Epistolary didactics of Vasily Zhukovsky (based on correspondence with members of the royal family).pdf Педагогические идеи и проекты первого русского поэта-романтика В.А. Жуковского были в центре внимания еще дореволюционных исследователей и продолжают привлекать повышенный интерес в гуманита-ристике1 не только сами по себе, но и в связи с педагогической традицией, в которую писатель вошел и в развитие которой внес свой вклад2. Важнейшим аспектом изучения наследия Жуковского-педагога является взаимодействие в его творчестве литературы, философии и педагогики, что необходимо для осмысления природы русского романтизма, его основополагающей идеи синтеза разных видов искусства, искусства и науки, искусства и социокультурных практик. Сегодня очевидно, что созданные Жуковским тексты, включая личные письма, в большинстве своем насыщены идеями воспитывающего обучения, выраженными прямо или в подтексте. Эти идеи органично входят в романтическую концепцию жизнетворчества поэта, выводя его к жизнетворческим практикам, в которых, в частности, соединялись литература и дидактика. В данной статье мы обратимся к письмам Жуков-ского3, которые он писал, начиная с 1820-х гг. и до конца жизни, царским детям (великим князьям Александру Николаевичу, Константину Николаевичу, великой княжне Марии Николаевне) и их родителям, императору Николаю I и императрице Александре Федо-ровне4. Эта часть эпистолярия Жуковского будет рассмотрена нами с точки зрения ее дидактической доми-нанты5. Переходя к эпистолярной дидактике Жуковского, подчеркнем, что большая ее часть обращена к его воспитаннику и ученику великому князю Александру Николаевичу (более 150 писем) и относится к 1826-1852 гг., что дает возможность проследить процесс формирования дидактической концепции Жуковского и способов ее выражения с учетом особенностей адресата и эпистолярной эстетики. В этих письмах господствует атмосфера доверительного общения6 и отчетливо выделяются два наиболее общих смысла высказываний. Первый и доминирующий определяет воспитательный пафос текста. В письмах Жуковского наследнику престола речь идет не столько об обучении как таковом (этот - второй модус выйдет на первый план в более поздних посланиях, обращенных к великому князю уже по поводу обучения его детей), сколько о том, каким человеком должен стать великий князь. Авторская установка писем, как правило, ориентирована на репрезентацию каких-то событий из жизни государства и их участников сквозь призму истории как нравственного процесса, наполненного поведенческими моделями, вовлекающими воспитанника «в круг исторических, нравственно-философских и эстетических убеждений» [38. C. 102]7 воспитателя и задающими читателю вектор их восприятия, переживания и осмысления. Так, в одном из самых ранних писем своему ученику, от 19/31 августа 1826 г., Жуковский поздравляет его «с благополучным совершением коронования государя императора». Не объясняя своему читателю суть коронации, на которой сам не присутствовал, поэт представляет картину, которую должен был видеть наследник престола, вновь погружая его в событие и моделируя его восприятие коронации активным использованием мотива радости: «Я не мог быть вместе с вами, не мог вместе с вами радоваться. Теперь вы видели Москву; вы видели, как добрый народ вас встретил. Это вас должно было порадовать». Вслед за этим Жуковский, для сравнения, рассказывает великому князю о том, чего он не мог помнить, но что хорошо помнит его наставник, связывая эти две «картинки» все тем же мотивом радости: «Этот народ уже любил вас как ребенка. Я помню, как все обрадовались, когда узнали, что вы родились» [40. C. 360]. Далее Жуковский переводит свои воспоминания о рождении великого князя в регистр поучения: «Теперь еще вы ничем не заслужили любви его (народа. - И.А.); он знает только, что вы сын его государя и что вы даете надежду быть добрым и умным. Вам надобно исполнить эту надежду, и тогда вы будете достойны любви русского народа. Заслужить же ее можете только тогда, когда будете стараться быть добрым, и многому, многому выучиться, чтоб жить на свете с пользою для других. Дай Бог, чтоб все радовались вашею жизнью, как вашим рождением», - пишет Жуковский восьмилетнему Александру Николаевичу. В этом фрагменте вновь используется мотив радости и делается еще один важный акцент: сообщая великому князю, что Москва, где проходила коронация его отца - это город, в котором он, великий князь, родился, что это - его родина, Жуковский далее просвещает и наставляет ученика: «А вы помните одно: в Москве родился Петр Великий. Со временем вы узнаете, какой был это человек8. В благодарность за его дела его назвали великим. Ведите себя хорошо, учитесь прилежно, со временем и вы заслужите благодарность» [40. C. 360]. В конце письма великому князю дается несколько поручений (поцеловать ручки сестриц (Марии и Ольги. - И.