Theatrical plans of young Dmitry Bludov (based on unpublished letters of 1802-1804 to Vasily Zhukovsky).pdf Граф Дмитрий Николаевич Блудов (1785-1864) в последние тридцать лет стал героем или же значимым персонажем многих научных работ, в том числе диссертационных, связанных с его разнообразной служебной деятельностью и широчайшим спектром тех исторических процессов и событий, к которым он был причастен [см.: 1; 2. С. 108-156; 3; 4]. Для историков литературы фигура Блудова интересна, в первую очередь, как члена общества «Арзамас» (1815-1818), нареченного в нем Кассандрой (по одноименной балладе В.А. Жуковского) [5; 6. С. 348-365, 479-486, 737-741 и др.]. В «послеарзамасские» годы творческие занятия Блудова ограничивались историческими работами, связанными как с изданием в 1828 г. посмертного тома «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, так и статьями по материалам Государственного архива, опубликованными после его смерти [7]. Большой интерес для историков литературы имеют его работы, писавшиеся по заданию правительства и вызванные такими важными историческими событиями, как восстание декабристов и смерть Николая I. Между тем в начале 1800-х гг. молодой Блудов был полон литературных планов, о которых доныне известно весьма немного. По его позднейшему признанию, «область творческого ума» была для него «землей обетованной», в «пределы» которой он так и не решился войти [8. C. 254]. Судя по переписке, особую роль в своем творческом развитии молодой Блудов отводил Жуковскому. Эта сторона личности Блудова раскрывается в его неопубликованных ранних письмах к поэту, содержащих ценнейшие, порой просто уникальные, поскольку они единичны, сведения о жизни их автора [9]. Именно Жуковскому Блудов охотно писал о своих «литературных мечтаниях», как, например, в письме от 15 августа 1802 г., перед отъездом из Москвы в Петербург, вызванным перемещением по службе в Коллегии иностранных дел: «...я всегда боюсь, чтобы ты не усмехнулся, когда я говорю как автор, однако же скажу, что и у меня в голове много планов» [9. Л. 4 об.]. Е.П. Ковалевский, первый биограф Блудова, писал о его увлеченности театром в молодые годы как о своего рода страсти [8. C. 10]. Письма Блудова к Жуковскому первой половины 1800-х гг. дают этому многочисленные подтверждения, поскольку насыщены упоминаниями и о свежих театральных впечатлениях, и о замыслах произведений для театра. То, что семнадцатилетний Блудов принялся за сочинение пьес, произошло под влиянием его двоюродного брата В.А. Озерова (1769-1816), обратившегося в 1802 г. к работе над своей первой трагедией «Эдип в Афинах», благодаря которой вскоре - после постановки ее в 1804 г. - снискал славу первого русского драматурга. Из писем Блудова к Жуковского начала 1803 г. становится известно, что у него к этому времени была и уже готовая для театра пьеса под названием «Полночь» (обнаружить ее не удалось), и подробный план новой комедии в трех действиях, вдохновленный ан-тисентименталистским замыслом [10]. Этот автограф уже привлекал внимание исследователей: во-первых, К.Ю. Рогова [11. C. 91-92], а во-вторых, М.Л. Майо-фис, опубликовавшей его текст в приложении к диссертации [12. С. 289-294], а затем включившей отрывок из него в свою книгу об «Арзамасе» [6. C. 356359]. Ею был дан вдумчивый анализ текста, но, как оказалось, с существенными просчетами, поскольку письма Блудова свидетельствуют и об ином времени его написания (работа над комедией относится к 1805-1808 гг.), и об иных источниках реализации замысла. О своих комедиях Блудов писал Жуковскому в письме от 22 января 1803 г. из Петербурга: «Твои письма доставляют мне великое - я скажу - счастие; но они слишком коротки и только взманивают. Пиши побольше и чаще, не сердись, если они будут иногда оставаться без ответа, ибо мне гораздо больше пользы от твоих писем, нежели тебе от моих: для того что тебе нет никакой, а я получаю письма Великого человека, кажется, сам становлюсь умнее. Будь уверен, однако ж, что я преодолею лень свою и стану писать, может быть, так часто, что наскучу тебе. Твое письмо от 15-го сентября (1802 г., не сохранилось - С.