Archeology and nationalism: subject areas and main directions of research.pdf Теоретические исследования взаимозависимости археологии и политики зародились в рамках «марксистской археологии», развивавшейся в СССР на рубеже 1920-1930-х гг. Поскольку взятый на вооружение принцип «партийности» исключал возможность внеклассового осмысления прошлого, советские ученые большое внимание уделили поискам общественно-политических корней теорий буржуазных коллег. Чаще всего изобличалось обслуживание западными учеными колониальных интересов империализма. В Малой советской энциклопедии 1933 г. в статье «Археология» говорится: «Рост буржуазно-национальных движений, с одной стороны, и колониальный захват промышленным капиталом стран Востока с древней цивилизацией (Египет, Месопотамия и др.), с другой стороны, вызвали к жизни археологию отдельных народов и их групп (французскую, русскую, славянскую, германскую, романскую) и археологию древневосточных культур (ассириологию, египтологию и пр.)» [1. Стб. 537]. Особой критике подверглись положения национально-ориентированного миграционизма, ярким представителем которого являлся немецкий археолог Густав Косинна. Благодаря этому была раскрыта социально-экономическая, классовая сущность косиннизма, его связь с идеологией германского национализма [2. С. 144]. Серьезное влияние на методологию отечественной археологии оказал патриотический поворот советской идеологии середины 1930-х гг. Его содержанием стал переход от преобладавших в первые годы советской власти идей интернационализма к идеям, обосновывающим построение национального государства [3. С. 41-48]. Изменение идеологии сопровождалось беспрецедентным давлением на гуманитарную науку вплоть до непосредственного вмешательства политических деятелей в процесс изучения древней истории [4. С. 129]. В итоге от критики методологии Косинны отечественные исследователи перешли к критике его выводов, причем делалось это с теоретических позиций самого Косинны [5. С. 60; 6. С. 149]. Особенно ярко национальная составляющая в археологии проявилась в изучении древней истории славян, которая стала частью официальной идеологии советского государства [7. С. 86-88]. В такой обстановке объективное изучение проблемы взаимоотношений археологии и политики было весьма затруднительно и даже небезопасно. Несмотря на то что во второй половине XX в. политическая острота палеоэтнических столкновений постепенно стала ослабевать [8. С. 25], предпосылок для нового осмысления взаимосвязи археологии и национализма так и не возникло. В 1970-1980-е гг. новое поколение советских ученых этих вопросов практически не касалось. Большая часть отечественных археологов перешла на интерналистские позиции академического нейтралитета, что на практике выразилось в отходе на позиции эмпиризма, который был возведен в принцип [9. С. 206]. В это же время вопросы взаимосвязи археологии и национализма обрели актуальность на Западе. Ключевым, по мнению британского ученого Р. МакГуайра, стал вопрос, поднятый в 1979 г. мексиканскими археологами: Для кого археология? (Arqueologiapara quien? / Archaeology for Whom?) [10. С. 9-10] Сама формулировка вопроса подразумевает, что археология не является чистым знанием, а неизбежно обслуживает интересы определенных социальных групп. На то, что для западной археологии этот вызов был достаточно неожиданным, обращает внимание Майкл Шэнкс [11. С. 490-508]. Его попытка вместе с Крисом Тилли в середине 1980-х гг. поднять проблему взаимовлияния археологии и политики была воспринята академическим сообществом крайне критично. Многими археологами выступления Тилли и Шэнкса были восприняты как посягательство на чистоту предмета науки. В последние два десятилетия ситуация кардинально изменилась. Помимо кумулятивных факторов развития археологии, которые очевидно следует связывать с распространением в рамках постпроцессуальной археологии идей марксизма и постмодернизма, важную роль сыграл рост национальных движений и стремительное национальное строительство. В 1990-е гг. вопросы общественно-политического контекста археологии заняли достойное место в научной проблематике. В обсуждение проблемы взаимоотношений археологии и политики постепенно включились специалисты различных обществоведческих дисциплин. Постоянная интервенция тематики, связанной с взаимоотношениями археологии и национализма, в различные отрасли обществоведения указывает на то, что она отнюдь не сводится, как это иногда представляется, к однонаправленным манипуляциям прошлым со стороны государства. Речь идет о куда более сложных, многоуровневых механизмах, обусловленных качественными характеристиками различных по своей природе феноменов. Таким образом, разнообразные направления теоретических изысканий в этой области обозначились с учетом того, что археология как знание о далеком прошлом и формирующая национальное самосознание политическая идеология оказываются в тесной взаимосвязи благодаря своим фундаментальным свойствам. Это само по себе создает большие сложности теоретического плана: от затрудненности в ориентации в методологических подходах до проблем совмещения понятийного аппарата различных дисциплин и научных школ. В данной работе предпринимается попытка обозначить и систематизировать основные направления исследований, развивающиеся в рамках проблемы взаимоотношений археологии и национализма. Основные исследовательские объекты, актуализирующиеся в рамках изучения проблемы взаимоотношений археологии и национализма, - научное знание, государственная национальная политика, национальные движения - формируют три ключевые предметные области, которые условно можно обозначить как научную, политическую и социальную. Первая (научная) предметная область взаимоотношений археологии и национализма включает изучение методологических основ и логики развития национального дискурса в археологическом знании. Иными словами, речь идет о научных концепциях и подходах, которые формируют культурный капитал национализма. Зарождение национального дискурса во многом связано с распространением идей романтизма. Неслучайно одним из первых идеологов современного национализма считается предвестник романтизма И.Г. Гердер [12. С. 125]. В начале XIX в. универсалистский пафос Просвещения сменяется всеобщим поиском национальных корней. Если классицизм в качестве идеала рассматривал культуру Античности, то романтики апеллировали к национальным ценностям: «...