А.), попросить «Марью Николаевну, чтобы меня не забывала», обнять «Карла Карловича» (Мердера. - И.А.) и поклониться «почтенным учителям Шамбо и Жиллю»)9, просьба «помнить и любить» наставника и своего рода домашнее задание: «Прошу вас в письме своем описать мне Москву и ваше в ней пребывание» [40. C. 360]10. Оптика Жуковского, автора письма, очевидна: на первом плане воспитательное воздействие на адресата, с элементами обучения - истории, в данном случае, и восприятию увиденного, умению его «правильно», т.е. с точки зрения Жуковского, в аспекте нравственного измерения, интерпретировать11. Подобным образом выстроено письмо Жуковского к великому князю Александру Николаевичу, датируемое концом февраля (около 24.02) 1828 г., в котором наставник дает подробный нравственно-психологический анализ важнейшего, с его точки зрения, события: великий князь был наказан государем за то, что в ответ на вопрос, как он учится, он ответил: «Не очень хорошо» и тут же сослался на то, что и его соклассник А. Паткуль тоже «не очень хорошо учится». Событие описано наставником своему ученику, участнику этой сцены, с его, наставника, точки зрения. Письмо, собственно, и представляет собой выписки из дневниковой записи Жуковского от 24 февраля 1828 г. Для великого князя описание назначалось как источник формирования жизнетворческой оптики, которую исповедовал всю жизнь его учитель12. Ряд более поздних писем (начала 1830-х гг.) написаны Жуковским великому князю в форме описания своих путешествий - например, от 25 июля / 6 августа 1832 из Эмса, от 26 августа / 7 сентября 1832 г. из Франкфурта на Майне, от 5 / 17 ноября 1832 г. из Веве, датируемое промежутком между 19 (31) июля и 4 (16) августа 1833 г., из Шлангенбада и др. Это - подробные зарисовки из жизни Жуковского, его знакомых, картины ежедневной жизни того или иного города, пейзажи. Вряд ли все детали, которые встречаются в подобных письмах, передавались для того, чтобы на долгое время остаться в памяти ученика - в его памяти должен был остаться способ восприятия окружающего мира как живой целостности, состоящей из взаимодействующих, меняющихся элемен-тов13. Не ожидая скорого успеха в своих уроках восприятия мира, Жуковский вновь и вновь отправляет своему ученику живописные, наполненные глубокой философией описания. Таково, например, письмо от 1 / 12 января 1833 г., где в духе своей «горной» философии Жуковский описывает великому князю свое «пешеходство по Симплонской дороге» и, говоря о «сходстве в истории этих безжизненных великанов (имеются в виду горы. - И.А.) с историей живого человеческого рода!» [41. С. 389], разъясняет воспитаннику свою философию истории природы, общества, человека. 1 сентября 1839 г. Жуковский получил официальный отпуск, закончив обучение великого князя Александра Николаевича. 29 августа 1839 г. он писал ему: «Мое государственное дело с Вами кончилось; но дело личное, дело нашей взаимной любви... кончится только с моей жизнью. Верность моя Вам должна теперь состоять в том, чтобы я без оглядки передавал Вам те чувства и мысли, кои будут мне казаться правдою. И в этом-то чистом сношении любви и правды будет отныне моя связь с наследником престола» [41. С. 404]. Заканчивая свое «государственное дело» с великим князем, Жуковский в рассматриваемом письме проводит ему последний «экзамен». Он подарил ему «стихи на праздник Бородинский» («Бородинская годовщина»), написанные сразу после посещения поэтом торжеств на Бородинском поле в честь 25-летия победы России над Наполеоном, и сопроводил этот подарок комментарием, как и ранее направленным на моделирование восприятия события: «... выразить величие того зрелища, которое нас всех поразило, никакие стихи не могут: нельзя втеснить в слова той земли, политой русской кровью, на которой мы и стопятидесятитысячная армия стояли и которая так красноречиво говорила своим прахом - прахом славных воинов - и в минуту тишины повсеместной, в минуту молебственного пения, и в минуту великого слова: венчая память царю Александру, и в минуту того неслыханного ура, которое вдруг, со всех сторон, так чудно загремело, как будто бы вся Россия поднялась и в один голос крикнула: слава! Как же не благодарить государя за то, что он, питая в царской душе своей чувства русского, так горячо заботится о том, чтобы оно и в нас разогревалось» [41. С. 401]. Однако заканчивался этот комментарий рассуждением, сбивающим принятый высокий пафос. Жуковский пишет цесаревичу об «израненных, безруких и безногих», «покрытых лохмотьями бедности, Бородинских инвалидах, которые сидели на подножии памятника (памятник в честь Бородинского сражения на батарее Раевского, у подножия которого был захоронен прах Багратиона. - И.