Б.), в котором ты - может быть, в шутку - велишь мне воспламениться и писать пиесы, обрадовало меня как ребенка. Но как бы ни было, я скажу тебе, что, несмотря на лень и на ужасный холод моих покоев, у меня в голове вертится много планов, au risque d'etre raille j'ai toujours des demangeaisons de devenir auteur1. Признаюсь, однако ж, что еще никогда я не сомневался столь мало в своих силах и не был столь мало доволен собою. Это чувство вместе с ленью мешает мне сделать что-нибудь. Я показывал свою комедию “Полночь”, которая, однако ж, совсем не занимает меня, многим здешним. Ее хвалят, но мой несчастный характер заставляет меня думать, что все лгут. Озеров, который, хотя дурной автор, но разумеет в комедиях2, me presse de la faire jouer3 и заставил прочитать Дмитриевскому4, который me pressant aussi5, говорил несколько раз, что я должен писать для театра и не ленясь, хотя из жалости к тому, что у нас нет ни одного театрального даже изрядного автора; но он, конечно, говорил также из жалости к молодому автору. Я могу положиться на одного любезного Жуковского, который, кажется, еще не обманывал меня; для того написать что-нибудь, а прежде всего доставлю тебе, au risque de vous ennuyer6, и прошу тебя, ради Бога, не пропускай моих пороков и не допусти мне сделаться скупым писателем, или скучным, что всё равно. Скажи мне на будущей почте, отдавать ли мне “Полночь” на театр, и рассмотри план “Комедии чувствительного” (неисправленный), я написал два действия плану, а третий (план, т.е. план третьего действия. - С'.Б.) не пишу от лени, хотя уже сделал давно. Рахманов7 тебе как-нибудь третие действие. Я не утерпел прочитать его кое-кому, он нравится, но я не верю. Если он годится, то отошли мне его (у меня нет копии), если же нет, то сожги в своей печке и скажи только, что он не годен; с душевною скорбию (отца) я перестану об нем думать. Но мне кажется, если я не ошибаюсь очень грубым образом, что это не случится; не думай, чтоб в число глупых чувствительных я включал Карамзина; нет, я имею довольно ума, чтоб сердечно уважать его и его сочинения. Даже если б моя пиеса сделалась хороша, то я намерен, pour eviter toute application8, посвятить ее ему. В самой пиесе я буду стараться избегать всего, что он может взять на свой счет. Дурно бы было смеяться над человеком, без которого мы бы, может быть, еще писали варварским слогом Елагина и Сумарокова9. Но, может быть, я становлюсь смешон с своими планами и для того не стану говорить о других, ожидая, что ты скажешь об этом. Если - чего я едва смею надеяться -он полюбится тебе, то я сообщу тебе, написав, третье действие . Прости мне, любезный друг, мою беспрестанную сомнительность; она, право, врожденная, и я ей рад оттого только, что она уменьшает самолюбие; по крайней мере обо мне нельзя будет сказать: L'ignorance toujours est prete a s'admirer10» [9. Л. 38]. Ответа Жуковского Блудов ожидал, по-видимому, с нетерпением, о чем можно судить по письму его от 1012 февраля 1803 г., где он сделал приписку: «Скажи мне что-нибудь о моем “Чувствительном”» [9. Л. 18 об.]