской стихии, который складывался из мастерства художественного воплощения пейзажа, точности воссоздания корабельной атмосферы и индивидуальности облика главного героя с четко постав-ленной нравственной позицией. Сам Тургенев, совершивший в течение своей жизни большое число плаваний морским путем, хотя они и не отличались особой протяженностью и продолжи-тельностью, и непосредственно взаимодействовавший с «соленой водой», сфор-мировал достаточно ясное представление о море как об эстетическом объекте. Живое впечатление, подкрепленное и развитое литературным опытом, не выли-лось у него в полномасштабные художественные картины, однако образ моря на-шел свое осмысление - в стихотворениях, поэмах, рассказах и повестях, даже в романах. Собранный вместе, этот материал мог бы составить проблему «Турге-нев-маринист». Особый интерес в связи с морской темой представляет тургеневский эписто-лярий. В письмах к П. Виардо 1848 и 1849 гг. писатель создает два примечатель-ных описания, в которых сказывается его знакомство с куперовской прозой: …игра красок - до, во время и после дождя - на море представляла со-бой нечто волшебное. Оно принимало иногда цвет перламутровой китай-ской туши с синеватыми отливами, потом становилось темно-зеленым бла-городного тона или светло-синим с золотыми искорками; направо оно было молочно-белым; налево, у скал, темно-серым с пенистой каймой... и всё это изменялось, ежеминутно перемещалось… [Тургенев, 1982, с. 400]. В этом пейзаже Тургенев передал реально наблюдаемую им картину Среди-земного моря во время посещения французского Тулона в октябре 1848 г. Главная особенность рисунка - в его подвижности и насыщенности цветами. В подобной манере красочной игры и переливах света Купер, например, изобразил восход солнца над морем в романе «Лоцман»: Незадолго до рассвета окружающий мрак стал еще гуще, и в небе бле-стящими огненными шарами засверкали звезды. Но вот над горизонтом за-брезжила полоса бледного света; она становилась все ярче, ширилась с ка-ждой минутой, и там, где прежде ничего не было видно, кроме смутного основания свода, нависшего над темными водами, протянулись длинные перистые облака. Полоса света, сначала казавшаяся лишь серебристым окном в небе, понемногу окрасилась в нежно-розовый цвет. Она алела, раз-горалась, и вскоре широкий пояс густого пламени охватил весь восток… [Купер, 1963, с. 752]. Морское описание Тургенева в своей внутренней переходности и подробности неразрывно связано с природными зарисовками «суши» - теми изображениями национальных ландшафтов, что вошли в книгу «Записки охотника» (1852). Ее лесостепные пейзажи в своей манере могут прямо контаминировать с морскими. Вероятно, совсем не случайно Тургенев в очерке «Лебедянь» дает в описании пу-тешествия своего охотника-рассказчика своеобразную формулу сравнения двух пространств: «зеленоватое море больших дорог» [Тургенев, 1979, с. 172]. Это определение связано у него в том числе и с впечатлениями от чтения куперовско-го «Следопыта», где внимание заострено именно на местах сопоставления леса и моря. При этом полно проявленное в «Записках охотника» мастерство писателя по созданию картин природы в разных состояниях, часто противоположных и противоречивых, находит выражение и в его «маринистике». Спустя год после письма с наброском безмятежно-прекрасного моря Тургенев в очередном посла-нии к П. Виардо (от 11 августа 1849 г.) передает контрастное состояние стихии: …это было море, беспредельное, бурное, мрачное, со светящимися там и сям точками; корабли, едва заметные, скользили по волнам; поднимались высокие утесы; порой до меня долетал какой-то громкий шум; я спускался ниже. Рев становился яснее и страшил меня; я снова поднимался к облакам, которые, как мне казалось, неслись с грохотом, гонимые ветром. Время от времени огромный, совершенно белый столб воды устремлялся кверху из морской глубины, и я чувствовал, как мне обдает пеной лицо; потом вдруг яркий свет разливался вдали, подо мной… [Тургенев, 1982, с. 435]. Этот пейзаж - результат словесного воспроизведения писателем своего «стран- ного» сновидения, в котором позиция наблюдателя была предоставлена морской птице. Но ирреальной картине, безусловно, предшествовали впечатления вполне действительные, получившие в письме абсолютно художественное воплощение. Морская буря, эстетически представленная через яркие