А.) или, положив подле себя свои костыли, отдыхали на гробе Багратиона. Некоторые бедняки притащились издалека: кто пешком, кто на телеге, чтобы увидеть царя на своем празднике Бородинского боя. Признаюсь Вам, мне было жестоко больно, что ни одного из этих главных героев дня я после не встретил за нашим обедом. Они, почетные гости этого пира, были забыты, воротятся с горем на душе восвояси, и что скажет каждый в стороне своей о сделанном им приеме, они, которые надеялись принести в свои бедные дома воспоминание сладкое, богатый запас для рассказов и детям и внукам?» [41. С. 401-402]. И далее Жуковский предлагает способы исправить эту несправедливость: назначение отставным раненым жалованья, «которое в эпоху Бородина они получали», награждение всех их медалями, отлитыми «из чугунных ядер, найденных на Бородинском поле» Это было бы драгоценнейшим даром от того, кто так славно царствует над новым поколением, для тех, коих Бог привел дожить до времен его и кои участвовали в славе поколения прежнего» [41. С. 402]. В более поздних письмах, 1840-х - начала 1850-х гг., Жуковский, как и обещал, постоянно передавал великому князю «те чувства и мысли, кои» казались ему «правдою»14. Это были описания важных для Жуковского семейных событий, своих творческих замыслов, просьбы по поводу разных людей (в том числе о помиловании сосланных в Сибирь декабристов - в письме от 3/15 мая 1846 г.), членов своей семьи и самого себя, поздравления в связи с событиями в жизни великого князя, и одновременно это были раздумья Жуковского о назначении человека, семье, «общем благе», революции, особом пути развития России, о политических событиях, происходивших в России и Европе15, инкрустированные любимыми мыслями поэта. «Ваша царская жизнь принадлежит современникам и истории; ее будут видеть и судить люди при Вас и после Вас. Ваша внутренняя жизнь принадлежит Вам самим и Богу; она перейдет с Вами за гроб; эта внутренняя жизнь наиболее совершенствуется в тайне семейственной жизни и из нее проливается на внешность. Царские добродетели, столь важные по тому обширному кругу, в котором они действуют, суть выражения добродетелей человека; а добродетель человека есть не иное что, как вера в действии», - писал он 23 декабря 1841 г. [41. С. 426]; из письма от 12 / 24 июня 1842 г.: «Приношу Вашему императорскому высочеству мое сердечное поздравление с нашим общим радостным праздником, с торжеством двадцатипятилетия семейной жизни царской... Награди Бог государя за это счастье, которое столь долго сохранил он во всей чистоте для блага своего народа, в пример общий, в утверждение добрых нравов в своем царстве! Получить такое счастье есть милость Божия; сохранить его чистым в продолжение долгих лет есть добродетель» [41. С. 435]. Из поздравительного письма от 1 января 1843 г.: «. из всех царских венцов самый тяжелый достался русскому царю. Как самодержец, он может все; но зато он один и отвечает за все перед Богом, собою и судом потомства, произносимым в истории. Ему более, нежели кому из других владык земных, нужна истина, то есть верное понятие о том, что есть и что быть должно» [41. С. 445]. Примеры можно продолжать (см. письма от 23 августа / 4 сентября 1845 г., 15/27 января 1846 г.). Отдельно в рамках исследуемой темы могут быть рассмотрены письма Жуковского к великому князю, написанные по поводу воспитания и обучения детей цесаревича - от 30 октября / 12 ноября 1845 г. и 15 / 27 декабря 1847 г. В первом из них даны рекомендации по воспитанию детей первых лет жизни - приводится та же возрастная периодизация, описание отношения родителей к ребенку того или иного возраста, воспитательная цель на разных этапах жизни ребенка, та же идея нравственного развития как основы воспитания и обучения детей, те же принципы выбора учителей, дисциплин, круга детского учебного чтения, методы обучения и воспитания, которые были опробованы Жуковским на воспитании и обучении великого князя и которые он применял в отношении своих детей. Отличия заключаются в том, что Жуковский советует великому князю приступить к подготовке обучения детей за 6 лет до его начала, приглашать на работу с его детьми молодых преподавателей и воспитателей, не обремененных старыми