. Ответное письмо Жуковского, к сожалению, не сохранилось. Итак, из писем Блудова начала 1803 г. становятся известны, что важно, название задуманной им пьесы («Чувствительный»), а также авторская характеристика ее замысла. Письма позволяют датировать работу семнадцатилетнего автора над замыслом «Чувствительного» концом 1802 г. Впрочем, и без писем Блудова план комедии предоставлял «зацепку» для его датировки - это оставленное исследователями без комментария имя Зервельт, которое автор дал одному из своих героев, ориентируясь на только что появившуюся модную книжку. Зервельтом был наречен персонаж книги В.В. Измайлова (1773-1830) «Путешествие в полуденную Россию», вышедшей отдельным (полным) изданием в Москве в 1802 г. [об этом произведении см.: 17-19]. История любви Зервельта, покончившего с собой из-за невозможности соединить судьбу со своей возлюбленной, рассказывается на крымских страницах этой книги. Его избранница выведена в ней под именем София как дочь академика П.-С. Палласа (1741-1811), знаменитого ученого. И само имя одного из героев, и характеристика замысла, очерченная Блудовым в письме к Жуковскому, говорит об актуальности проблематики сентиментального «Путешествия.» Измайлова. Появление этой книги, в особенности же в связи со следующим изданием, вышедшим в 1805 г., сопровождалось полемикой, затрагивавшей вопросы не только литературные, но и сословно-нравственные [см.: 18. С. 154-184]. История Зервельта и Софии повествовала об отношениях «добродетельных любовников», которые после «тайных объятий» и «невиннейшего наслаждения» устремились к получению родительского благословения, обернувшегося, однако, для них повелением «навек расстаться». Причину его Измайлов поясняет словами «предубеждение против рода», относящимися к молодому человеку [20. Ч. 2. C. 208-209]. Зервельт решается на крайнее средство при тайной встрече с Софией: «Жизнь или смерть! будь моею, несмотря на родителей, или завтра не будет меня на свете! - Красавица бросается в его объятия цель пламенных желаний приближается - как вдруг энтузиазм добродетели заставляет любовницу вырваться из объятий любовника. - Нет, я не хочу огорчать моих родителей, не хочу бежать; лучше будем навек несчастливы» [20. Ч. 2. С. 210]. После этого Зервельт закалывается «татарским кинжалом». Стихи в честь «русского Зервельта», т.е. Вертера, помещены Измайловым в третью часть «Путешествия в полуденную Россию» [20. Ч. 3. С. 202-203]. Комедия Блудова о «чувствительном» Василии, присвоившем себе имя в честь героя новой книги, задумывалась как ответ на распространяющуюся в русском обществе моду на сентиментальность11. Комедийный Зервельт влюблен в Княжну, и критика его действий, по-видимому, была связана с тем опытом жизни в светском обществе, которым уже располагал молодой Блудов, влюбившийся в княжну А.А. Щербатову, свою будущею жену, в 1801 г. и пронесший это чувство в чистоте и преданности до 1812 г., когда она, наконец, стала его женой. Как видно из написанного им плана комедии, Блудов был возмущен приемами ухаживания Зервельта за Княжной, поскольку они расходились с обычаем, принятым в русском обществе. Зервельту противостоит Граф, приехавший в Москву и встречающий там Князя, в дочь которого он был влюблен: «Граф узнает, что Княжна N, которую он знал прекрасною, искреннею, живою и добросердечною девушкою, переменилась Сие беспокоило его потому, что он есть враг ложной чувствительности, слезливости, которая, к несчастью, говорит он, заразила не одних авторов. Он умножает свои вопросы, и наконец отец открывает ему, что дочь его влюблена в молодого автора, разумеется, чувствительного, которого прежде назвали Васильем, но который ныне хочет быть Зервельтом». В доме Князя Граф, наблюдая за княжной, «с прискорбием узнает ее сантиментальность из разговоров», хотя она и «стыдится при нем своей перемены, за сче оставшегося разума; но восклицания Зервельта прельстили ее, и она не знает, что делать» [12. С. 289-290; 10. Л. 1-1 об.]