определения и соответст-вующие приметы, постоянно меняющаяся и заставляющая человека испытывать страх и напряжение, наводит на неслучайное сопоставление с другим местом из того же романа «Лоцман»: …в восточной части горизонта над угрюмым морем появилась полоса зловещего света, которая позволяла отчетливо различать вздыбленную по-верхность высоких волн, с каждым мгновением приобретавших всё более грозный вид. Время от времени над бухтой пролетал ветерок, донося свежие запахи суши, но сама неравномерность подобных порывов доказы-вала, что это было предсмертное дыхание берегового бриза. Рокот прибоя, набегавшего на берега залива, порождал тупой, монотонный шум, который превращался в глухой рев, когда более мощная волна с силой разбивалась в расселинах скал [Купер, 1963, с. 424]. Очевидно, характерные морские пейзажи Купера, составившие его славу, бы-ли Тургеневу глубоко памятны, и он использовал их ткань или контуры в своей морской прозе, хотя фрагментарной, добиваясь выразительности и объемности рисунка. «Уроки» американского романиста дали о себе знать и много позже, на-пример, в повести «Призраки» (1864), где глазам героя открывается «разъяренное море»: Белая пена судорожно сверкает и кипит на нем буграми - и, вздымая косматые волны, с грубым грохотом бьет оно в громадный, как смоль чер-ный, утес. Завывание бури, леденящее дыхание расколыхавшейся бездны, тяжкий плеск прибоя, в котором по временам чудится что-то похожее на вопли, на далекие пушечные выстрелы, на колокольный звон, раздираю-щий визг и скрежет прибрежных голышей, внезапный крик невидимой чайки, на мутном небосклоне шаткий остов корабля - всюду смерть, смерть и ужас… [Тургенев, 1981, с. 199]. Не ушла от внимания Тургенева, помимо изображения морских просторов, и способность Купера рисовать точные «американско-степные» [Белинский, 1977, с. 422] картины, а также умение сочетать изображения воды и суши в их сравне-нии и сопоставлении, которое наглядно проявилось в романе «The Pathfinder, or The Inland Sea», бывшем предметом пристального чтения русского писателя в 1840-е гг. Творчество Тургенева на рубеже 1840-х - 1850-х гг. характеризуется кризис-ным содержанием [Черкезова, 2017] как сложным процессом, который включал в себя попытку писателя перейти от «субъективной» манеры письма к «объектив-ной» и одновременно внутреннее усложнение драматизма лирико-философского строя авторского слова. Кризис состоял в выработке двойственной художествен-ной манеры: при всей критической настроенности Тургенева по отношению к своей романтической субъективности она оставалась его природным даровани-ем. Именно через нее пролегал его путь к постижению сложности и противоречи-вости духовного мира своего современника, героя времени. В 1850 г. Тургеневым был задуман рассказ о Полесье как особом природном пространстве и о человеке, с ним взаимодействующим. Свои первые мысли он оформил в виде сноски-примечания к очерку «Певцы», над которым работал в то же самое время: Полесьем называется длинная полоса земли, почти вся покрытая лесом, которая начинается на границе Болховского и Жиздринского уездов, тянет-ся через Калужскую, Тульскую и Московскую губернии и оканчивается Марьиной рощей, под самой Москвой. Жители полесья отличаются многи-ми особенностями в образе жизни, нравах и языке. Особенно замечательны обитатели южного полесья, около Плохина и Сухинича, двух богатых и промышленных сел, средоточий тамошней торговли. Мы когда-нибудь поговорим о них подробнее [Тургенев, 1850, с. 109]. Таким образом, в планах Тургенева мелькает замысел очерково-описательного жанра, идею которого составляли бы людские характеры, прямо обусловленные той лесостепной местностью, где они существуют. Чрезвычайно важна в этой концепции художественная установка на типическое: воссоздать в глубине при-роды «многие особенности в образе жизни, нравах и языке». Именно задачу по объективной и достоверной передаче национально-природной самобытности во всех ее проявлениях исполнял Купер как в своей знаменитой пенталогии, так и в морском цикле. Прочитанный за несколько лет до задумки «Поездки в Поле-сье» роман «Следопыт» 1 явил Тургеневу образец воспроизведения не просто местного колорита, но своеобразия личности с ясно звучащей нравственной оцен-кой. Купер и Тургенев шли по общему пути объективной идеализации человека с этической целью, при этом обнажая даже его неприглядные стороны. 