The Petersburg text and the Petersburg myth of Russian literature in historiosophical works of Maximilian Voloshin.pdf Петербургский текст и петербургский миф занимают важное место в литературе Серебряного века. Осмысляя события русской истории, писатели-символисты нередко используют устоявшиеся в классических произведениях русской литературы темы и образы, в которых сформировался устойчивый образ Петербурга и его создателя. Как отмечала З.Г. Минц, именно символисты из классических произведений русской литературы о Петербурге создают «единый текст», превращая «пестрое наследие XIX века» в петербургский текс». Импульс, заложенный символистами, ярко проявляется в произведениях 1910-х гг., уже больше тяготеющих к постсимволизму, но сохранивших глубокое преемство от символизма: романах Б. Пильняка, А.М. Ремизова, К. Вагинова, поэзии С. Есенина, Н. Клюева и др. Тема Петербурга и его создателя является одной из ведущих и в историософских произведениях М.А. Волошина, написанных во время Первой мировой войны, революции и Гражданской войны, где отчетливо прослеживается пространственная триада «Китеж - Петербург / Петроград», являющаяся выражением историософских воззрений поэта, знаменующая исторические пути России. Доминирующей в этой триаде являются темы и образы, связанные с Петербургом. Осмысливая имперский период русской истории, Волошин обращается к устойчивым в русской литературе темам, характерным для петербургского текста. «Судьба империи в двойной борьбе...»: антиномичность реалий Петербурга и петербургской империи Как отмечает Л. Долгополов, с момента основания города в сознании народа укрепилось два мифа о происхождении и судьбе Петербурга: официально-художественный и староверческий. Согласно первому «силы, вызвавшие Петербург к жизни, имеют божественный характер; это провидение в своих благих намерениях одарило россиян городом, с которым отныне связывается представление о славе Отечества» [1. С. 151]. Согласно второму «силы, вызвавшие Петербург к жизни, интерпретируются как проявление зла, как силы губительные по отношению к национальному началу и, следовательно, антинародные и анти-божеские» [1. С. 151], а сам Петр в народных преданиях, как было отмечено Е.Ф. Шмурло, воспринимается как антихрист, подмененный царь, город же, основанный им, - ненастоящий, призрачный, нерусский [2. С. 37]. Староверческий извод петербургского мифа сопровождают пророчества о неминуемой гибели города, над которым тяготеет проклятие царицы Евдокии Лопухиной, предрекшей: месту сему «быть пусту». А.С. Пушкин в поэме «Медный всадник» воссоздает образ Петербурга, объединяющий обе традиции. С одной стороны, Петербург предстает как величественный, строгий и стройный город, олицетворяющий славу и величие России. С другой - как город, построенный в результате порабощения стихии, которая, не забыв «вражду и плен старинный свой», мстит своему поработителю - человеку [3. С. 259-367]. В старообрядческой литературе «антихристову» Петербургу, петровскому парадизу, противопоставлялся иной град - светлый и праведный Китеж, скрытый на дне озера Светлояр, долженствующий явиться в конце времен и стать обителью праведников. В русской литературе после «Медного всадника» Пушкина укоренился миф о гибели города в результате буйства разыгравшейся водной стихии, Петербург становится олицетворением борьбы противоборствующих начал: порядка и хаоса, стихии и усмиряющих ее сил. Осмысляя имперский период русской истории, Волошин обращается к образу Петербурга как города, который отражает характер и основные черты всей России. Произведением, вобравшим в себя основные темы петербургского текста, становится стихотворение «Петербург» (1915), вошедшее в состав книги «Anno mundi ardentis» (1915) и являющееся реакцией на переименование города в начале Первой мировой войны. Приведем текст этого стихотворения полностью: Над призрачным и вещим Петербургом Склоняет ночь край мертвенных хламид. В челне их два. И старший говорит: «Люблю сей град, открытый зимним пургам, На тонях вод, закованных в гранит. Он создан был безумным Демиургом. Вон конь его и змей между копыт: Конь змею - «сгинь!», а змей в ответ: «resurgam». Судьба Империи в двойной борьбе: Здесь бунт - там строй; здесь бред - там клич судьбе. Но вот сто лет в стране цветут Рифейской Ликеев мирт и строгий лавр палестр». И, глядя вверх на шпиль Адмиралтейский, Сказал другой: «Вы правы, граф де Местр» [4. Т. 2. С. 417]. Составители собрания сочинений сопровождают стихотворение развернутым комментарием, где представляют его как текст, ставший своего рода квинтэссенцией мифа о Петербурге, складывавшегося в течение двух столетий [4. Т. 2. С. 702]. Анализу этого стихотворения Волошина посвящены статьи Г.