методами и материалами. Аргументами Жуковского были его ошибки из прежней практики. Например, он пишет о том, что не смог внедрить в обучение великого князя созданные им визуальные материалы - таблицы и карты, которым он придавал большое значение: «. учение шло вперед своим чередом, за ним тащились мои таблицы и почти всегда опаздывали, и преподаватели не могли ими пользоваться сами, и таким образом не могло установиться одного общего хода, которым бы все части преподавания приведены были в одно стройное целое. Все это произошло оттого, что материалы преподавания не были приготовлены заранее и что преподаватели не могли с ними предварительно ознакомиться и их себе присвоить» [42. С. 502]. Жуковский предлагает великому князю свои услуги в составлении курса истории для его детей -«по своей методе со всеми принадлежащими к оному приложениями, картами и таблицами» и подборе «лучших учебных книг во всех родах, немецкие, французские и английские. Много напечатано нового и хорошего с тех пор, как (за двадцать лет перед сим) началась составляться ваша библиотека; её бы надобно было дополнить главнейшими во всех родах книгами, без чего вся новейшая литература будет в ней недостаточна» [42. С. 503]. В письме от 15 / 27 декабря 1847 г. он приступает к обсуждению претендента на роль учителя истории, по-прежнему считая эту дисциплину важнейшей, особенно для царских детей. Акцент он делает на необходимости серьезной подготовки учителя к преподаванию дисциплины, в первую очередь, современной истории России и Европы: «Мир современный должен быть главною наукою царя; но такой науки нет в учебных книгах, и для нее нет учителя ни в гимназиях, ни в университетах. Ее может преподавать только тот, для кого сам этот мир современный был учебною книгою» [42. С. 536]. Не менее показателен для характеристики эпистолярной педагогики Жуковского его письма к великой княжне Марии Николаевне - старшей дочери и второму ребенку в семье Николая I16. Жуковский преподавал ей русский язык. Их отношения были дружескими, что в письмах передавалось особой стилистикой общения. Например, неизменно называя свою ученицу, в соответствии с этикетом, Вашим Высочеством, а позднее Вашим Императорским Высочеством, Жуковский, как правило, заканчивает письма следующими «домашними» фразами: «Целую Ваши ручки и прошу Вас не забывать Жуковского» (от 25 июня 1828 г.), «. я с сердечною благодарностью целую ту милую руку, которая написала мне это прелестное русское письмо и прошу эту милую руку не покидать этой любезной для меня привычки» (7 / 19 мая 1840), к письму от 4 / 16 января 1833 г. он прикладывает к письму «розовую распукольку, сорванную» им «на открытом воздухе», письма Марии Николаевны неизменно называет прелестными. Мария Николаевна в ответных ранних письмах называет его «любезным Василием Андреевичем» (13 июля 1828 г., 6 / 18 мая 1833 г.), а позднее «Ангельчик мой! Хорошенький!», «мой старший друг, друг с колыбели». В письме от 13 июля 1828 г. она посылает учителю «крыло саранчи» с просьбой разобрать, «что на нем написано. У нее четыре таких крыла, и на всех одинаковый узор» [38. С. 165]; подписывает ранние письма своим домашним именем «Ваша Мери», а поздние: Мария, «Ваш старый друг Мария». Нередко Мария Николаевна, будучи уже взрослой, обращаясь к своему учителю, использует один из образов сформированного ею и Жуковским «репертуара» и называет его «любезный Вася-кот», «любезный котик», «Васька, мой милый Васька». Рассматриваемые письма Жуковского и Марии Николаевны в целом наполнены подобного рода аллюзиями, намеками, иногда понятными только им. Референты многих таких стилистических фигур учителя и ученицы находятся в области литературы (у Марии Николаевны это, прежде всего, творчество Жуковского) и изобразительного искусства (у Жуковского этот круг столь широк, что заслуживает отдельного изучения). Одним из самых значимых и многозначных для обоих следует признать образ Лалла Рук (см., например, письмо Жуковского Марии Николаевне от 2 / 14 июля 1838 г.). Привлекая свою ученицу к сотворчеству в описании переживания какого-то события, явления природы, пейзажа, произведения искусства, Жуковский постепенно вместе с нею вырабатывает не только общий образный корпус, но общий «культурный код», позволяющий им писать друг другу легко обо всем -окружающем мире, самих себе, своих близких, о своих внутренних состояниях и т.