1 На протяжении трех начальных глав романа «Следопыт» (Paris, 1840) поля книги ис-пещрены тонкими ногтевыми линиями, которыми Тургенев выделил разные по объему фрагменты текста. Содержание отмеченных отрывков чрезвычайно интересно и значи-тельно, поскольку они концентрируют в себе смысл практически всего произведения. Тур-генев останавливается на описательных моментах куперовского повествования, акцентируя вслед за автором вопросы человеческого взаимодействия с первозданной природой (ОГЛМТ. Ф. 1. Оп. 3. ОФ. 325 / 1830). В 1853 г. рассказ «Поездка в Полесье» рассматривался писателем наряду с очерком «О соловьях» как материал для вскоре запрещенного «Охотничьего сборника» С. Т. Аксакова, и в восприятии природы над Тургеневым довлела мысль о благодатном воздействии ее величия на человека. В письме к редактору сборника от 24, 28 мая 1853 г. Тургенев свое решение выслать обе «охотничьи» статьи подтверждает радостью живого ощущения природы: Статьи мои непременно будут готовы к Петрову дню. Одну я уже начал (поездку в Полесье) и написал страниц 5. Погода у нас теперь стоит удивительная. Я не помню такой свежей и юной зелени. Всё ликует - дру-гого слова употребить нельзя. Вчера мы ходили вдоль осинового леса со стороны тени, вечером; солнечные лучи забирались с своей стороны в глубь леса и обливали стволы осин таким теплым светом, что огни стано-вились похожи на стволы сосен, а листва их почти синела - и над нею под-нималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей. Эта картина была удивительна - ее словами передать невозможно. Калам бы ее схватил своею кистью [Тургенев, 1982, с. 230-231]. Свой тон восприятия весеннего дня вблизи леса Тургенев совсем не случайно подтверждает именем швейцарского художника Александра Калама (1810-1864), который в эпических пейзажах передавал чувство возвышенного восторга перед красотой природы. При этом деревья в самых разных планах и способах их распо-ложения (долина, роща, лес) составляют один из главных предметов его кисти. Особенно примечательна в разговоре о тургеневской рецепции «Следопыта» кар-тина Калама «Fallen Tree», на которой изображен американский ветровал - сло-манные и поваленные друг на друга массивные стволы вековых деревьев в густой чаще. Полотно художника может служить идеальной иллюстрацией первых стра-ниц куперовского романа, где Тургенев сделал множество ногтевых помет на полях: Описываемый здесь ветровал находился на косогоре пологого холма, и взору путника, взобравшегося на его верхушку, открывались широкие да-ли - нечаянная радость для странника, блуждающего в дебрях лесных. Философы еще не установили природу стихий, производящих в лесу такие опустошения; некоторые ученые видят в этом разрушительное действие ветров, подобных тем, что образуют в океане смерчи, тогда как другие ищут причину во внезапных и сильных электрических флюидах; но самое явление достаточно всем знакомо. На кромке ветровала, о коем здесь идет речь, слепые стихии так нагромоздили дерево на дерево, что двое странников не только сами вскарабкались на высоту в тридцать футов, но и увлекли за собою - где уговорами, а где и вовремя оказанной помощью - обеих своих спутниц 2 [Купер, 1962, с. 7]. 2 Здесь и далее места тургеневского отчеркивания и подчеркивания переданы курси-вом. Картина Калама создавалась в промежутке между 1839 и 1845 гг., и Тургенев, находясь за границей, вполне мог быть одним из ее созерцателей во время после-дующих выставок в Берлине или Париже. Внимательному читателю и знатоку живописи не могла не броситься в глаза художественная близость словесного описания и масляного изображения. Первые страницы «Поездки в Полесье» целиком отданы во власть лирико-фи- лософской рефлексии героя-повествователя. Его слова, открывающие очерк и, как камертон, настраивающие расположение читателя, исполнены в глубоко драмати-ческом ключе. В контрастном неравном со- и противопоставлении рисуются два образа: природа и человек. Каждый из них наделяется определяющими чертами; если для первого главными признаками являются вечность и грандиозность, то для второго - малость и тленность. Это абстрактное рассуждение облечено в наглядную форму. Тургенев дает картину могучего и безмолвного соснового бора, который предстал восхищенному взору ничтожного зрителя. Чтобы, с одной