В. Петровой «К анализу стихотворения М. Волошина “Петербург” (1915)» [5. С. 177-184] и «Художественные аллюзии в книге стихов М.А. Волошина “Anno mundi ar-dentis 1915”» [6. С. 175-193]. Автор статей так же, как и составители собрания сочинений, отмечает, что «в поэтической образности стихотворение действительно следует уже устойчивой традиции литературного (и шире, художественного) изображения Петербурга, впоследствии прекрасно описанной и интерпретированной В.Н. Топоровым» [6. С. 177], Петербург предстает здесь как город антиномий, как место борьбы противоположных начал [6. С. 177-178]. Стихотворение строится как беседа двоих, плывущих в челне петербургской ночью и размышляющих о судьбе города. Финальные строки указывают, что одним из героев стихотворения является Жозеф де Местр, посланник Сардинии в Санкт-Петербурге в 1802-1817 гг., автор книги философских диалогов «Санкт-Петербургские вечера» (1821). Известно, что этой книгой Волошин пользовался при написании стихотворения. В письме к матери от 3 мая 1915 г. поэт сообщал: «Ты вероятно, совсем не помнишь “Les soirees de St. Petersbourg” Жозефа де Местра. Если ты их не читала, то прочти Де Местр - гениальный писатель, и из русских его можно приравнять к Вл. Соловьеву и Леонтьеву, хотя он совсем иной» [4. Т. 10. С. 332]. Содержание «Петербурга» частично вобрало содержание первой беседы «Санкт-Петербургских вечеров», которая также завязывается ночью между плывущими в лодке по Неве спутниками, и финального заключительного наброска книги. Тема исторической судьбы России не является основным предметом рассуждений «Санкт-Петербургских вечеров», в книге обсуждаются общие философско-религиозные темы: вопросы противоречия религии науке, почему страдают праведники, грядет ли объединение церквей и проч. Русские темы выступают лишь обрамляющим фоном. В начале первой беседы автор диалогов, плывущий по ночной Неве, замечает высящуюся на берегу статую Петра, который описывается как могучий Демиург, вызвавший своей властью из небытия в месте гиблом прекрасный город; знаменательно, что фигура Петра оценивается неоднозначно: «На берегу Невы, на краю громадной Исаакиевской площади высится конная статуя Петра I. Все, что слышит ухо, все, что на великолепной этой сцене созерцает глаз, существует лишь благодаря решению того могучего ума, который повелел подняться из болот стольким пышным зданиям. На этих унылых берегах, откуда, казалось бы, сама природа изгнала всякую жизнь, заложил Петр свою столицу и создал себе подданных. Страшная его десница и поныне простерта над головами их потомков, теснящихся вокруг царственного монумента - и не постичь, глядя на эту бронзовую длань, грозит она или защищает (зДесь и Далее в цитатах курсив мой. -А.А.)» [7. C. 7-8]. Заложенная в статуе тема двойной борьбы, выражением которой служит противостояние всадника и попираемого им змея, остается вне внимания автора «Вечеров». Петербург представляется его взорам не как город антиномий, а как прекрасная, пышная столица. О противоречивости же российских реалий говорится лишь в заключительном наброске «Вечеров» вне привязки к особенностям города: «До последнего вздоха я буду помнить Россию и возносить за нее молитвы. Но что же будет с вами посреди этого всеобщего потрясения умов? сольются ли воеДино многочисленные и разнороДные стихии, пришедшие у вас в соприкосновение за столь короткое время? Слепая вера, грубая обрядность, философские теории, иллюминизм, дух свободы, нерассуждающая покорность; изба и дворец, утонченная роскошь и дикая суровость - во что превратятся эти несогласные элементы.?» [7. С. 606]. Волошин же, опираясь на сложившийся в русской литературе «петербургский текст», делает Петербург городом, отражающим анти-номичность российских реалий, вкладывая в уста графа де Местра основные положения уже устоявшегося в русской культуре мифа о Петербурге: изображенное в знаменитой конной скульптуре противостояние Медного всадника и попираемого им Змея, по мнению собеседников, олицетворяет двойную борьбу, характерную как для города, так и для империи в целом: бунта и строя. В городе за сто лет существования утвердился порядок, восторжествовавший над «бунтом», но эта победа не окончательна, борьба продолжается, отчего смутно возникает вопрос: что одержит вверх в будущем? Отсылка к книге философских диалогов Ж. де Местра указывает, что действие происходит в начале XIX в. Отсюда возникает вопрос, почему, посвятив