Plots and motifs of the literatures of Siberian indigenous peoples in the twentieth century: topical research issues.pdf Литературы некоторых народов: эвенков, хантов, манси, ненцев, удэгейцев, коряков, нивхов, проживающих на территории Крайнего Севера, Сибири и Даль-него Востока, начинают свою историю в ХХ в. в совершенно иных исторических условиях, чем русская и европейские. Их появление было инициировано «сверху» и реализовано по одному и тому же сценарию: создание новых административных единиц на территориях, где тра-диционно проживали коренные народы [Стась, 2020а; 2020б], затем внедрение экономических и культурно-образовательных институций, проводивших единую советскую политику на местах. Поначалу большое внимание уделялось созданию рабочего класса, или «туземного пролетариата» [Слёзкин, 2017; Стась, 2021], од-нако параллельно был запущен процесс воспитания национальных партийных и педагогических кадров, а также национальной интеллигенции, которая должна была стать проводником социальных преобразований [Караваева, 1936; Попов, 1936]. В рамках этого масштабного государственного проекта происходило конст-руирование новых национальных идентичностей и культур. В первую очередь менялась номенклатура наименований коренных народов: термины «инородцы» и «туземцы», активно используемые на протяжении 1920-х гг., в 1930-х гг. были отвергнуты, а дореволюционные названия «остяки», «вогулы», «самоеды», «тун-гусы» и прочие заменены новыми этнонимами [Соколова, Туголуков, 1983; Соко-ловский, 1998; Hirsch, 2005; Мартынова, 2012; Конев, 2014; Стась, 2018]. Практи-чески в это же время на картах появились новые национальные автономии, и для каждого народа учеными-лингвистами была разработана письменность. Тогда же создана необходимая инфраструктура в сфере образования и культуры. Новые литературы должны были, с одной стороны, свидетельствовать об успехе этого уникального культуртрегерского начинания, с другой - быть одним из орудий идеологического просвещения и «классовой борьбы». Литературам полагалось стать репрезентацией новой культуры, ее идеологического содержания, а также демонстрацией полной победы социалистического государства над «отсталостью» коренных народов. Они получали названия в соответствии с новой номенклатурой названий ко-ренных народов: чукотская, эвенкийская, ненецкая, мансийская и хантыйская, впоследствии корякская, нивхская и т. п., и сохраняли это наименование весь со-ветский и постсоветский период. Именно в таком виде некоторые названия вошли в «Краткую литературную энциклопедию» [1962-1978]. В дальнейшем, после распада СССР, традицию выработанных в советское время номинаций нацио-нальных литератур по этнониму продолжил В. В. Огрызко, под редакцией которо-го вышло более полутора десятка сборников о них, а также несколько справочных изданий [Огрызко, 1999; 2013]. Однако подход В. Огрызко к выделению той или иной национальной литературы нельзя назвать бесспорным: так, он склонен ви-деть «национальные литературы» даже там, где речь идет по преимуществу об устной традиции (сборники «Ительменская литература», «Долганская литерату-ра»). Вопрос о том, что кладется в основу классификации и выделения «националь-ной литературы», как правило, российскими исследователями литератур корен-ных народов не ставится: исследователь начинает говорить о той или иной кон-кретной литературе как о само собой разумеющемся объекте изучения, избегая определения его границ. Но каковы те основания, по которым о некоторой сово-купности произведений словесности можно сказать, что это «литература» и имен-но «национальная»? Сам термин «национальная литература» двойственен: в XIX в. под националь-ной понималась литература, выражающая «дух народа». В ХХ в. в процессе соз-дания новой государственной идеологии появляется суждение о том, что нацио-нальные литературы - это пережиток «буржуазного общества» [ЛЭ, 1929-1939], появляется ставшая расхожей формулировка «национальная по форме, социали-стическая по содержанию» - о литературах национальных республик и «окраин». «Национальная по форме» поначалу, по всей видимости, подразумевала «напи-санная на родном языке». Если брать за основу определения национальной литературы язык, то окажет-ся, что для литератур коренных народов Сибири и Дальнего Востока этот фактор тоже нельзя рассматривать в качестве универсального объединяющего их в ин-ституциональную «литературу» внутри национальной культуры. Если изначально первые студенты-писатели и выпускники Института народов Севера начинали свое литературное творчество на родном языке, используя специально созданные для их языков письменности и ощущая себя хранителями своих редких языков, то впоследствии, ко второй половине ХХ в. (начиная с послевоенных лет), многие литературы по преимуществу стали бытовать на русском языке: рецепция нацио-нальных литератур в СССР как читателями, так и исследователями в большинстве случаев была возможна лишь на языке межнационального общения - русском. Отсюда проистекает одна серьезная проблема, напрямую касающаяся изуче-ния литератур коренных народов Сибири и Дальнего Востока и пока недостаточ-но отрефлексированная исследователями: доступность и точность подстрочных переводов. Для первых произведений в 1930-е гг. таковые «технические», под-робные и точные переводы делались, такой перевод обязан был быть не просто максимально точным, а буквально параллельным оригиналу, часто в ущерб его литературности, поскольку это были тексты, ориентированные на обучение рус-скому языку детей и взрослых. Таковы переводы повестей К. Кеккетына с коряк-ского С. Н. Стебницкого, таков первый перевод повести Н. Тарабукина «Мое детство» до того, как была сделана ее литературная обработка Г. Гором. Впослед-ствии все они подверглись литературной обработке, иногда заметно их преобра-зившей. Переработка касалась, как правило, не авторского стиля - его как раз ав-торы обработок обычно стремились сохранить, а содержательной части, где изменения и изъятия текста могли существенно искажать смысл: например, в повести «Эвныто-пастух» Кецая Кеккетына сокращены последние главы и пол-ностью переписан финал, из которого исчез авторский вариант, где описано собрание пастухов по раскулачиванию их бывшего хозяина [Непомнящих, Полто-рацкий, 2018]; из повести Н. Тарабукина изымается стихотворение, ее открываю-щее, отчасти меняется последовательность изложения событий и т. д. В повести К. Кеккетына изменения носят принципиальный характер, имеют, по всей вероят-ности, идеологическую подоплеку и связаны с судьбой автора: он был арестован в 1938 г. [Голованева и др., 2018], как и многие комсомольские и партийные ра-ботники - представители советской власти в новых государственных националь-ных территориальных образованиях в это время. Поскольку репрессии конца 1930-х гг. и война обрывают жизнь многих писателей - выходцев из коренных народов, линия преемственности внутри самих новых литератур оказывается пре-рывистой. Продвижение выпускников Института народов Севера как по общественной и партийной лестнице, так и по профессионально-литературной зависело от пар-тийных и писательских организаций, госзаказа, формировавшегося внутри соот-ветствующих институций: профессиональных писательских объединений, отве-чавших за проведение регулярных региональных и всесоюзных мероприятий; специальных издательств со штатами переводчиков и часто двуязычными редак-торами, изданий серий сборников и т. д.; возможных квот для авторов «на мес-тах» в литературных журналах местного и всесоюзного значения и т. д., что при-вело к повсеместному переходу на русский язык. Многие авторы, писавшие прозу о своих народах по-русски, имеют статус национальных классиков: А. Немтушкин, Ю. Шесталов, Е. Айпин, А. Неркаги, В. Санги. В результате появляется феномен «национальной литературы» на не-родном (русском) языке. Совсем уйти от определения понятия «национальная литература» невозможно, поскольку, когда разговор идет о литературах коренных народов, состав авторов, тематика и проблематика художественных текстов при-вязаны к той или иной культуре, языку, этнониму, менталитету. При этом сюжеты и мотивы литератур народов Сибири удивительно близки и повторяются от авто-ра к автору независимо