сто-роны, передать масштаб зеленого простора Полесья и, с другой стороны, оттенить его «темную» сущность, повествователь вводит сравнение с морем. А. Калам «Fallen Tree» (Национальная галерея искусства, Вашингтон) Alexandre Calame “Fallen Tree” (National Gallery of Art, Washington) Антагонизм природы и личности получил свою строго и резко обозначенную форму уже в черновом автографе рассказа, самом первом слое его текста. При этом в черновике Тургенев использует более чем примечательную формулировку: «маленький человек», как бы изначально задавая умаляющую позицию личности. Расставляя четкие этико-философские приоритеты, писатель следует далее по пу- ти уточнения смысла и расширения характеристик: Вид огромного, весь небосклон обнимающего леса, вид соснового бо- ра - словом Полесья напоминает вид моря. И впечатления те же: им возбуждаются те же, та же первобытная, сила нетронутая сила стоит расстилается широко и державно перед взором лицом зрителя, поте-рянного перед нею , маленького человека Тем же почти голосом говорит ему природа: мне нет до тебя дела я царствую, а ты хлопочи о том, как бы не умереть. Но вид леса однообразнее и печальнее, чем вид моря. Он не движет, не играет особенно вид соснов(ого)ый бора лес вы постоян-но одинаков(ого)ый и почти бесшумн(ого)ый. Море грозит и ласкает, человеку и страшное , и милое вечно переменяется, море отражает небо; Но бор угрюмо молчит или воет глухо 3. 3 BnF. Dép. des Mss. Slave 88. F. 1 r. Драматический разговор природы с «маленьким человеком» у Тургенева вполне созвучен и прямо соотносим с лирико-философскими размышлениями повествователя в экспозиции романа «Следопыт»: Кто не знает, какое впечатление величия исходит от необъятного! Самые возвышенные, самые смелые мысли посещают поэта, когда он за-глядывает в бездны неизмеримых просторов, и с особенной живостью ощущает он тогда собственное ничтожество. Не может оставаться безучастным тот, кто впервые зрит перед собой ширь океана, и даже в безбрежности ночи находит наш ум подобие величия, поражающего нас в грандиозных явлениях природы, всю мощь которых не в силах постигнуть наши чувства. Нечто близкое восторгу и благоговейному страху… И в самом деле, кто бы мог остаться равнодушным к картинам окру-жающей природы? К западу открывались необъятные дали, взор блуждал по лиственному океану… [Купер, 1962, с. 7]. В обоих случаях олицетворением живого природного величия становится именно лес, причем обладающий реликтовыми свойствами. Купер в целях поэти-зации подчеркивает первобытное и первозданное качество американских просто-ров: «торжественные сумерки американских нерубленых лесов» [Там же]. Точно так же и Тургенев сделает упор на то, что «лес, в который мы вступили, был чрез-вычайно стар», и «русские воры или литовские люди смутного времени уже на-верное могли скрываться в его захолустьях» [Тургенев, 1980, с. 136]. «Морское» же сравнение позволяет обоим писателям придать лесному массиву обобщающе-универсальное значение: бесконечность, неизбывность, непреодолимость. От это-го смысла Купер движется в сторону комического, в то время как Тургенев уси-ливает трагическую составляющую. Как в романе «Следопыт», так и в рассказе «Поездка в Полесье» лес и море, поражая воображение человека своим величием и смиряя его амбициозность, тем не менее, вопреки законам природы, рождают в его душе чувство значимости именно от живой и непосредственной причастности к этому грандиозному миру. Одновременно звучат и ноты подавленности перед открывшейся бездной - у аме-риканского писателя они явлены приглушенно и ненавязчиво, а для Тургенева это во многом решающий тон повествования уже на первом этапе оформления за-мысла: Трудно человеку , эту существ(ам)у единого дня, вчера рож-денн(ым)ому и уже завтра обреченн(ым)ому Смерти. выносить этот холодный и бесстр на него взгляд Вечной Изиды; не одни дерзостные надежды и мечтания моло-дости смиряются перед нею ; нет, весь человек никнет и душа замирает перед нею; он чувствует, что последний из его братии может исчезнуть с лица земли и ни одна игла не дрогнет на этих ветвях; и деревья Эти деревья будут , свою слабость, свою случайность и с торопливым, тайным испугом обра-щается он к своим мелким заботам… 4 4 BnF. Dép. des Mss. Slave 88. F. 1r-1v. В «Поездке в Полесье» восприятие леса приводит повествователя к раздумьям о детстве, «шумливом