д. Так, уже в первом дошедшем до нас письме Жуковского, от 25 июня 1828 г., обращенном к почти уже девятилетней великой княжне, к благодарности за ее описание Одессы и городских окрестностей им были приложены своего рода план следующего письма великой княжны: «Если Вы захотите еще раз меня обрадовать письмом, то прошу Вас как можно подробнее описать мне тот дом, в котором Вы живете, виды из Ваших окон и, наконец, как расположено Ваше время: чем в какой час Вы занимаетесь!», и некий образец повествования - свой рассказ об учебных занятиях великой княжны Ольги Николаевны, в который Жуковский, не совсем «в тему», вставляет сообщение о том, что он читал ее младшей сестре «ту сказочку», которую ей когда-то читала Анна Петровна (Зонтаг. - И.А.), что сказочка Ольге Николаевне так же, как и ей, понравилась, и далее разговор переходит к А.П. Зонтаг, которую Жуковский не просто просит любить, но и рассказывает о ней как о «самой милой и родной», об их общем детстве и юности. В ответном письме Марии Николаевны от 13 июля 1828 г.17 читаем: «Вы спрашивали у меня о расположении нашего дома. Мы живем теперь на даче; дом наш в саду, он очень мал; море у нас перед глазами; мы купаемся в нем, но уже три дни как перестали купаться, потому что вода очень холодна. Мы здесь видели очень много саранчи; она лежит большими тучами. Фигурой она похожа на кузнечика, только гораздо больше; величиною будет с Ваш середний палец, а цвета серого. Вы спрашиваете у меня о расположении моего дня..[38. C. 164], и далее идет подробное описание распорядка всех дней недели (по образцу, данному Жуковским). Из письма видно, что описание «видов из окна» включает в себя рассказ о купании, холодной воде в море, а центральной темой повествования стала саранча, ее количество, переданное с помощью образа «больших туч», описание «фигуры кузнечика» через сравнение с «середним пальцем» учителя. Позднее такой способ письма ученица и учитель использовали чаще всего и называли его в своей переписке «чепухой» (Мария Николаевна) и «болтовней» (Жуковский)18, понятием, которым, как известно, пользовались Пушкин, ряд его современников и последователей. Вспомним тезис самого Пушкина «Роман требует болтовни», глубоко и точно раскрытый Ю.М. Лотманом в разделе «Проблема интонации. “Роман требует болтовни”» монографии «В школе поэтического слова. Пушкин. Лермонтов. Гоголь». По мнению ученого, пушкинская «болтовня» является сознательной ориентацией автора «на повествование, которое воспринималось бы читателем как непринужденный, непосредственный, нелитературный рассказ», создававший у читателя художественного произведения «эффект непосредственного присутствия, что резко повышало степень соучастия и доверия читателя по отношению к тексту» [44. C. 68]. Характерным в связи с этим представляются постоянные предложения в письмах и учителя, и ученицы представить себе описываемое в письме, вообразить те чувства, которые испытывал автор, даже если у самого автора эти чувства оказывались «невыразимыми». Используя терминологию постмодернизма, Л.М. Ельницкая пишет о сути поворота русской литературы первой трети XIX в. к «болтовне» как о «превращении “произведения” в “текст”, с характерной для последнего открытостью, незавершенностью, проблематичностью смысла» [45. C. 126], что в пушкинскую эпоху означало конец века поэзии и начало века прозы, в которой достигается «неразличение важного и случайного, высокого и низкого, большого и малого. Внутри сюжетно организованных глав Автор постоянно прибегает к отступлениям, никак не связанным с предметом разговора. Ироническая словесная игра, или “болтовня”, представляет собой одновременно утверждение и отрицание, границу между которыми провести невозможно. “Болтовня” связана с нарушением жанровых канонов, совмещением в языке поэтизмов и прозаизмов; постоянной сменой ракурсов, освещения, точек зрения, с позиции которых изображается предмет. В результате впечатления всякого читателя множественны и разнородны». «Болтовня», пишет исследователь далее, служит (речь идет о «Евгении Онегине», но применима к прозу пушкинской поры. - И.А.) уловлению текуче-непредсказуемой “живой жизни”» [45. С. 127-128]. Таковы письма Жуковского и его ученицы, старавшейся не отставать в искусстве «болтовни» от своего учителя. Приведем еще один весьма красноречивый пример. Восторженно благодаря Жуковского за его выше уже упоминавшееся письмо о Женевском озере, Мария Николаевна пишет: «Благодарю Вас и за то, что Вы так чисто писали: без всякого труда я читала Ваше письмо. Мы часто об Вас думаем и всегда вспоминаем, когда подают суп с потрохами: каждая из нас берет лапку и кушает ее за Ваше здоровье», ставя рядом духовное и материальное, бытовое; между высокими и ироническими интонациями автора письма трудно провести четкую