от этнической принадлежности, образуя единый сюжетно-мотивный ряд, и тому есть несколько причин. Методология изучения этих литератур довольно долгое время была сосредо-точена на исследовании их общего мифопоэтического начала, связей с фолькло-ром - выявлении в этом национальной специфики (см. [Цымбалистенко, 2003; Лагунова, 2007; Хазанкович, 2009; Жулева, 2020] и др.). Постколониальный дис-курс находит в них общее на других основаниях [Смола, 2017; 2020]. Влияние политической ситуации или фольклора / мифологии определяет их близость, сходство же проявляется в повторении частотных сюжетов и мотивов у разных авторов, в их общих комбинациях и семантике. Каким образом можно их систе-матизировать в оригинальных и переводных текстах? Компаративный метод и мотивный анализ позволяют анализировать специфи-ку мотивную и сюжетную - надъязыковую. Мотивы и сюжеты - единицы повест-вовательного языка, представляющего другим родную культуру. Одна из важ-нейших характеристик мотива - его повторяемость в корпусе текстов: писателя, литературного направления, внутри конкретной литературы определенной эпохи. Если совпадения не единичны, а системны, то повторяющиеся единицы повество-вательного языка говорят о типическом и характерном именно для этих литератур и народов. Так, главный сюжет в творчестве нивхского писателя В. Санги - сю-жет охоты на медведя и связанный с ним мотив нарушения закона / обычая - есть в разных модификациях у К. Кеккетына, Дж. Кимонко, П. Чейтметова, Г. Ходже- ра, Ю. Шесталова, А. Немтушкина, Г. Кэптукэ, Е. Айпина, т. е. сюжет не имеет выраженной этнической привязки. Древнейший культ медведя, распространенный во всем палеоазиатском регионе, стал источником литературных сюжетов, но это еще и бытовой, автобиографический сюжет. Некоторые общие сюжеты и мотивы обусловлены одинаковой ситуацией, ко-гда писатели в детстве или юности были вырваны из привычной среды, будучи отправленными на учебу в Институт народов Севера. Они возвращались на роди-ну уже как представители другой культуры: на них возлагалась миссия быть про-водниками новой власти. Эта распространенная жизненная ситуация часто стано-вится завязкой сюжета или его частью: например, в «Сыне бедняка» А. Самара и в «Эвныто-пастухе» К. Кеккетына, «Последней дани обычаю» В. Санги, «Хан-тах, или Звезде утренней зари», «В полете над бездной» Е. Айпина. Сами писате-ли остро ощущали разрыв с родной культурой. Они оказались словно между двух миров: того, откуда родом, и нового, давшего им совершенно иные возможности, иной образ жизни, новый язык для творчества, новый статус. Внутри традицион-ного сообщества они превращались в чужаков: эта ситуация неоднократно описа-на, например, в повести «Когда качало меня солнце» Ю. Шесталова, в рассказах «Последняя дань обычаю» В. Санги, «В полете над бездной» Е. Айпина и др. Это самоощущение приводило к эффекту болезненной утраты корней и поиску идентичности. Авторы оказывались в двойственной ситуации: с одной стороны, они - представители своих народов, существующих на географической и куль-турной периферии; с другой стороны, они - представители новой магистральной советской культуры в лице ее институций. Причем внутри антиномии «родная старая - чужая новая» культура соотношение их оценки как «истинная - лож- ная» / «отсталая - прогрессивная» и, наоборот, как «питающая - разрушающая» могло меняться на протяжении жизни буквально одного-двух поколений или в пределах жизни одного и того же человека. Литературное творчество, сфокусировавшись на проблематике, сюжетике и мотивике, связанных с жизнью и традициями коренных народов Сибири и Дальнего Востока, стало репрезентацией национальных культур, а к концу ХХ в. именно оно стало голосом, выразившим размышления об их кризисе, и в этом оно смыкается с «деревенской прозой» [Непомнящих, 2015]. Таким обра-зом, сходство подавляющего количества мотивов и сюжетов в книгах разных ав-торов Сибири объясняется 1) общей для них политической ситуацией, ставшей импульсом возникновения литературного творчества у бесписьменных до ХХ в. народов; 2) общими мифологическими и фольклорными источниками; 3) одина-ковым для всех авторов разрывом с родной культурой, породившим проблемати-ку их книг; 4) кризисной ситуацией, в которой оказались традиционные культуры коренных народов в результате социальных преобразований. В целом повторяющиеся мотивы и сюжеты в творчестве писателей, представи-телей хантыйской, мансийской, ненецкой, эвенкийской, удэгейской, нанайской, нивхской, корякской культур, образуют четыре устойчивые тематические группы. 