и тихом, задорном и добром, с торопливыми радостями и быстрыми печалями», о молодости, «смутной, странной, самолюбивой», о жиз-ни, от которой «осталось холодное, неподвижное, ненужное нечто» [Тургенев, 1980, с. 138]. Лирические медитации по поводу несостоявшейся жизни («О, золо-тые мои струны, вы, так сладостно дрожавшие когда-то, я, так и не услышал вашего пенья…) [Там же, с. 139] завершаются пессимистическим выводом-закли- нанием: «Не оглядывайся назад, не вспоминай, не стремись туда, где весело, где смеется молодость, где надежда венчается цветением весны, где любовь, как роса на заре, сияет слезами восторга, не смотри туда, где блаженство, и вера, и силы, - там не наше место!» [Там же]. Элегический строй рассказа с многочисленными повторами, вопросами и восклицаниями соответствует ритмически организован-ному описанию природы: «О, как всё кругом было тихо и сурово-печально - нет, даже не печально, а немо, холодно и грозно в то же время! Хоть бы один звук задрожал, хотя бы мгновенный шорох поднялся в неподвижном зеве обсту-пившего меня бора!» [Там же, с. 138]. Тургенев подчеркивает связь этих явлений, зависимость душевного состояния человека от воспринимаемой им природы: «Я снова, почти со страхом, опустил голову; точно я заглянул куда-то, куда не следует заглядывать человеку» [Там же]. Но мотиву одиночества и отчаяния в самоуглубленном сознании героя-повест- вователя противопоставлен другой, эпический мотив, рожденный в тех же лесных трущобах, в двух своеобразных крестьянских лицах: простого и степенного про-водника-охотника Егора и лихого и необузданного плута Ефрема. Оба этих образа имеют неслучайное сходство с явленными на страницах романа «Следопыт» ти-пами Натти Бампо и Чингачгука соответственно. Открывая свой рассказ, как и Купер, пейзажной зарисовкой в лирико-фило- софских тонах, главным объектом которой оказывается лесное пространство, Тургенев и дальнейшее повествование выстраивает в сознательной или несозна-тельной близости с ходом американского романа. «Поездка в Полесье» самим названием обозначает мотив дороги, который делается одним из основных двига-телей сюжета. Цель тургеневского рассказчика проста и обыкновенна - охота, что, конечно, не идет в сравнение с опасными приключениями первых поселенцев Америки. Но путь его героев пунктирно соотносим с движением через чащобу, включая и расположенные на его протяжении приметы - как предметно-бытово- го, так и нравственно-психологического характера. Например, интересна такая деталь, как непосредственное соседство леса и реки, через которую герой Турге-нева переправляется на пароме. Дополняют этот синтез болотистый луг и залитая водой просека. Такой ландшафт, принадлежащий Среднерусской возвышенности, наводит на ассоциацию с географией Северной Америки: архипелаг Тысяча островов, где Купер расположил английский военный пост, и система Великих озер. Кроме того, беря на себя задачу представить полесскую область в ее характер-но-индивидуальном плане, писатель, в качестве особого признака местности, по-мимо природного своеобразия, воспроизводит речь ее обитателей. Из словаря полех он выбирает несколько ярких выражений: мошное, чукнет, хлёцкая, майдан, позёмный и др. Самобытность края, проявленная в речи, - это одна из примет очерковой прозы Тургенева, нередко писатель развернуто в сносках комментиру-ет отдельные случаи. И в этом смысле «Поездка в Полесье» типологически соот-носима с мастерством языковой характеристики индейцев, которую продемонст-рировал Купер в своей романистике. В «Следопыте» особенность речи составила образы Разящей Стрелы и его жены Июньской Росы, не менее примечательны и «филиппики» Кэпа, насыщенные морской лексикой. Параллель между русским крестьянином и американским охотником в расска-зе Тургенева обозначена штрихом, без прямого называния, но укрепляет ее и делает убедительной весьма примечательное упоминание Купера в другом про-изведении - романе «Отцы и дети» (1862). Здесь заговаривает о нем Евдоксия Кукшина. В разговоре с Базаровым, представляя ему свою эмансипированную жизнь, она приводит в пример помещичью самостоятельность в управлении име-нием и вдруг знакомит со своим старостой Ерофеем: …удивительный тип, точно Патфайндер Купера: что-то такое в нем не-посредственное! [Тургенев, 1981, с. 64]. В этой небольшой характеристике Тургенев во многом приоткрывает