. Княжна когда-то была влюблена в Графа, но ее смущает, что «он ни слова не говорит никогда о любви, ни о чувствительности, которою Зервельт наполнен» [12. С. 290; 10. Л. 2]. Большие усилия начинающий комедиограф прилагает к разоблачению «чувствительного» Зервельта. Вот сцена признания, когда он на коленях, «говоря о сердечных симпатиях, открывает ей свою страсть». Княжна закрывается платком, прося его встать, и слышит в ответ: «Я умру у ваших ног Улыбнитесь, говорит, запечатлейте улыбкою и слезою счастие нравственного человека, который не может жить без взгляда Гомера, без чувства Стерна и без вас» [12. 290-291; 10. Л. 2] - ср. в «Путешествии...» Измайлова о «нравственности, которая хочет жить только в том мире, где улыбка природы, взгляд Гомера и чувство Стерна открывают новую сферу жизни и наслаждения» [20. Ч. 1. С. 206]. Далее следует диалог, восходящий к последней сцене Зервельта и Софии из «Путешествия.» Измайлова: «- Соединимся узами вечной любви и нежности, оставим холодный мир сей, сокроемся. - Как! а батюшка и матушка, - восклицает Княжна. - Что нужды, любовь всего святее. - Нет, я не могу. - Неужели я не достоин жертвы сей, сколь приятно будет нам, утопая в океане нежности, при свете влюбленной луны и потом. - Нет, - перерывает Княжна, и Граф входит сказать, что ее ожидают к обеду» [12. С. 291; 10. Л. 2]. К концу первого действия определяется проблемный узел комедии - это столкновение двух поведенческих моделей, с одной стороны, светского человека, с другой, литератора-сентименталиста. Первый является воплощением благородства, чести и мужества, укорененных в устоявшейся дворянской традиции, второй - своекорыстия, подкрепляемого бесстыдной суетностью и модными литературными фразами. Причем Зервельт уже осознает, что Граф становится препятствием на пути осуществления им «романического плана», связанного с женитьбой на княжне, и это вызывает в нем «всечувствительный гнев на светских людей» [12. С. 291; 10. Л. 2 об.]. Комедиограф подвергает осмеянию самую влюбленность «чувствительного» Зервельта. Оказывается, глубина его чувств измеряется только соответствием литературному шаблону, поэтому он глубоко удручен тем, что у Княжны глаза не черные, как «у Вертеро-вой Шарлотты» (имеется в виду героиня романа «Страдания юного Вертера» (1774) И.-В. Гете) [12. С. 291; 10. Л. 2 об.]. Зервельт уверен в любви Княжны, поскольку она, конечно же, не сможет устоять перед потоком его слов. Граф, понимая, что перед ним соперник, вступает с Зервельтом в словесную дуэль: «- Я вас оставлю, но позвольте мне спросить, отчего вы меня избегаете. - Нравственный человек не может жить с людьми, которые живут для общества. - Итак, нравственный человек есть человек дикий, который не может жить в обществе. - Нет. Он есть человек в высочайшем смысле сего слова, он в системе всемирной гармонии довершает свое творение, которое до сих пор остается предметом спора между апостолов науки и врагов просвещения, между Жан-Жака и его антагонистами, между верующими совершению ума и неверующими. - Это должно быть очень хорошо, но разве это мешает жить с людьми? - Он гнушается простым общежитием, он любит только умственную роскошь, которая требует в разговоре тонких чувств и живых идей, филозофии и приятности, аттической соли и эпиграмматического ума, которая хочет заниматься Природою, стихами, мечтами и всеми благородными страстями нравственности. - Государь мой, я не скажу вам, что иные гнушаются общежитием, оттого что они там смешны с своими восклицаниями, совсем не роскошными, [и потому что они даже боятся светских] людей; желаю только, чтобы вы узнали этот свет, который вы так браните. - Свет скверен, я не хочу его знать, и к чему мне в нем учиться; там только смеются и шутят, а мы умеем любить. Кто из светских может боготворить, как я боготворю Княжну, кто пожертвует своею кровию, как я готов за нее пожертвовать? Горе тому, кто осмелится стать моим соперником. - Я люблю ее Итак, горе мне, я должен погибнуть от руки вашей. - Государь мой. пусть Княжна решает. - Нет, сударь, знайте, что светские гнусные люди не говорят девушкам о любви в глаза, что они не объявляют любовь свою незнакомым, что они умеют защищать в случае нужды» [12. С. 291-292; 10. Л. 3-3 об.]