1. Сюжеты и мотивы повестей о детстве Знаковым жанром стали повести о детстве, с которых началось творчество многих авторов: «Мое детство» Н. Тарабукина, «Сын бедняка» А. Самара, «Младший сын Вэдо» А. Пырерка, «Там, где течет Сукпай» Дж. Кимонко; «Самая чистая радость» Ю. Шесталова, «Мне снятся небесные олени» А. Немтушкина, «В тени старого кедра» Е. Айпина, - все они своеобразные «энциклопедии» род-ной культуры, ее подробные фиксации. Более поздние книги о детстве подводят итоги, высказывают наболевшее - сожаление о безвозвратной потере, становятся попыткой запечатлеть утраты, оставить в памяти потомков родные обычаи и об-раз жизни: «Огонь исцеления» Ю. Шесталова»; «У гаснущего очага» Е. Айпина, «Маленькая Америка» Г. Кэптукэ, «Последний шаман», «Чукотский анекдот» Ю. Рытхэу. Личная судьба, сотканная из эпизодов из детства, приобретает мета-форическое звучание: жизнь ребенка символизирует участь народа. Эти романы и повести - размышление их авторов о прошлом, гимн родному пепелищу, и это не только личное утраченное время детства, но нечто большее: утрата народом золотого века - идеализированной прежней жизни по заветам предков. Повести о детстве - ностальгические нарративы с общими авторскими страте-гиями и сюжетно-мотивным корпусом, характерным для литератур кризиса тра-диционализма. Сюжет взросления и покидания родового гнезда связан в них с мотивами дома как ценностного ориентира, мудрых стариков - носителей са-кральных знаний и традиций. В них обязательны сюжеты смерти, мотивы утраты и памяти, - все они повторяются из повести в повесть. Их специфика в том, что ребенок вынужденно порывает не только с отчим домом, но и с родными языком и культурой, отпадает от нее, попадая в школу-интернат или институт. Повести во многом автобиографичны, и в них, как правило, состоящих из циклов рассказов и включающих «вставные тексты» сказок, песен и др. фольклорных жанров, мно-го бытовой сюжетики: подробные описания обрядов, праздников и хозяйственных действий, в которых принимают участие члены семьи. Ниже схематично пред-ставлены частотные сюжеты и мотивы этих повестей: 1.1. Рутины: розжиг очага и поддержание огня, обряды, связанные с огнем и приготовлением пищи / голод / изготовление оберегов, традиционной одежды / пастьба оленей и уход за ними / потерять-найти оленей. 1.2. Семейные отношения: А) Мудрый старик / старуха (см. также шаманы): хранитель традиций / родо-вая память / смерть старика = смерть народа, рода / подготовка к смерти за-ранее / болезнь. Б) Сиротство и его вариации: сирота и его нелегкая доля, бедствия, притесне-ния со стороны других и их последующее посрамление выросшим сиротой. В) Первая охота ребенка: первый выстрел / радость родственников / торже-ственное приготовление добычи. 1.3. Обряды: А) Камлание шамана: ребенок на камлании. Б) Медвежий праздник: борьба мальчика с «медвежьей головой»; пляски, хо-ровод; захоронение останков медведя по обряду. В) Сватовство / игры / свадьба. Г) Похороны: соблюдение / нарушение обычая и последствия. 2. Сюжеты взаимодействия человека с природой Есть общая рамка, структурно-семантическая модель, по которой выстраива-ются эти сюжеты - универсальная схема, соответствующая различным ситуациям в жизни многих сибирских народов: недостача или нарушение баланса (стихией, зверем, человеком) - восполнение недостачи / баланса с соблюдением строгих ограничений - поддержание баланса. Большинство сюжетов этой группы уклады-ваются в нее. Поддержание баланса требует соблюдения специальной этики - системы при-мет, обрядов, запретов, за нарушение которых следует наказание со стороны дру-гих: людей, зверей, природных стихий и духов. Эту схему предложила Е. Новик, описывая последовательность шаманских камланий 1. 