свой творческий замысел, реализованный в «Поездке в Полесье». Староста российской провинции и следопыт (а Кукшина, используя имя Pathfinder, имеет в виду образ именно из романа «Следопыт») американских лесов не только оказываются на одном уровне, но и вырастают до типов. Данное Ерофею определение «непосред-ственный», конечно, намекает на естественность и простоту Натти Бампо. Полесские образы Тургенева родственны американцам Купера прежде всего тем, что они осмыслены в крепкой связи с природой, стихией древнего леса. В обоих случаях жизнь главных героев находится в решающей зависимости от «зеленого океана», в котором каждый из них легко ориентируется, чувствует себя свободно и непринужденно. Крестьянин Егор как «лучший охотник во всем уез-де» [Тургенев, 1980, с. 135] провожает барина, выступающего в роли повествова-теля, сквозь лес. Автор подчеркивает, что «все места, верст на пятьдесят кругом, он исходил вдоль и поперек» [Там же]. Значительно предположение повество- вателя о том, что постоянное «пребывание в лесу, лицом к лицу с печальной и строгой природой того нелюдимого края» и «особенный склад и строй души» наложили на героя свой неизгладимый отпечаток: «…во всех движениях Егора замечалась какая-то скромная важность, именно важность, а не задумчивость - важность статного оленя» [Там же, с. 136]. Соприродность Егора более чем сопоставима с той органичностью, что суще-ствует между Следопытом и окружающим его озерно-лесным краем: «я всю свою жизнь прожил в лесной чащобе» [Купер, 1983, с. 29]. И сравнение русского кре-стьянина, слывшего «за человека правдивого и за “молчальника”» [Тургенев, 1979, с. 135], с оленем дополнительно акцентирует его предельную «слиянность» с природой. Отсюда же проистекает и другая деталь его облика, дышащего «спо-койствием невозмутимым»: «Он улыбался слегка и как-то внутрь, когда произно-сил слова, - очень мила была эта тихая улыбка» [Там же]. В Следопыте же, обла-дающем той же «невозмутимостью философа, умеющего не замечать того, что представляется ему мелким и неважным» [Купер, 1962, с. 72], Купер отмечает, что его чувства словно обладали «свежестью девственного леса, где протекала его жизнь» [Там же, с. 132]. Сама среда обитания сформировала в нем чуткую спо-собность «разграничивать правду и ложь, добро и зло» [Там же]. При этом американский писатель, как и Тургенев, в не красивом, но обаятельном облике своего героя выделяет одну особую черту - беззвучный смех: «по выработавшейся у него привычке, он во всем старался избегать излишнего шума» [Купер, 1962, с. 28]. «Внутренняя» улыбка Егора и беззвучный смех Следопыта - это, очевидно, след-ствие уединенного пребывания в лесных дебрях («один в лесной тиши») [Там же, с. 78]. Хотя для последнего важен также аспект осторожности («По эту сторону Онтарио сейчас, пожалуй, не меньше ирокезов, чем по ту») [Там же, с. 30]. Однако сила природы имеет и отрицательную сторону воздействия на челове-ка. Постоянное пребывание Егора в лесу сказалось на его домашней «цивилиза-ции», поскольку «кто “с ружьем балует” - хозяин плохой»: «ему не везло: жена его всё хворала, дети умирали; он “забеднял” и никак не мог справиться» [Турге-нев, 1980, с. 135]. В этом направлении сходные мысли озвучивает и Следопыт: «Живя в лесу, грубеешь , а порой и ожесточаешься сердцем» [Купер, 1962, с. 55], «когда человек постоянно живет в лесу , у него пропадает чувство близости с себе подобными» [Там же, с. 90]. При этом правдивая и честная натура Егора и Следопыта помимо только окружающей властной природы имела и еще один источник влияния - религия. Христианскую веру куперовского героя, надежно сцепленную с его натурфило-софскими взглядами, Тургенев отметил еще во время чтения, но для своего героя он не сделал ее столь же явной. Лишь однажды, в самом начале своего с ним зна-комства, повествователь замечает: «Егор осмотрел курок ружья и перекрестился: он ничего без креста не начинал» [Тургенев, 1980, с. 136]. Для сдержанного и молчаливого Егора, который не обнажает свои глубокие переживания [Недзвец-кий, 2006, с. 13], вера - это свойство глубоко внутреннее, он не транслирует ее, как Следопыт, но такое сочетание духовного и природного значительно в неорди-нарной характеристике обоих образов. Егор и Следопыт, будучи лучшими охотниками в своей местности, выделяют-ся не только сноровкой в этом привычном