. Диалог содержит прозрачную отсылку к одному из мест «Путешествия.» Измайлова, где характеризуется особость людей «чувствительных», пребывающих вдали от светского общества: «Общежитие обработало умы, но не довело их еще, так сказать, до умственной роскоши, которая требует в разговоре тонких чувств и живых идей, философии и приятности, аттической соли и эпиграмматического ума; которая хочет заниматься изящным, наслаждаться природою, книгами, мечтами и всеми благородными страстями нравственности.» [20. Ч. 1. С. 206]. Диалог содержит и урок Зервельту из уст Графа, касающийся обычая благоустроенных дворянских семейств, в которых предварительный разговор претендента на руку девушки с ее родителями становился своего рода разрешением на объяснение с ней (при условии, если они были озабочены счастьем дочери). Блудов, по-видимому, не знал о любовных коллизиях некоторых из своих друзей, которые выходили за пределы этого обычая уже в то время. Граф в комедии Блудова поставлен в положение носителя высшего благородства как своих намерений, так и действий. После его ухода Княжна и Зервельт, предоставленные размышлениям «a parte» (в сторону, лат.), обнаруживают слабые стороны своих характеров. Она оценивает действия Графа словами: «Зер-вельт меня обожает, а Граф оставляет для дел Итак, я уверилась, что он меня не любит.». Зервельт же просто подозревает ее в низости («Ну! если она меня подслушивала!»), убедившись же в нечаянности ее прихода, продолжает свои излияния: «. я летел к ногам вашим, чтоб разрушить ваши сомнения, чтобы получить согласие ваших родителей...». Застигнутый Князем и Княгиней у ног дочери, «он от Княжны ползет на коленях к ним, объявляет свои желания со всеми украшениями чувствительности». Разрешение этой ситуации выглядит комично, поскольку согласия он достигает не сведениями о своей состоятельности (что было бы обычным для так называемого сговора, ведущего к свадьбе), а сообщением о своей любви и о «последнем сочинении», которое «скоро будет известно государю», поскольку оно «наполнено глубокими замечаниями для России». Руки же Княжны и Зервельта соединяются родителями с возгласом «браво!» после того, как он объявляет им: «И на будущий год я стану издавать журнал». Далее в автографе следует схематичное окончание второго действия, в котором угадывается финал комедии: фиаско искательного Зервельта, торжество благородного Графа и счастье простодушной Княжны [12. С. 292-294; 10. Л. 4 об.-6]. «Чувствительный» Блудова писался тремя годами ранее появившейся на русской сцене в 1805 г. и имевшей большой успех антисентименталистской комедии князя А.А. Шаховского «Новый Стерн». Связь этих произведений представлялась, на первый взгляд, настолько очевидной, что датировка комедии Блудова в работах М.Л. Майофис опиралась именно на 1805 г. с предположением, что для «Чувствительного» «Новый Стерн» был или источником или же создавался одновременно с ним [12. С. 168-170]. Комедия Шаховского, подобно замыслу Блудова, как он отражен в письме к Жуковскому, не задевала лично Н.