границу: как следует понимать, например, фразу о «чистом» письме Жуковского, которое адресат читал «без всякого труда» - здесь мысль о глубоком их взаимопонимании, но прочитывается и намек на трудно читаемый почерк Жуковского [38. C. 165], а в общем здесь реализуется принцип видения целого, состоящего из множества взаимосвязанных подвижных отдельностей. Письма Жуковского к Марии Николаевне, развивающие ее образное мышление, умение воспринимать и создавать тексты, построенные на романтической философии, видеть мир исходя из романтического принципа универсализма, с особой силой акцентируют быстротечную и вместе с тем вечную подвижность жизни, таких ее главных характеристик, как время и пространство. Например, в упоминавшемся выше письме от 24 июня 1838 г. автор рассказывает о двухмесячном путешествии с наследником престола как о сне, «в котором бездна разных образов быстро и беспорядочно промчалось перед душою; а из этого сна я выхвачу для Вас несколько эпизодов, которые особенно меня поразили» [43. С. 332]. Письмо от 5 сентября 1839 г. о посещении Бородина в дни торжеств по поводу 25-летия победы над Наполеоном построено на постоянных переходах авторского нарратива из настоящего в прошлое, из прошлого в будущее (чем и отличается от письма великому князю Александру Николаевичу на эту же тему). Поздравительное письмо Жуковского Марии Николаевне от 17 / 29 мая 1840 г., сообщившей ему 1 мая 1840 г. о рождении первенца и своих чувствах матери, органично соединяет в себе тексты разной природы: начинается с высокой «оценки» письма Марии Николаевны, его глубокого содержания и «простого» слога: «Не могу выразить Вашему высочеству, с каким чувством читал я Ваше письмо, столь полное дружбы к старому Вашему поэту и столь прекрасно написанное по-русски. В этом милом письме Вы так верно и просто выражаете теперешнее счастие души Вашей, что и мне как будто, при чтении описания его, уделился на часть небольшой лоскуток этого счастия, столь совершенно Вами понимаемого» [42. С. 616], затем переходит в рассказ о счастье своей семейной жизни, а далее - в философско-религиозные рассуждения о случае, Провидении, счастье жизни, таинстве смерти. Особую страницу в эпистолярной дидактике Жуковского занимает его переписка с великим князем Константином Николаевичем, вторым сыном Николая I и императрицы Александры Федоровны. Воспитанием Константина Николаевича занимался Ф.П. Литке, который ввел в практику еженедельное написание великим князем письма к кому-нибудь из воспитателей или наставников, по его желанию. В этой переписке согласился участвовать Жуковский, она началась с конца 1830-х гг. До нас дошло 20 писем Жуковского к великому князю Константину Николаевичу и 22 его ответных письма. В письме от 17 ноября 1840 г. великий князь сообщал Жуковскому: «У нас теперь заведено, чтоб каждое воскресенье написать письмо или Федору Петровичу или г Гримму. Сегодня Федор Петрович велел мне написать Вам. Цель этой переписки есть, чтоб приучить меня мало-помалу к эпистолярному штилю, и Федор Петрович хочет по истечении года сравнить эти письма и увидеть, какой успех я сделал в продолжении года» [38. C. 180]. Отвечая на это письмо в тот же день, Жуковский оставляет до личной встречи «критику грамматическую и логическую» и центральной темой своей эпистолярной беседы делает проблему слога: «Знаете ли, что такое слог? Я здесь повторю слова знаменитого Бюффона; он говорит: слог есть человек. Это совершенная истина: человек на бумаге такой же точно, каков он есть в самой жизни. Если человек имеет ясные мысли, и слог его ясен; если он чувствует сильно, и слог его силен и горяч; если он много знает, и в слоге его выражается это знание. Все это есть, однако, одно только основание слога. К сему основанию надобно присоединить и материальное знание языка, и искусство владеть им: то есть уметь выбирать слова и помещать их на принадлежащем им месте. Это искусство можете Вы мало-помалу приобресть от навыка» [46. С. 630]. Объяснение того, что есть слог и как его «приобресть», Жуковский, в духе своей «царской педагогики», помещает в перспективу разностороннего развития великого князя как личности: «Но прежде всего будьте человеком, имейте ясные мысли, высокие чувства, теплоту сердца и любовь к правде, тогда Ваш слог будет выражением прекрасного; и тот, кто будет Вас читать, догадается, что он беседует с великим князем, достойным своего имени и звания» [46. С. 631]. Важнейшим способом развить слог Жуковский считает «образцы», на которых он учился сам и к которым был склонен с первых своих шагов в педагогической деятельности19: «Я покажу Вам письмо, полученное мною уже по возвращении в Петербург от Вашего дяди короля прусского; прочитав его, Вы поймете, что такое прелесть слога, когда в нем выражается прелесть души живой и возвышенной» [46. С. 631]. В следующем письме, от 10 / 22 декабря 1840 г., продолжая тему слога, Жуковский обращается к теме переписки, письма, специально подчеркивая свое понимание этого: «Мы начинаем с Вами вести переписку. Это не значит, что мы будем писать друг к другу в положенное время письма; нет, это значит, что мы будем свободно, с доверенностью взаимною и с полною искренностью, меняться друг с другом мыслями, замечаниями и чувствами. Следовательно я имею право ждать от Вас, что Вы не только будете просто писать ко мне письма, но и отвечать на мои, то есть к моим мыслям прибавлять Ваши, требовать объяснения на то, что Вам покажется неясным или даже делать возражения на то, с чем Вы останетесь не согласны. Это даст нашей переписке и жизнь и прелесть; а к ним сама собою присоединится и польза» [46. С. 631]. Заметно корректируя замысел Ф.П. Литке, Жуковский акцентирует важность переписки для становления личности великого князя, что возможно только при формировании их взаимоотношений в ходе создания эпистолярного текста и его восприятия, делая пользу, ожидаемую Литке, следствием свободного, искреннего обмена «мыслями, замечаниями и чувствами» учителя и ученика в переписке. Последовавший далее анализ фразы великого князя из его письма к Ф.П. Литке («вместо того, чтобы написать весь мой характер, я написал мои проступки»), которую Константин Николаевич приводит Жуковскому, будучи потрясен ответом Литке на нее, не только разъясняет важность правильного словоупотребления («Что Вы описали: недостатки ли свои или проступки?»), но и выводит наставника к разговору о характере человека, о необходимости цели для его становления, о разнице между знанием своих недостатков и стремлением «восходить», отталкиваясь от них, «на высоту», о том, насколько это важно именно для великого князя, «рожденного на степени высокой и при жизни» и состоящего «под судом всенародным, а по смерти, сверх Божия суда», предающегося «еще и суду истории». Письмо заканчивается предлагаемой великому князю для примера жизнестроительной моделью Демосфена. Ответное письмо великого князя показывает, что Жуковскому удалось вовлечь его в свободный обмен «мыслями, замечаниями и чувствами». Заверив своего адресата в том, что он «совершенно понял» то, о чем тот ему писал, Константин Николаевич делает свое «замечание» по поводу идей «любезного Василия Андреевича» и аргументов, им приведенных в подтверждение сказанного, вступая с ним в диалог: «Это все так, что сравнивают жизнь с двумя дорогами, из которых одной начало рай телесный, а конец ад душевный, а другой начало ад телесный, а конец рай душевный, или исправление с дорогой, где эти разные станции. Но где их найти? Хорошо, если эти две дороги мне представятся так, как Геркулесу, тогда я их вижу, и уж конечно пойду по той, по которой пошел и он, но где их найти? Та дорога, которая хорошо начинается, а худо кончается, беспрестанно перед глазами; почти невозможно или весьма трудно по ней не пойти. Другую же нужно сыскать, она сама собой не является, и на ней-то и находятся те станции, о которых Вы в письме говорите. Даже тот пример, который Вы представили, и тот легче, а здесь станции духовные. Но я, несмотря на все эти препятствия, хочу дойти до моей цели». Принимая во внимание предложенную Жуковским программу самосовершенствования с ее установкой на формирование самоанализа и самоконтроля, великий князь задает вопросы о способах ее реализации, апеллируя к своему «образцу» - культурному герою Гераклу. Жуковский в ответ квалифицирует данное письмо великого князя как начало переписки (письмо от 16 декабря 1840 г.)20: «...очень рад, что между нами начинается переписка; это даст нам средство сделать теснее тот союз, который уже произвели между нами обстоятельства, так сказать, без нашего участия. Теперь же этот союз может сделаться произвольным, основанным на согласии мыслей и чувств, словом может быть дружеским союзом. Переписка в таком случае большой помощник. Но характером такой переписки должны быть непринужденность, откровенность и в то же время обдуманность. Все это со временем выйдет из нашей переписки: начнем с малого, а кончим большим» [46. C. 635]. С годами круг обсуждаемых с великим князем тем всё более сосредоточивался на серьезных и глубинных вопросах философского, нравственно-этического ха-рактера21: быстротечность времени (письмо-поздравление с Новым