стихотворение на злобу дня переименованию Петербурга в Петроград в начале Первой мировой войны, Волошин переносит действие на сто лет назад, в начало XIX в.? Из слов героя стихотворения, графа де Местра, следует, что от времени существования Петербурга победа неизменно была на стороне Медного всадника, а не Змея, имперский строй подавлял бунт: «Но вот сто лет в стране цветут Рифейской / Ликеев мирт и строгий лавр палестр». Используемые в стихотворении эмблематические образы передают антино-мичность петербургских реалий. Россия названа «страной Рифейской», Рифейскими горами в Древней Греции принято было именовать северные границы Скифии [8. С. 298]1, в историко-географической традиции эти горы иногда отождествляют с Уралом [9. C. 1156]. Таким образом, эпитет «Рифейский» определяет Россию как северную, дикую страну. Однако в северной стране обрели жизнь реалии южной Греции: сочетание «ликеев мирт» отсылает к учрежденному Аристотелем Лицею, «строгий лавр палестр» - к палестрам, школам Древней Греции, где обучали гимнастике. Сочетания, отсылающие к реалиям Древней Греции, указывают, что в некогда дикой, по представлениям древних греков, стране крайнего севера насаждено просвещение и наука в духе греческих школ, а также военная строгость и дисциплина, как в гимнастических палестрах. Доказательством победы строя над бунтом в стихотворении служит победно возвышающийся над городом Адмиралтейский шпиль: «И, глядя вверх на шпиль Адмиралтейский, / Сказал другой: “Вы правы, граф де Местр”». Думается, Волошин не случайно временем размышлений о судьбе города избирает начало XIX в. и таким образом словно ставит читателя перед надвигающимися историческими событиями, показавшими, что победа имперского строя и Медного всадника не столь безусловна, силы бунта еще не раз восстанут поколебать и сокрушить существующий порядок. Это и наводнение 7 (19) ноября 1824 г., «Божия стихия», с которой, как показывает пушкинская поэма, «царям не совладать», и восстание декабристов на Сенатской площади, и убийство Александра II, олицетворяющего имперскую власть Медного всадника. События XIX в., последовавшие после разговора темной петербургской ночью, показывают, что борьба не окончена и исход ее не определен. Отсюда закономерно возникает вопрос: преддверием к чему служит новое имя города? Характерная для Петербурга борьба двух начал осмысливается Волошиным как специфика русской истории: «Судьба Империи в двойной борьбе: / Здесь бунт - там строй; здесь бред - там клич судьбе». Противостояние порабощенной природной стихии и поработивших ее гранитных оков, характерное для Петербурга, осмысливается как противоборство безудержной народной стихии и оковавшей ее имперской власти, характерное для России в целом. Заданная здесь тема «двойной борьбы» как особенность русской истории находит выражение в стихотворениях Волошина, внешне, казалось бы, не связанных с петербургским текстом: «Северо-восток» и «Дикое Поле», где одной из главных тем является борьба безудержной стихии народной воли со сдерживающей ее властью, что выражается в образах ветра и раздольных степных просторов, которые противопоставляются «московским тугим благолепьям». Своенравные, неспокойные, рвущиеся на свободу волны Невы равнозначны широким вольным степям, по которым гуляет непокорный ветер. Стихийные природные силы, олицетворяющее безудержную народную волю. Таким образом, Петербург, для которого характерно противостояние волн и гранитных ограждений, становится городом, иллюстрирующим явления, характерные для всей России: не только России болот, но и России степных просторов. Поэтому петербургская тема у Волошина нерасторжимо связана с темой исторических путей и судеб России, используется как иллюстрация имперского периода русской истории. Петр назван в стихотворении «безумным Демиургом». Понимание «Демиурга» как злого и неразумного творца отсылает к философии гностицизма. Согласно учению античного философа II в. Валентина, Демиург был создан падшей Софией-Ахамот и, будучи ограничен пределами душевного бытия, был неспособен понять «духовное», а потому не обладал знанием истинной природы вещей: создавая, он сам не ведал того, что творил, и постоянно ошибался. Демиург считает себя единственным богом и творцом видимого мира, в действительности же его действия направляются его матерью Ахамот [10. С. 37-376; 11. С. 617; 12]. Таким образом, в свете гностической философии именуемый в стихотворении безумным Демиургом Петр, который считает себя властным устроителем государства и поработителем природных стихий, на самом деле является