М. Карамзина, поскольку в том и другом случае для пародирования на сцене поведения сентиментального героя использовались в качестве образцов сочинения других авторов. Исследователями и комментаторами отмечались множественные образно-стилистические переклички излияний графа Пронского, героя «Нового Стерна», с произведениями В.В. Измайлова и П.И. Шаликова [см.: 22. С. 12-16; 23. С. 223-224; 24. С. 25-34]. Журнальная дискуссия, разгоревшаяся вокруг «Нового Стерна», касалась, однако, не только модных литературных тем, но и важных сословнонравственных проблем, трактовавшихся защитниками сентиментализма в руссоистском духе. Отстаивая правоту графа Пронского в намерении жениться на крестьянке, апологет сентиментализма утверждал, что «человек чувствительный не властен в чувствах своих», тут же делая выпад против людей, живущих в светском «рассеянии» и полагающих цель жизни в «искании» (несомненно, чинов и денег): «. такие люди не любят ни женщин, ни животных, самая природа мертва для них, ибо они любят только себя» [25. С. 199-200]. Те критики, которые отстаивали достоинства сатиры Шаховского, отвечали с позиций, весьма близких Блудову в пору его работы над «Чувствительным». Острие критики сентименталистских ценностей было обращено против той «смелой философии, которая забавляется несчастием благородных семейств и называет оное игрою благодетельной (т.е. чувствительной. - С.Б.) природы» [26. C. 121]. Блудов намеревался показать в своей комедии, как «чувствительность» уродует жизнь дворянского дома. Близко ему и сомнение в истинности сей «чувствительности», которое, вслед за выступлениями полемистов 1800-х гг., становилось все более и более распространенным (один из анонимных авторов полемики вокруг «Нового Стерна» называл ее, как и Блудов, просто «слезливостью» [см.: 26. С. 117-118]). Существенным, однако, представляется различие позиций Блудова и Шаховского в их стремлении развенчать на театральной сцене тип «чувствительного». Зервельт, в отличие от «нового Стерна», преуспевает в светском обществе, поскольку его излияния волнуют и молодую княжну, и ее родителей, радующихся модной новизне отношений в их доме. Блудов стилизует звучащие из уст Зервельта высказывания на философско-нравственные темы, которые, впрочем, отражают более широкий, нежели чисто сентимента-листский, круг понятий и образов: «счастие нравственного человека», «благородные страсти нравственности» - ср. в книге Измайлова: «. любовь к изящной нравственности.» [20. Ч. 1. С. 138], «узы вечной любви и нежности» - ср. в повести «Юлия» (1796) Карамзина: «Только в одной сельской тишине, в одних объятиях натуры чувствительная душа может насладиться всею полнотою любви и нежности!» [27. С. 155], в «Письмах русского путешественника» (1791-1801): «Французы думают ныне о своей революции, а не о памятниках любви и нежности!» [28. С. 208], та же «любовь и нежность» присутствует и в повести Измайлова «Прекрасная Татьяна, живущая у подошвы Воробьевых гор», напечатанной в 1804 г. в «Вестнике Европы»; «Жан-Жак и его антагонисты» -обращение к памяти Руссо с называнием лишь его имени характерно как для произведений Карамзина («Письма русского путешественника», «Нечто о науках, искусствах и просвещении» (1793), «О книжной торговле и любви ко чтению в России» (1802), «Чувствительный и холодный» (1803) и др.), так и Измайлова (например, в повести «Молодой философ», 1803), выражавшего свою любовь к нему самым пылким образом: «Мирное счастие не дороже ли в самом деле заботы о славе? Не счастливее ли тот, кто может довольствоваться светлою хижиною, ключевою водою, улыбкою красавицы и природы?» и след. [20. Ч 1. С. 186]); «человек в высочайшем смысле сего слова», «всемирная гармония», «апостолы науки и враги просвещения», «умственная роскошь», «тонкие чувства», «живые идеи», и т.