1 «Исходная ситуация (недостача: нарушение правил, вредительство, беда) - начало противодействия (получение информации о причинах бедствия, получение средств для посредничества, получение силы); - посредничество (перемещение, контакт с духами, ре-зультат контакта, перемещение); - ликвидация недостачи (передача ценности / информа-ции, отсоединение силы, передача ценности = награждение шамана). Типы камланий в рамках этой синтагматической схемы несколько различаются, всего их 2 типа, в каждом из которых есть по два варианта» [Новик, 2004]. Однако такая логика прослеживается не только в сюжетике шаманских камла-ний, но и в сюжетах соприкосновения человека с окружающим миром, а также в сюжете охоты как частном случае особо регламентированного взаимодействия человека и мира природы. В ней закодирована этическая основа, диктующая пра-вила поведения и разных практик - от повседневных до сакральных. Эта этика предполагает строгий порядок в отношении вмешательства в природный мир, на- правленный на поддержание баланса. Человек соблюдает предписанные веками традиции и правила, поскольку это необходимо для него самого: он зависим от щедрости тайги и тундры. Если люди будут постоянно лишь бездумно потреблять, хрупкая северная экосистема разрушится, а на ее восстановление уйдут века. Если ты нарушаешь вековые правила, то нарушаешь равновесное состояние мира и покушаешься на существующую мировую гармонию, а поэтому наказание неизбежно: равновесие мира и баланс в нем должны быть восстановлены во из-бежание катастрофы. Нарушение может быть преднамеренным или случайным, необдуманным, вызвано разными «смягчающими» или «отягчающими» обстоя-тельствами, однако вне зависимости от этого нарушенный баланс подлежит вос-становлению, а его восстановление невозможно без возмещения нанесенного ми-ру ущерба. Иногда, чтобы возместить ущерб, человеку приходится расстаться с частью себя (ранение, увечье на охоте), иногда за особо страшным нарушением может последовать смерть. Так, существуют свои ритуалы на охоте и в ходе ее подготовки, свои законы распределения добычи и разделки туши убитого зверя - сюжеты о нарушении обычаев, повлекших за собой последствия, есть у хантыйского писателя П. Чейт- метова, нивхского В. Санги, удэгейского Дж. Кимонко, нанайского Г. Ходжера, эвенкийских А. Немтушкина и Г. Кэптукэ. Иногда обычай нарушает не отдельный человек, а целое поселение. Таков сюжет «Лесбега» О. Кошмановой: лесной ве-ликан, хозяин тайги Хумполэн-Комполь, успокаивается и перестает мешать жите-лям деревни и пугать детей только тогда, когда порядок в тайге восстановлен бла-годаря одному из жителей - мальчишка, выросший и ставший лесником, живет по завету предков, не позволяет тревожить тайгу, и она оживает, а лесной великан в благодарность защищает его. Таким образом, включенность в природу, ощу-щаемая не как зависимость от нее, но как данность, задающая весь традиционный уклад и цикличность годового календаря, - это и образ жизни, и мироощущение, которые существенно отличают народы Сибири от иной парадигмы, где человек - венец природы, вступающий с ней в противоборство. Обобщенно повторяющиеся сюжеты, мотивы и топосы этой группы таковы: 1.1. Взаимодействие человека с природой: А) Параллелизм судьбы человека и образа природного мира: трагическая судьба дикого животного / птицы - трагическая судьба на-рода / отдельного человека; дружба человека и животного, человек жив, пока живо животное-то- тем; животное-хранитель или оберег; дружба лесного хозяина и человека, беспокойство лесного хозяина людьми; дурные приметы и нарушения древних обычаев, приводящие к дурным по-годным явлениям, инициированным хозяевами стихий; поступки человека и ответственность человека за природное равновесие: нарушение баланса и наказание; восстановление баланса и благодарность природы в лице ее разнообразных представителей. Б) Сюжет «охота» как способ изображения особой формы взаимоотношений человека и природы (соблюдение / нарушение обычая; нарушение / восстановле-ние баланса): первая