проводником злой воли, ему не ведомой. По своеволью воззвал он к жизни город в месте гиблом и топком, не предназначенном для обитания людей. Появившись, творение становится неуправляемым, не подчиняется воле своего Создателя, который уже не в силах отвратить тяготеющий над городом рок. Именование Петра Демиургом обнаруживает сходство со стихотворением Вяч. Иванова «Ответ Бальмонту», посвященным переименованию города из Петербурга в Петроград, которое, правда, было написано несколько позже стихотворения Волошина: Ответ Бальмонту Любезен превращений маскарад Для бога, посвященного и змия. Слыл остров Делос древле: Астерия; И Павлом Савл именоваться рад. И Римом Троя. Будет наш «Царьград» -Константинополь; он же - Византия. И хочет обновленная Россия Славянским звуком славить «Петроград». Чем опоил нас из голландских пинт Наш медный Демиург? Но в Петербурге Околдовал туманом лабиринт Живую душу. Patria, resurge! (1 июня 1915) [13. С. 39]. Этим стихотворениям вторит и сонет В.Я. Брюсова «Петербург - Петроград - Петрополь» с припиской: «В ответ К. Бальмонту и Вяч. Иванову. 31 мая 1915»: Верша пред миром подвиг демиурга, В Россию Петр преобразил Москву. в грезу наяву Он обратил пустынную Неву, Над ней прозрев громады Петербурга. Нет! чужды чуду, вставшему из блат, Голландский «Питер» как и русский «град», Ему к лицу - всемирное «Петрополь»! [14. С. 189]. Причиной написания всех трех стихотворений послужило переименование города. «Петербург» Волошин сопровождает припиской: «Написано в состязании с Бальмонтом в виде протеста против переименования Петербурга в Петроград, чтобы в безвыходных сонетных рифмах зафиксировать имя Петербурга» [5. С. 179]. Петербург был переименован в Петроград 1 августа 1914 г. по высочайшему повелению Николая II «Об именовании впредь города Санкт-Петербурга - Петроградом», что явилось следствием антинемецких настроений в русском обществе, которые были так велики, что принимали порой стихийно-разрушительные обороты: было разгромлено немецкое посольство на Исаакиевской площади, побиты стекла в магазинах германских и австрийских поданных, закрыты немецкие газеты. Но если Вяч. Иванов переименование города принимает как начало обновления России и избавление от призрачных туманов и марев Петербурга, то Волошин к смене имени города относится глубоко отрицательно. В письме к Ю.Л. Оболенской от 10(23)-12(25) января 1915 г. поэт пишет: «Петрограда я не принимаю. Зачем обижать Петра и голландцев? Что за варварство топтать исторические имена!? Что может быть уместно как шутливая вольность пушкинского2 стиха, совершенно не приемлемо как исторический факт» [4. Т. 10. С. 292]. Пытаясь сохранить прежнее имя города как историческую ценность, Волошин сознательно строки стихотворения рифмует словами, оканчивающимися на -ург, об этом приеме он пишет в письме А.М. Петровой от 13 (26) октября 1915: «А рифмы - в этом-то задача и заключалась, чтобы написать сонет с безвыходными рифмами на “Петербург”, чтобы его никак уже нельзя было переименовать в Петроград» [4. Т. 10. С. 449-450]. Стихотворения Волошина, Вяч. Иванова и Брюсова имеют сонетную форму и являются, в свою очередь, ответом на сонет Бальмонта, написанный в первый год мировой войны, который также был посвящен переименованию Петербурга, однако, как указывают исследователи [5, 15], не сохранился. Таким образом, произведения являются «ответными сонетами». О поэтическом мастерстве, технических аспектах стиха и жанровых разновидностях стихотворных форм говорилось в четвертом сезоне собраний на Башне Вяч. Иванова зимой и весной 1909 г., курс о стихе был прочитан по просьбе Н.С. Гумилева и О.Э. Мандельштама. Как отмечает А.Б. Шишкин, использование поэтами в этот период многих сонетных форм связано именно с башенными занятиями [15. С. 229]. Известно, что об «ответном сонете» говорилось на заседании Академии стиха 29 апреля, однако что именно было сказано, вынести трудно, поскольку сохранившиеся лекции неполны и отрывочны [15. С. 233], в истории же литературы «ответным сонетом» принято называть ответ одного поэта на сонет другого с использованием тех же рифм. Волошин был одним из первых, кто написал ответный сонет Бальмонту в феврале 1915 г. К слову Петербург им были найдены рифмы: пургам - Демиургом -resurgam. Использование этих рифм с целью сохранения в строгой сонетной форме старого имени города, как отмечает А. Шишкин, показывает, что «для поэта смысловая интенция опоясывающих рифмованных слов в катренах была неким магическим действом, призванным запечатлеть в сонетном слове два века славной истории Петербурга» [15. С. 