п. То, что Зервельт был близок к осуществлению своей цели - женитьбе на княжне, показывает принципиально иного, нежели в комедии Шаховского, героя, который был представлен в образе жалкого чудака и неудачника. Для Блудова это уже узнаваемый представитель образованного общества, по-своему укоренившийся в нем. Именно поэтому слово «чувствительный» субстантивировалось и стало употребляться в отношении определенного типа людей. Это было использовано Карамзиным и в «Мыслях об уединении» (напечатано за подписью «П. Ф.» в № 11 (июнь) «Весника Европы» за 1802 г.; неизвестно, знал ли Блудов об авторе этого произведения, отразившегося в рассуждениях Графа о пользе светского общения, - см.: [12. С. 167]), и в повести «Холодный и чувствительный» (1803). Замысел Блудова не может быть понят без учета отношения к Карамзину членов Дружеского литературного общества, собиравшегося в Москве в 1801 г. Это был круг выпускников Университетского благородного пансиона, в который Блудов не входил, но, как это видно из его писем к Жуковскому 1802 г., приятельски был близок со всеми его членами. Нараставшая оппозиция тому направлению в русской литературе, которое А.С. Кайсаров, самый яркий его критик, называл «пустым карамзинизмом» [29. С. 15, см. также: С. 72, 76-79, 81 и др.], поддерживалась выступлениями и других членов общества, таких как Андрей Тургенев, А.Ф. Мерзляков, А.Ф. Воейков [об этой стороне деятельности Дружеского литературного общества см.: 30. С. 147-148; 31. С. 18-76; 32. С. 354357]. Впервые, что важно, в круг критиков Карамзина попадает молодой Блудов, которого Н.И. Греч характеризовал как «самого исступленного карамзиниста» [33. С. 494-495]. «И в литературной, и в более общей духовной области участники Дружеского литературного общества, - пишет В. Э. Вацуро, - ощущали себя как единство, противопоставленное не только “карамзинистам”, но во многом и самому Карамзину. П.И. Шаликов, В.В. Измайлов для них - образцы “ложной чувствительности”» [34. С. 23; см. также: С. 20-36 (с литературой по этой теме)]. Блудов в это время не был знаком с Карамзиным, но очень интересовался им. 1 февраля 1804 г. он писал Жуковскому: «Что поделывает г. Карамзин? Правда ли, что он пишет историю России? Правда ли, что он снова женился? С нетерпением жду последний номер его ж-урнала...» [9. Л. 21 об.]. Карамзин был пожалован в историографы императорским указом 31 октября 1803 г., и это событие могло напомнить Блудову о герое некогда начатой им комедии, который, претендуя на руку Княжны, с гордостью говорил ее родителям о своих «глубоких замечаниях для России» и скором знакомстве с ними государя. Тон же вопрошения Блудова о свадьбе намекал, как нам представляется, на пародийное «Описание бракосочетания господина К» А.С. Кайсарова, созданное в пору Дружеского литературного общества: это была «вольная юмористическая персифляция церковного обряда бракосочетания, написанная литературным тоном нежночувствительного настроения, в котором, однако, чувствуется ирония, дерзновенное осмеяние сентиментального карамзинского стиля» [30. С. 150]. Письмо от 1 февраля 1804 г. было важной вехой в истории взаимоотношений Блудова с Жуковским, поскольку оно свидетельствовало об окончании их размолвки. Она была вызвана тем, что Блудов не отправил ему из Петербурга письма с сообщением о смерти Андрея Тургенева, скончавшегося 8 июля 1803 г. на квартире, где они в это время проживали совместно (этот факт стал известен только благодаря знакомству с письмами Блудова к Жуковскому). Отвечая на упреки, прозвучавшие в письме Жуковского от 7 ноября 1803 г.12, Блудов признал свою вину, написав о себе, что он «жалок» [9. Л. 12 об.]