охота / первая добыча; первый выстрел как одно из памятных пе-реживаний; охота на медведя как целостный сюжет, подготовка к охоте с соблюде-нием необходимых ритуалов; нарушение ритуала как недобрая примета; соблюдение предписанных традиций и ритуалов; поиск медведя; первый медведь, трусость / отвага на охоте на медведя; охота как испытание; поединок с медведем; ранение / гибель охотника; празднование удачной охоты = описание элементов медвежьего праздника (обрядность контрабандой в литературу); битва мальчика с медвежьей головой, похороны останков медведя; встреча с медведем в тайге (с последующим поединком и без него). 1.3. Обращение автора к родине, месту, где родился / описание малой родины / местный идиллический ландшафт или ландшафт как антропоморфный или зоо-морфный образ. 1.4. Природные явления как значимая часть заглавия / сюжета / самостоятель-ный мотив. 3. Сюжеты о шаманах и связанная с ними группа онейрических сюжетов о путешествиях в иные миры, буквальные и символические Образ шамана - один из самых ярких в литературах коренных народов Сиби-ри. Изображение камланий глазами ребенка - тот принципиально новый литера-турный сюжет, который появляется в книгах Н. Тарабукина, А. Пассара, Ю. Шес- талова, А. Немтушкина, Е. Айпина, Г. Кэптукэ и др. Каждый из авторов с разной степенью полноты стремится дать представление о шамане, его атрибутах, пред-метах для камлания, порядке приготовления к нему и самом ходе действия. К ним примыкают сюжеты о путешествиях в иные миры во сне и другие сновидческие сюжеты. Частотные сюжеты о шаманах и другие топосы этой группы: 1.1. Шаманы - главные герои: слепая шаманка; демонстрация особых способ-ностей шамана / фокусы шамана. 1.2. Камлание с целью врачевания: демонстрация знания целебных свойств трав и веществ; исцеление при помощи духов; смерть / исцеление больного в ре-зультате шаманских действий больного. 1.3. Ребенок на камлании: описание танца шамана, описания экстатических состояний, испуг ребенка. 1.4. Поединок шаманов / поединок шамана и представителя «цивилизации»: доктора / политработника и др.: поражение шаманки в поединке; доктор объяс-няет шаманке суть лечения; помощь духов; арест шамана, шаман-вредитель / шаман и представители цивилизации. 1.5. Похороны шамана / шаманки: исчезновение тела шамана после похорон. 1.6. Шаманство / писательство / творчество как родственные сферы, посвя- щение. 1.7. Предметы, используемые на камлании: бубен, описание бубна (топос); из-готовление бубна и оберегов; звуки бубна / «голос бубна»; пропажа бубна; изъя-тие бубна; чудесное возвращение бубна; чудесное исчезновение / обретение дру-гих шаманских предметов. Многим народам Сибири присуще представление об устройстве мира как трехчастном вертикальном пространстве, включающем Нижний, Средний и Верх- ний миры. Символику этого ментального ландшафта писатели активно использу-ют в художественных текстах на уровне композиции, построения сюжета, отдель-ных мотивов. Онейрические сюжеты и мотивы: 2.1 Странные недобрые сны; сны, предвещающие гибель или беду отдельного человека. 2.2 Сны, предвещающие гибель целого народа; сны / видения апокалиптическо-го характера. 2.3. Жизнь - путь в Нижний мир: путешествия в Нижний мир перед смертью, жизненный путь героя как дорога в Нижний мир; жизненные испытания как пу-тешествия по мирам. 4. Сюжеты о столкновении с чужой культурой в лице ее представителей - о взаимодействии коренных жителей с чужаками Конфликты своего и чужого в литературах народов Сибири можно интерпрети-ровать двояко: во-первых, как конфликт условно «старого» и «нового»: традицион-ного образа жизни и того, что пришел вместе с советской властью в результате революционных преобразований, насильственно заставивший многое изменить, во-вторых, как конфликт традиционной культуры и глобализации, постепенно вытесняющей привычные быт, язык, обычаи. Во второй половине ХХ в. сюжеты, основанные на конфликтах «своего» и «чужого», переходят из политической сфе-ры (богатые / бедные; красные / белые; советское / враги власти) в плоскость эти-ческую: это столкновение разных систем