ремесле, но и собственным отношени-ем к нему. Герой Купера, чей «“оленебой” бьет без промаха» [Купер, 1962, с. 70], не склонен к хвастовству («меня в этом не обвинишь») [Там же, с. 158] и говорит о себе: «Просто так, из озорства, я и оленя не трону» [Там же, с. 73]. Столь же скромен и «молчальник» Тургенева: «Он не любил говорить и никогда не преуве-личивал числа найденной им дичи - черта, редкая в охотнике» [Тургенев, 1980, с. 135]. У Егора, который «редко выстреливал по птице, за скудостью пороха и дро-би», охота естественным образом сочетается с «чтением» следов. Тургенев пока-зывает один из таких моментов: - Медведь воды хотел достать, - промолвил он, указывая на широкую свежую царапину на самой середине ямы, затянутой мелким мхом. - Это след его лапы? - спросил я. - Его; да вода-то пересохла. На той сосне тоже его след: за мёдом лазил. Как ножом прорубил, когтями-то [Там же, с. 137]. Купер же непосредственно в номинацию своего героя вводит такую характе-ристику, хотя у него она связана с определением не только следов животных, но и отпечатков ног врага. Кроме того, Следопыт - это еще и провожатый по непро-торенным дорогам американских лесов. «Искатель пути» - именно так дословно переводится прозвище Pathfinder. Не менее своеобразным путеводителем через русский лес стал для заезжего барина и Егор. Параллель между двумя другими персонажами - Чингачгуком и Ефремом не столь отчетлива, но всё же и она прочитывается. Прежде всего важна их превос-ходящая позиция по отношению к главному герою. Чингачгук - единственный представитель своего племени, по умению ориентироваться в лесу или другой местности, быть скрытным и незаметным он стоит выше Следопыта. Последний сам это отмечает: «то, что знает индеец, не так легко дается белому, как положен-ные ему науки» [Купер, 1962, с. 29]. Когда Чингачгук («мой самый верный, испы-танный друг») [Там же, с. 74] находится рядом, Следопыт, не теряя бдительности, доверяет более его чутью, чем своему. У Тургенева «вор и плут» Ефрем тоже пре-восходит Егора в знании лесных чащоб, на это указывает другой провожатый - Кондрат, сын старосты: «Уж на что мы все, здешние, лес знаем, приобыкли сыз-мала, а с ним поравняться немочно» [Тургенев, 1980, с. 142]. Он же и характери-зует его как единственного в своем роде: «Это такой человек… Такого на сто верст другого не сыщешь» [Там же]. Истоки исключительности героев Тургенева и Купера в их дикой неуправляе-мой природе. У последнего одним из проявлений такой стихийности служит от-меченная русским писателем во время чтения необычность поведения Чингачгу- ка - снятие скальпа в пренебрежении всякой опасностью. Следопыт отстаивает справедливость его поступков, даже самых безумных, недоступных обычному человеческому пониманию: «Чингачгук не белый человек и не христианин, как мы с тобой, а могиканский вождь: у него свои законы и обычаи» [Купер, 1962, с. 177]. При этом могиканин, представленный в романе именно глазами Следопы-та и через его слова, оказывается не просто дикарем, а честным и благородным воином. Верный друг кратко рассказывает Джасперу о трагической судьбе индей-ца, лишившегося племени и семьи, но продолжающего «хранить верность взгля-дам, в которых его растили и воспитали»: «Согласись, Джаспер, в этом есть что-то честное и достойное уважения, какая-то настоящая порядочность» [Там же, с. 78]. Дикость же тургеневского героя имеет совершенно иную форму, но столь же непонятную окружающим. Она обнаруживает себя в крайней противоречивости его характера: «Пока дома - любезный человек . А как вот уйдет в лес, ну, так беда!» [Тургенев, 1980, с. 143]. На Ефрема, по его собственным словам, нахо-дил «лесной дух», в результате чего он разорял попадавшихся ему людей из со-седних селений: «На чужое добро у него глаз так и коробится. От него и в землю не зароешься, а что деньги, например, из-под самого хребта у тебя вытащит, ты и не заметишь» [Там же, с. 142]. Личная необузданность героя усиливается пол-ной безнаказанностью - «ему и сделать-то ничего нельзя»: «Сколько раз его и в город возили и в острог сажали, только убытки одни» [Там же]. Ефрем орга-низовал свою жизнь по собственным законам и заставил окружающих («…вас всех запугал, да и делает теперь с вами что хочет») [Там же, с. 144] признать свое исключительное право, при этом стараясь не причинять вреда односельчанам («он своих не трогает, разве самому тесно придется») [Там же, с. 143]. Вместе с тем авантюрно-плутовская природа героя несколько облагораживается присущей ему народной мудростью и находчивостью. Так, примечателен рассказанный Кондра-том случай в лесу во время сильного дождя: «…он под елкой сидит и огонек раз-вел из сырых веток: дым-то набрался в елку и не дает дождю капать» [Там же, с. 144]. Это знание природных секретов не может не отсылать к опытности индейцев (например, специально отмеченный Тургеневым во время чтения эпизод с дымком) 5. 