. В ответ Жуковский призвал Блудова в письме от 21 января 1804 г. чаще посещать могилу Тургенева: «Нужно ненавидеть сентиментальность, но нужно питать свою чувствительность, потому что без нее мир, даже жизнь, есть лишь небытие» [13. Т. 15. С. 21]. Поскольку его письмо к Блудову о «Чувствительном» не сохранилось, можно считать это высказывание Жуковского отголоском того, что было им высказано в связи с задуманной комедией. Можно не сомневаться, что замысел «Чувствительного» он не одобрил. Вскоре в жизни Блудова произошло событие, оставившее неизгладимое впечатление: он познакомился с Карамзиным. Е.П. Ковалевский относил его к 1805 г.: «Дмитрий Николаевич любил вспоминать об этом первом знакомстве, прибавляя, что ни прежде, ни после того ни одна личность не произвела на него такого глубокого впечатления Он воротился домой очарованный беседою ученого историографа, столько же как и его простым открытым обхождением, и некоторое время находился в каком-то лихорадочном состоянии. С тех пор Дмитрий Николаевич искал уже встречи с Карамзиным; он бывал у него всякий раз, как приезжал в Москву.» [8. С. 40]. В современной работе сделано к сообщению Ковалевского, как нам представляется, верное уточнение, причем в опоре на вновь обнаруженные воспоминания К.С. Сербиновича (1796-1874), близко знавшего Блудова: знакомство произошло в 1804 г. [35. C. 4345]. Сопоставление с разного рода эпистолярнобиографическими материалами позволяет заключить, что знакомство могло произойти только осенью 1804 г. во время приезда в Москву Жуковского, который и был, судя по письмам Блудова, посредником в этом знакомстве (в следующем году, что важно, их пути в Москве не пересекались). О волнениях, связанных с первым визитом к Карамзину, свидетельствует недатированное письмо Блудова к Жуковскому, которое мы относим к началу ноября 1804 г. (в это время Блудов приезжал в Москву в связи с болезнью матери): «Нет, любезный друг, боюсь быть нескромным и лучше хочу лишить себя приятного знакомства, нежели кому-нибудь доставить знакомство скучное. Если б Карамзин жил один так, как Дмитриев, тогда бы в самом деле моя привязанность к его сочинениям дала мне право к нему приехать, но Ка Ан и князь не должны страдать за чужую славу. Если, однако ж, ты сегодня без всякой аффектации найдешь случай выпросить у нее позволения для меня, то чувствительно одолжишь своего друга» [9. Л. 44, 45]. В письме упоминаются следующие лица: не обремененный семьей поэт Иван Иванович Дмитриев (1760-1837), вторая жена Николая Михайловича Екатерина Андреевна Карамзина (1780-1851) и ее отец (она была его побочной дочерью) князь Андрей Иванович Вяземский (1754-1807), который в это время был+++ уже вдовцом (в противном случае церемонный Блудов помянул бы еще и княгиню). К этому же времени относится и другая недатированная записка Блудова, в которой присутствуют реалии, позволяющие с уверенностью отнести ее к концу ноября 1804 г.: «... скажи, в котором часу мы должны ехать к Карамзину» [9. Л. 43]. Замысел комедии Блудова «Чувствительный» имел ряд достоинств, который мог обеспечить ей успех у зрителей. Более того, работа над ней свидетельствовала о хорошем чутье молодого автора, подводившего его к свежей и актуальной для русской сцены проблематике. Замысел Блудова, что удивительно, значительно опережал антисентименталист-скую комедию Шаховского, весьма восприимчивого ко всему, что сулило театральный успех. Можно не сомневаться, что работу Блудова над комедией «Чувствительный» остановил в 1803 г. именно Жуковский. Он не мог отнестись благосклонно к замыслу, задевавшему литературное направление, которому дал свое имя Карамзин. Думается, после знакомства с Карамзиным Блудов оценил позицию Жуковского в решении участи начатой им комедии.

Скачать электронную версию публикации