ценностей, разных кодексов поведения, разного отношения к окружающей среде, причем конфликт этот разворачивается не только между «пришлыми» (нефтяниками, геологами и т. п.) и «коренными», но и между «своими». Таков сюжет рассказов Ж. Трошева «Тыёрча», «Таня», «Последние из могикан», «Смерть шаманки». Такой двойной конфликт («пришлый - коренной» и «отец - дочь») лежит в основе сюжета рассказа «Отлек» Ю. Рытхэу. Главная героиня, девушка Эмуль, делает вахтовикам-синоптикам сувениры - маленькие статуэтки божков-пилике- нов, которые вошли в моду. Ее умерший дед пообещал выточить фигурки, но умер, не завершив работу. Тогда она берется за нее и, хотя изготовление однотип-ных божков не кажется ей осмысленным занятием, «отдает долг деда». Отец сер-дится, хочет выбросить остатки моржового клыка, а дочь, которой нравится традиционная резьба, обещает отцу наделать пиликенов на продажу, и он отсту-пается. Девушка стремится придать каждой стандартной фигурке индивидуальное выражение лица. Однажды к ней с просьбой сделать сувенир обратился симпа-тичный приезжий, и она решает сделать ему не серийного «пеликена», а красавца-отлека. Заказчик же оригинальную фигурку не оценил: он не видит ее красоты, не понимает, сколько труда стоит за этим изображением, поскольку весь мир этого места от него далек: ни здешние животные, ни природа, ни эта девушка не пред-ставляют для него интереса. Рассказ, несмотря на всю его прямолинейную морализаторскую подоплеку, довольно хорошо иллюстрирует взаимоотношения пришлой культуры с искон-ной. Коренная нужна и востребована только в качестве однотипного экзотическо-го «сувенира», и неважно, насколько этот «экзотизм» будет связан с подлинной жизнью коренного народа, поскольку ею всерьез никто не интересуется. Сувенир нужен лишь в качестве «трофея» и символического присвоения «я там был», но не как знак инаковости другой культуры. У вахтовиков-временщиков нет потребно-сти понимать ее: для них эти непохожие люди - такой же фон, как и тундра. Хотя здесь отчетливо видна распространенная романтическая доминанта сюжета «бла-городный дикарь - циничный представитель цивилизации», смысл шире. Этот сюжет - явная аллегория: так и в литературе от «национальных» писателей ждали одновременно «типового сувенирного продукта» с элементом «экзотики», а ис-тинные традиции, обычаи, быт, верования народа оставались в тени официальной советской культуры или даже под запретом. Отчасти поэтому столь много совпа-дающего вне этнической привязки: почти у каждого писателя Сибири есть сюже-ты о камлании или охоте на медведя. Авторы становились заложниками сформи-рованного запроса внутри «большой культуры», представляя свои «малые». Однако свести их только к такому прочтению тоже было бы несправедливо: сю-жеты из жизни и быта служили одновременно знаками безвозвратно утраченного прошлого, посредством которых автор постулировал свою общность с родной культурой. Таким образом, литературное творчество писателей, представителей коренных народов Сибири, обретших письменность в ХХ в., становится как репрезентацией победы советского политического проекта, так и рефлексией о судьбе этих наро-дов. Литература дала необходимый для этой рефлексии семиотический язык и породила дискурс, где в столкновении с чужими культурой и языком стала воз-можна самоидентификация. Созданную в текстах картину национального мира и свою идентичность писатели, отчужденные от родных корней, предъявляли как эталон родной культуры, определяющий ее место среди других. Однако родная культура в их книгах оказывается не столько специфическим этническим феноме-ном, сколько универсальной моделью традиционной культуры, показанной по-средством общей для разных народов Сибири сюжетно-мотивной парадигмы, о чем свидетельствуют частотные, совпадающие у разных писателей сюжеты и мотивы вне зависимости от того конкретного языка, которым написаны их кни-ги. Этот «гипертекст», получившийся в результате проекта создания националь-ных литератур народов Сибири, необходимо рассматривать в его цельности и связности, а не как автономные литературы.

Скачать электронную версию публикации