5 Тургенев отчеркнул в начале романа эпизод с замеченным впереди дымком, по кото-рому провожатый индеец определил, что костер посреди леса развел именно бледнолицый. В результате в своем рассказе Тургенев соединил «субъективное» с «объек-тивным» в развитии двух тем: представление о смысле жизни, необходимом для развития человека, и поиски этого положительного начала в народной среде. По замечанию Г. Б. Курляндской, «лирический герой из “Поездки в Полесье” до некоторой степени преодолевает свою “случайность” и неизбывный страх перед бренностью всего . Через сближение с народом и благодаря наблюдению над природными явлениями - он приходит к осознанию нравственного смысла жиз-ни» [Курляндская, 2004, с. 14]. Лирико-философское признание героя-повествова- теля («…мне вдруг показалось, что я понял жизнь природы, понял ее несомнен-ный и явный, хотя для многих еще таинственный смысл. Тихое и медленное оду-шевление, неторопливость и сдержанность ощущений и сил, равновесие здоровья в каждом отдельном существе - вот самая ее основа, ее неизменный закон, вот на чем она стоит и держится» [Тургенев, 1980, с. 147]) находит воплощение именно в простом охотнике Егоре и частично в плутоватом крестьянине Ефреме. «Поезд-ка в Полесье» заканчивается знаменательной сценой, скрепляющей закон красоты и найденный человеческий тип: …спокойный и важный, как всегда, он, действительно, казалось, заду-мался и глядел куда-то вдаль, в поля, уже начинавшие темнеть. - А вы не знаете? - подхватил Кондрат, - у него сегодня ночью послед-няя корова околела. Не везет ему - что ты будешь делать? Егор сел, молча, на облучок, мы поехали. “Этот умеет не жаловаться”, - подумал я [Там же, с. 148]. Мысль о природном и нравственном совершенстве народа доминировала в ху-дожественных поисках и построениях Тургенева. Значительно в этом плане опи-сание того психологического воздействия, что испытал задумавшийся о бренно-сти жизни и скоротечности времени просвещенный повествователь, когда в объявшее его ощущение безнадежности и одиночества вмешался простой и правдивый человек Егор: - Вот вам вода, раздался за мною звучный голос Егора, - пейте с богом. Я невольно вздрогнул: живая эта речь поразила меня, радостно потрясла всё моё существование [Там же, с. 139]. «Живая речь» Егора стала проявлением естественно-человеческой силы, это именно то «что-то такое непосредственное», что не умела назвать Кукшина в Патфайндере, но случайно угадала в своем старосте. В сознании Тургенева при-родная крепость народной души связывалась с развитием национальной жизни России. Родство художественных талантов писателей проявилось в их глубоком инте-ресе к описанию природы, связавшему вместе стремление, с одной стороны, вы-разить субъективную концепцию духовной жизни человека и, с другой стороны, нарисовать объективную картину мира. Поразительно, как чутко и точно угадал художественную созвучность Купера и Тургенева Альфонс Доде, опубликовав-ший в 1880 г. очерк-воспоминание. Восхищаясь живописным чутьем русского писателя, перед которым открыты все чувства, он сравнивает масштаб и психоло-гию эстетического восприятия природы с куперовским методом изображения, причем в его примере явно угадывается эпизод из романа «Следопыт»: «Вспом-ните стук весел, брошенных в пирогу на озере, описанный Фенимором Купером. Вы не видите пироги - вас отделяют от нее несколько миль, но от этого звука, долетевшего до вас издали по спящей воде, леса раскинулись еще шире, и вы вздрогнули от щемящего душу одиночества» [Доде, 1983, с. 293]. Романтическая идея Купера - воссоздать идеальный образ в простом, природ-ном человеке - была глубоко созвучна исканиям Тургенева, хотя понимание этой задачи у русского писателя корректировалось расстановкой общественных сил в России 1850-х гг.

Скачать электронную версию публикации