годом Жуковского от 28 декабря 1841 г. / 9 января 1842 г.22), отношения России и Западной Европы, развитие как закон жизни, цель, смысл и «техника» работы Жуковского над переводом «Одиссеи»23 (от 28 октября / 9 ноября 1842 г.), история и судьба России (от 21 октября / 2 ноября 1845 г., от конца 1849 г. и от 2 / 14 марта 1850 г., где Жуковский делится с великим князем положениями своего Иерусалимского проекта24), суть творчества и его роль в жизни общества (письмо от 19/31 октября 1848 г., от конца 1849 г.) и др. Таким образом, постоянно и органично «смешивая» в рамках переписки с великим князем Константином Николаевичем разные темы, дискурсы, что было органично для романтической эстетики, в том числе эпистолярной, Жуковский неизменно удерживает жизнестроительный фокус своих писем и писем адресата, тесно связывая его с работой над эпистолярным текстом (от создания своего до понимания чужого). Некоторые эффекты этой тактики, превращающей эписто-лярий в эпистолярную дидактику, мы постарались представить. С остальными царскими детьми у Жуковского не сложилась сколько бы то ни было длительная переписка. Обучаясь вместе с сестрой Марией Николаевной русскому языку у Жуковского, великая княгиня Ольга Николаевна не оценила его как педагога и воспитателя, воспринимая его прежде всего как великого поэта. В своих воспоминаниях она писала о его «прекрасных намерениях, планах, целях, системе», усматривая в них, между тем, «много слов и абстрактных объяснений. Он был поэт, увлеченный своими идеалами. На его долю выпала незаслуженная слава составления плана воспитания наследника престола. Я боялась его, когда он входил во время урока и задавал мне один из своих вопросов Я склонна признать за ним красоту чистой души, воображение поэта, человеколюбивые чувства и трогательную веру. Но в детях он ничего не понимал» [49]. Великую княжну Александру Николаевну и великих князей Николая и Михаила Николаевичей Жуковский знал с рождения, но близко они не общались. Иной тактики Жуковский придерживался в письмах дидактического характера к родителям царских детей, учителем или воспитателем которых являлся. Его эпистолярная дидактика раз и навсегда сложилась в отношении Николая I, будучи задана социально-иерархическими и этикетными придворными нормами. В письмах императору подробно излагаются основы собственно дидактики Жуковского: принципы и средства обучения, методики преподавания отдельных дисциплин, ключевые умения и навыки, которыми должен овладеть обучающийся, организация образовательного процесса, условия его реализации, специфика царской педагогики, взаимодействие учителя и ученика, учителя и родителей - все это предлагается Жуковским государю на рассмотрение и утверждение как определенная методология и методика. Однако и в этих письмах, написанных в строго официальном тоне, центральной оказывается генеральная для Жуковского идея воспитывающего обучения. В этом плане письма Жуковского императору близки его письмам, обращенным к учителям и организаторам образования царских детей. Не останавливаясь подробно на письмах Жуковского к императору об обучении и воспитании его детей, поскольку они достаточно хорошо изучены, в том числе и в плане дидактики25, чуть подробнее остановимся на письмах поэта-педагога к великой княгине и императрице Александре Федоровне. Как известно, после венчания принцессы Шарлотты (принявшей православие с именем Александра Федоровна) и великого князя Николая Павловича летом в июле 1817 г. Жуковский приступил к занятиям русским языком с великой княгиней, отношения учителя и ученицы сложились как очень доверительные и дружеские. С 1818 г. между ними началась переписка, продолжавшаяся вплоть до смерти поэта. До нас дошло 65 писем Жуковского к Александре Федоровне и 19 ее писем к Жуковскому. Письма поэта конца 1810-х - начала 1820-х гг., кроме прочего, о чем уже много сказано исследовате-лями26, интересны тем, что именно в них закладывались основы эпистолярной дидактики Жуковского, в первую очередь, использование эпистолярных практик в дидактических целях развития нравственных и гражданских устоев обучающегося, его художественного мышления, понимания и интерпретации текстов, создаваемых на принципах романтического универсализма и свободного нарратива («болтовни»), умения выразить словом свое восприятие окружающего и внутреннего мира. Эпистолярные практики Жуковского, в силу самой природы романтической эстетики и поэтики, положенных в их основу, близкие к исповеди, самоанализу, были незаменимы в дидактике Жуковского-учителя по отношению

Скачать электронную версию публикации