237]. Вяч. Иванов и Брюсов написали ответные сонеты в мае 1915 г. Типы рифмовок всех трех сонетов отличаются друг от друга вопреки требованиям «ответного сонета», что становится следствием разнящихся взглядов на судьбу и назначение города: Волошин (ABBA BABA CCD EDE), Иванов (ABBA ABBA CDD CDD), Брюсов (ABBA ABBA CCD CCD). Вяч. Иванов в катренах рифмует: маскарад - рад -Царьград - Петроград и Астерия - Византия - Россия. Переименованию города он находит исторические аналогии: Троя была переименована в Рим, остров Астерия стал называться Делосом. Таким образом, Петербург ставится Ивановым в один ряд с мировыми городами: Троей, Римом и Константинополем. Рифмуя Петроград с Царьградом, Византию с Россией, поэт переносит идею монаха Филофея «Москва - третий Рим» с Москвы на Петербург. В брюсовском сонете Петербург предстает как как город-чудо, появившийся по мановению Петра, как всемирное достояние, всечеловеческое же значение города, по мнению автора, не передают ни славянизированное именование «Петроград», ни голландское «Петербург», но лишь грецизированное «Пет-рополь». Тема двойной борьбы и вопрос об исходе этой борьбы подспудно возникают лишь в сонете Волошина, в то время как у Брюсова и Иванова ведущей является тема всемирно-исторического значения города. После революции 1917 г. Волошин связывает с Петербургом имперский период русской истории, с Петроградом же то, что последовало после его завершения. Однако Петроград вырос из Петербурга, революция же была подготовлена имперским строем государства. Отсюда назревает вопрос: какие черты российской империи, по мнению Волошина, породили большевиков, что общего между противниками? Для ответа на этот вопрос обратимся к тому, как раскрывается в творчестве Волошина петербургский, имперский, период русской истории. Петербургские темы у Волошина постоянно сопровождает образ Петра - создателя российской империи, при этом реально-исторический образ Петра смыкается с поэтикой литературной и поэтикой реалий - пушкинским образом Медного всадника и фаль-конетовской конной статуей: царь-преобразователь именуется «Медным Петром», «Бронзовым Гигантом». Ключевой является мысль о радикальных преобразованиях, сопутствовавших появлению Российской империи, в стихотворении «Китеж» почти дословно используется пушкинская цитата: «О мощный властелин судьбы! / Не так ли ты над самой бездной / На высоте, уздой железной / Россию поднял на дыбы?» [16. С. 297]: Антихрист - Петр распаренную глыбу Собрал, стянул и раскачал, Остриг, обрил и, вздернувши на дыбу, Наукам книжным обучал [4. Т. 1. С. 280]. Следуя устоявшейся славянофильской мысли, Волошин считает, что Петр искусственно оборвал естественный ход событий, остановил органическое развитие России, не дал следовать ей своим, особенным путем - осуществить мессианское назначение примирения Востока и Запада. В стихотворении «Европа» (1918) Петр именуется «неистовым Хирургом» [4. Т. 1. С. 267], рождение же Петербурга сравнивается не с естественными родами, а с «кесаревым сечением», преждевременно сделанным нетерпеливым преобразователем: И зачала и понесла во чреве Русь - третий Рим - слепой и страстный плод: Да зачатое в пламени и в гневе Собой восток и запад сопряжет! Но, роковым охвачен нетерпеньем, Всё исказил неистовый Хирург, Что кесаревым вылущил сеченьем Незрелый плод Славянства - Петербург [4. Т. 1. С. 267]. В поэме «Россия» (1924) Петербург уподобляется всей России, Петр сравнивается с неистовым дровосеком, срубающим лес для новых проспектов, не в мраморе, а в мясе высекающий «живую Галатею»: Кровавый пар столбом стоит над Русью, Топор Петра российский ломит бор И вдаль ведёт проспекты страшных просек. Не то мясник, а может быть, ваятель - Не в мраморе, а в мясе высекал Он топором живую Галатею, Кромсал ножом и шваркал лоскуты [4. Т. 1. С. 373]. Радикальность преобразований ставит Петра в один ряд с большевиками. Вспомним, что в приведенном в начале нашей статьи стихотворении Волошин упоминает о знаменитом контрреволюционере Ж. де Местре, противнике всяческих революций, известном своим неприятием западничества, а также неоднозначным отношением к роли Петра в российской истории. Упоминание имени Ж. де Местра, таким образом, определяет историософскую позицию автора стихотворения. Вся история России, начиная с времен Петра, по мнению Волошина, была революционной, только революция осуществлялась не снизу, а сверху. В лекции «Россия распятая» Волошин подчеркивает, что главной чертой русского самодержавия была его революционность: «.в России монархическая власть во все времена была радикальнее управляемого ею общества и всегда имела склонность производить революцию сверху, старалась административным путем перекинуть Россию на несколько столетий вперед, согласно идеалам прогресса своего времени, прибегая для этого к самым сильным насильственным мерам.» [4. Т. 6. Кн. 2. С. 461]: Великий Петр был первый большевик, Замысливший Россию перебросить, Склонениям и нравам вопреки, За сотни лет к её грядущим далям. В России революция была Исконнейшим из прав самодержавья, Как ныне в свой черед утверждено Самодержавье правом революций [4. Т. 1. С. 378]. Таким образом, Петербург становится оплотом революционного самодержавия. Уже само создание этого «стройного», «горячечного и триумфального города», «построенного на трупах, на костях», предвосхитило будущую народную революцию. В стихотворении «Предвестия» (1905) создание Петербурга выступает как предзнаменование будущих исторических катастроф, его появление уподобляется гудению «в храмах медных щитов» перед убийством Цезаря, разодранному «священному занавесу», когда Христос испустил дух на Голгофе: Сознанье строгое есть в жестах Немезиды: Умей читать условные черты: Пред тем как сбылись Мартовские Иды Гудели в храмах медные щиты... Священный занавес был в скинии распорот: В часы Голгоф трепещет смутный мир... О, бронзовый Гигант! ты создал призрак-город, Как призрак-дерево из семени - факир [4. Т. 1. С. 251]. Обращение к образу Медного всадника, отсылающее к поэме Пушкина, не случайно. Образ Медного Всадника не раз возникнет в русской литературе XX в. при изображении исторических катаклизмов эпохи и часто будет сопряжен с образами революционеров. Так, например, в романе А. Белого «Петербург» Медный всадник называет Дудкина «сынок» [17. С. 230], герой-революционер, террорист, является как бы продолжателем дела Петра. Революция осмысливалась Волошиным как вырвавшаяся на волю стихия: «Верю в правоту верховных сил, / Расковавших древние стихии» [4. Т. 1. С. 348]. Стихия, вырвавшаяся на волю, является центром поэмы Пушкина «Медный всадник», представляет собой «ядро поэтического сюжета», описание наводнения «занимает треть стихотворного пространства в самом центре произведения», «”Нева”, “река”, “волны” одушевляются. Действия их представлены как результат злой воли. Впечатления “поддерживают” оживляющие сравнения. Их целая цепь. Нева уподобляется беспокойному больному зверю, свирепой шайке, коню, прибежавшему с битвы.». В.Я. Брюсов в статье 1909 г. «Медный всадник» осмысливает наводнение в поэме Пушкина в революционном ключе, вводя «созданную им систему идеологического “шифра” и образную линию наводнения. Петр “Медного всадника”, считает он, воплощает идею самодержавия, наводнение - стихийный бунт массы, угроза Евгения “Кумиру” - мятеж, зреющий в душе мыслящего человека» [18. С. 88]. Образ Медного всадника возникает и в поэме «Россия», где говорится о «безумном лике медного Петра». Связанный с образом Медного всадника мотив безумия в поэме Пушкина был замечен также В. Ходасевичем, считавшим, что все петербургские повести Пушкина «растут из одного сюжета, все говорят о вмешательстве дьявола в жизнь обычных людей. Евгений видит “демонский” лик Петра: “Ему казалось, что царь над волнами высится как их глава, как страшный и неподвижный предводитель демонов. И не разберешь усмиряет ли демонов его простертая рука - или их возбуждает, ведет на приступ”» [18. С. 96]. В контексте «Медного всадника» стихия разрушительна, как бы она ни проявлялась. В буйстве Невы она бунтует против стеснительных оков «стройного» города. В буйстве Евгения - «против строителя чудотворного». С Медным всадником - против бедного безумца [18. С. 99]. Как было замечено B. С. Непомнящим, в начале поэмы неслучайно отмечается, что город был построен Петром «назло» («Здесь будет город заложен / Назло надменному соседу» [16. C. 285; 19. C. 121]. По мнению Волошина, революционное самодержавие, «воля медного Петра» были необходимы для того, чтобы сдерживать стихийность, разрушительный мятежный дух, свойственный русской нации. В лекции «Россия распятая» поэт называет «великую русскую равнину» «исконной страной бесноватости», поэтому: Бакунину потребен Николай, Как Петр - стрельцу, как Аввакуму - Никон (379). ... Вне воли медного Петра - Нам нет дорог: нас водит на болоте Огней бесовская игра [4. Т. 1. С. 279]. Но «воля медного Петра» утрачивается с расстрелом царской семьи: Расстреливают царскую семью . Потом их жгут и зарывают пепел. Всё кончено. Петровский замкнут круг [4. Т. 1. С. 373]. Свержение монархической власти ознаменовало конец петербургской империи, смену полюсов: революционное самодержавие сменилось народной революцией, имперский Петербург превратился в народный Петроград. Петроград: «место всенародного бесовского шабаша» Расстрел последней царской семьи снимет самодержавные оковы, в результате чего «распахивается дверь разрух» и «духи мерзости и блуда / Стремглав кидаются на зов» [4. Т. 1. С. 255]: «Суть в том, что древняя, темная, историческая жизнь России, так долго скрывавшаяся под спудом империи, сразу выступила из берегов, как только большевицкая пропаганда обратилась с призывом к жадным, мрачным и разбойничьим сторонам русской души. Тогда из народной глубины поднялись страшные призраки XVI и XVII века, которых мы считали давно похороненными. Но оказалось, что они живы и переполнены сил, и что все это время они жили рядом с нами, задыхаясь под железными обручами, которыми их сковала Петербургская Империя» [4. Т. 6. Кн. 2. С. 428]. Центром революции снизу становится Петроград. Происходящее Волошин сравнивает со зловещим спиритическим сеансом, когда в «пустоту державной воли ринулись Распутины, Илиодоры и их присные. Импровизированный спиритический сеанс завершился в стенах Зимнего Дворца всенародным бесовским шабашем семнадцатого года.» [4. Т. 6. Кн. 2. С. 463]. Стихотворение, описывающее революционные события как всеобщее беснование, неслучайно названо новым именем города -«Петроград»: Сквозь пустоту державной воли, Когда-то собранной Петром, Вся нежить хлынула в сей дом. И на зияющем престоле, Над зыбким мороком болот Бесовский правит хоровод. [4. Т. 1. С. 255]. Образ пустого проема, через который хлынула «нежить», сходен с образом прорубленного Петром окна из поэмы «Медный всадник», однако это уже не окно в Европу, а пустая дыра, брешь. В. Непомнящий образ прорубленного в Европу окна пушкинской поэмы связывает с проемом, через который потом хлынут волны начавшегося наводнения, чтобы затопить город, обращая внимание на пушкинские слова «злые волны, / Как воры, лезут в окна»: «Обратим внимание на мирный и тихий пейзаж, открывающий поэму (“Пред ним широко Река неслася” и т.д.); первые же слова монолога: “Отсель грозить мы будем. прорубить окно.”, - словно взламывают его; в образовавшуюся брешь (не “окно” ли?) и хлынут затем “злые волны” (в самом деле: “злые волны, Как воры, лезут в окна”)» [19. C. 121]. «Зыбкий морок болот», туманы и марева Петербурга можно назвать «общим местом» петербургского текста, закрепившимся в произведениях русской литературы XIX в. Изображение города как фантастического, призрачного и иллюзорного, могущего растаять как дым, исчезнуть как греза, губительно воздействует и на его жителей: повергает в состояние горячки, бреда, маниакального следования безумным идеям, которые в пространстве города, по определению героя «Записок из подполья», «самого отвлеченного и умышленного города на всем земном шаре» [20. Т. 4. С. 455], уже не кажутся дикими и фантастичными. Нельзя здесь не вспомнить рассуждения о петербургском утре Аркадия Долгорукого из романа Ф.М. Достоевского «Подросток»: «.замечу, что считаю петербургское утро, казалось бы, самое прозаическое на всем земном шаре, - чуть ли не самым фантастическим в мире. В такое петербургское утро, гнилое, сырое и туманное, дикая мечта какого-нибудь пушкинского Германна из “Пиковой дамы” (колоссальное лицо, необычайный, совершенно петербургский тип - тип из петербургского периода!), мне кажется, должна еще более укрепиться. Мне сто раз, среди этого тумана, задавалась странная, но навязчивая греза: “А что, как разлетится этот туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой, склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы, бронзовый всадник на жарко дышащем, загнанном коне?”» [20. Т. 8. С. 270]. Под воздействие губительных диких идей нередко попадают и герои Н.В. Гоголя. Тема призрачности Петербурга и беспочвенности идей, возникающих под влиянием фантастического города, особенно ярко звучит в поэме Волошина «Россия»: Я нёс в себе - багровый, как гнойник, Горячечный и триумфальный город С водой стоячей, вправленной в гранит, И с озарённым лаврами и гневом Безумным ликом медного Петра. В болотной мгле клубились клочья марев: Российских дел неизжитые сны. (выделено мной. - А.А.) [4. Т. 1. С. 368]. Идеи классового неравенства, возникшие, по мысли Волошина, искусственно, так как им не было предпосылок на русской почве, являются тем же призрачным болотным маревом, что и идеи, терзавшие петербургских героев русской литературы. Отсюда происходящие в стране события называются им словом гоголевского героя из «Записок-сумасшедшего», заразившегося дикой в своей фантастичности идеей стать испанским королем, - «Мартобря»: До Мартобря (его предвидел Гоголь) В России не было ни буржуа, Ни классового пролетариата: Была земля, купцы да голытьба, Чиновники, дворяне да крестьяне... Да выли ветры, да орал сохой Поля доисторический Микула... [4. Т. 1. С. 378]. Призрачные идеи, терзающие плоть России, являются, таким образом, следствием воздействия «горячечного и триумфального» города, а с ним вместе и всего петербургского периода русской истории. Петроград, в свою очередь, знаменует период, когда призрачные идеи воплотились, «бесы» обрели плоть и кровь. Антитеза «Китеж - Петербург / Петроград» Петрограду, ставшему местом бесовского шабаша, Волошин противопоставляет иное, умопостигаемое пространство - Русь как ценность духовную. В 1918 г. в письме к А. Петровой от 10 мая поэт пишет: «Наша физическая земная родина хирургически отделяется сейчас от родины духовной (Святая Русь); но даже изгнанничество, эмиграция невозможны, потому что России вообще теперь нет. И родина духовная - Русь - Славия - не имеет больше государственного, пространственного выражения. Она для нас остается ценностью духовной, какой в сущности была и раньше» [4. Т. 12. С. 98]. Примечательно, что творящиеся в стране события Волошин сравнивает с процессом хирургического отделения физической родины от духовной, таким образом, действия революционных деятелей своей радикальностью и искусственностью уподобляются действиям Петра, который в стихотворении «Европа» именуется «неистовым Хирургом». Идеалом для М. Волошина является Град Божий, но достижение его возможно лишь «за гранью времен». Образ «Града Божия» в лирике Волошина воплощается в образе града Китежа. В стихотворении «Китеж» (1919) дается обзор русской истории, пути которой, как и в поэме «Россия», осмысливаются как пути революционные, как закономерное движение от революционности самодержавной к революционности народной. Китеж не является здесь олицетворением Древней Руси, в контексте поэмы Русь никогда не была Святой, издревле «усобицы кромсали Русь ножами / Скупые дети Калиты / Неправдами, насильем, грабежами / Ее сбирали лоскуты» [4. Т. 1. С. 280]. События революционной действительности не являются чем-то новым, а соотносятся с уже бывшими историческими потрясениями, бунтами, мятежами: «И вырвались со свистом из-под трона / Клубящиеся пламена... / Повоскресали из гробов / Мазепы, Разины и Пугачевы - / Страшилища иных веков» [4. Т. 1. С. 281]. Но этому реальному пространству Руси, где царили бунты, мятежи, было противопоставлено иное, умопостигаемое пространство - пространство Китежа. Сравнение Святой Руси с Китежем вносит тему эсхатологии - конца мира, свидетельствует о том, что обретение ее возможно лишь «за гранью времен». Так, например, в романе П.А. Мельникова-Печерского «В лесах» говорится, что увидеть этот город можно лишь «смертныма очима» [21. C. 842]. Китеж - это город, который, согласно легенде, ушел на дно озера Светлояр во времена татаро-монгольского нашествия, чтобы быть сокрытым от врагов. Явлен он будет только лишь в конце времен, во время второго пришествия Христа. Эта старообрядческая легенда о святом граде Китеже кладется в основу стихотворения «Китеж»: Ни Сергиев, ни Оптина, ни Саров Народный не уймут костер: Они уйдут, спасаясь от пожаров, На дно серебряных озер. Так, отданная на поток татарам, Святая Киевская Русь Ушла с земли, прикрывшись Светлояром... [4. Т. 1. С. 279] Предание о Китеже дошло в основном по старообрядческим памятникам XVII в., в которых внимание акцентируется на мотиве конца света и пришествии Антихриста, спасением от которого является святой невидимый «вечно взыскуемый» град, противопоставляемый старообрядцами Петербургу, городу, построенному Петром, которого они считали Антихристом. Отсылкой на старообрядческую легенду в поэме «Китеж» является наименование Петра Антихристом: «Антихрист-Петр распаренную глыбу / Собрал, стянул и раскачал.» [4. Т. 1. С. 280]. Отсюда возникает антитеза «Китеж - Петербург». У Волошина Китежу противопоставлен Петроград -переименованный Петербург, в письме к А.М. Петровой от 9 декабря 1917 г. поэт подчеркивает эту разницу: «Посылаю Вам новые стихи “ПЕТРОГРАД” (именно это опозоренное имя в отличие от Петербурга).» [4. Т. 10. С. 753]. Смена названия города осмысливается как ритуальное изменение имени, влекущее за собой изменение сущности. Как было отмечено М.Ю. Лотманом и Б.А. Успенским, «объект может утрачивать связь со своим предшествующим состояние

Скачать электронную версию публикации