романтики были склонны смотреть на прошлое как таковое с восхищением и симпатией, напоминавшими чувство гуманистов по отношению к греко-римским древностям, - писал Р. Дж. Коллингвуд. - Но за этим сходством скрывалось и глубокое различие. В принципе оно заключалось в следующем: гуманисты презирали прошлое как таковое, но рассматривали некоторые его факты как приподнятые над потоком времени, так сказать, очистившиеся от него, в силу внутренне присущего им совершенства, что и делало их классическими или вечными образцами для подражания. Романтики же восхищались теми или иными достижениями прошлого потому, что видели в нем дух собственного прошлого, ценного именно потому, что оно было их собственным» [13. С. 85-86]. Изменение идеологии влекло за собой изменение исторической конъюнктуры, что нашло отражение и в археологии [14. С. 51, 99; 15. С. 66]. С изменением понимания престижности прошлого изменились и установки в трактовках археологических материалов, теперь важно было подчеркивать их отношение к современным народам. Так, в созданном в 1846 г. Императорском Русском археологическом обществе ведущую роль играло Отделение русской и славянской археологии, и во второй половине XIX в. среди общественности распространилось убеждение, что предметом изучения русской археологии является древняя история русского человека [16. С. 44]. В первой половине XX в. использование империалистическими государствами археологии для обоснования колониальной экспансии или территориальных претензий стало обычной практикой. Утверждение национального дискурса в археологии связано со становлением культурно-исторической школы. Ее методологические основы сформулированы в трудах Г. Косинны и Г. Чайлда. Содержание концепции Г. Косинны определяют такие национально-ориентированные принципы, как этническое истолкование археологических культур, культурной преемственности и типологических соотношений, совмещение народов с расами, апелляция к «историческому праву», подбор археологических прецедентов современных планов агрессии и т.д. [17. С. 515-518]. Новый импульс разработки этнических историй придало творчество Г. Чайлда, который наполнял термин «археологическая культура» этническим содержанием [18. С. 17]. Наконец, во второй половине XX в. национальный дискурс в археологии получил развитие в этногенети-ческих исследованиях, широко распространенных в отечественной науке [19. 48-56]. Основной их чертой является прямое отождествление археологической культуры с этносом, что соответственно приводит к поискам «генетических» истоков народа на основе определенных артефактов-маркеров. Этносы понимаются как живые организмы, самостоятельные субъекты исторического процесса, а в исторической ретроспективе как правило речь ведется о протоэтнических образованиях (праславяне, протогерманцы и т.д.). Таким исследованиям присуща проблематика поиска исторических корней народа, выявление закономерностей развития этноса, его периодизация, характеристика контактов с другими этносами. Л. С. Клейн выделяет такие черты подобного рода исследований, как отождествление археологической культуры и этноса, убежденность в наличии устойчивых «этнических признаков» и этническом значении культурных свойств [20. C. 43]. В качестве методики практикуются комплексные исследования, которые зачастую строятся на отождествлении антропологических, этнических, культурных, лингвистических и археологических феноменов. Получаемые в итоге результаты подспудно формируют представление о глубокой древности народа и позволяют осуществлять мобилизацию по национальному принципу, таким образом, этногенетический подход по определению содержит в себе механизм формирования национальной идентичности. Поэтому неудивительно, что изучение этногенеза вызывает повышенный интерес у национальных активистов. В связи с этим в «научном» проблемном поле взаимоотношений археологии и национализма актуализируется еще одно направление - влияние на формирование национального самосознания псевдонаучной литературы. В свою очередь это поднимает вопросы соотношения в археологии научного и дилетантского подходов. Археология всегда была притягательна для дилетантов: во-первых, кажущейся простотой исследовательских операций, которые, на первый взгляд, не требуют специальной подготовки; во-вторых, романтической экспедиционной атмосферой, которая усиливается схожестью работы археологов с работой детективов. Особый психологический тип заблуждающегося человека, неистового в защите своих убеждений, не раз привлекал внимание историков науки [21. С. 112; 22. С. 574]. Наверное, нет таких выдающихся археологических объектов, которые не стали бы объектом псевдоархеологических изысканий. Среди наиболее известных иностранных псевдоархеологов - Эрих фон Деникен, который утверждает, что до появления человеческой цивилизации Землю населяли инопланетяне, или Г. Хэнкок, который считает, что подо льдами Антарктики сохранились останки великой цивилизации [23. С. 243]. Отечественная публицистика также богата псевдонаучной литературой, среди которой есть теория о космическом масштабе славянской цивилизации В.А. Чудинова и близкая ей концепция «Гипербореи» В.Н. Демина, «новая хронология» академика А.Т. Фоменко, «расология» В.Б. Авдеева, «сокровенная история тюрок» М. Аджи и пр. В современной историографии уделяется внимание экономическим, политическим, социально-психологическим аспектам псевдонауки [24-26]. Проанализировав труды «расолога» В.Б. Авдеева, Шнирельман указал на несколько характерных приемов, которые можно считать универсальными для псевдонаучных исследований. Среди них неполное или вовсе неверное цитирование авторитетных авторов; комментарии, до противоположного искажающие смысл цитаты; невладение историографией проблемы; необоснованные заявления; использование устаревших данных; эмоциональность изложения и наличие субъективных оценок [27]. Характерной тенденцией стало увлечение археологией профессионалов из других областей. «Обычно это естествоведы и специалисты в технических областях, -отмечает Л.С. Клейн. - Владея виртуозно своей специальностью, они проникаются убеждением, что могут запросто открыть истины и в гуманитарных науках, полагая, что там-то особых сложностей нет и особой методики не требуется» [28]. В целом подобного рода исторические изыскания можно было бы принять за смелые эксперименты, если бы они: во-первых, не дискредитировали сам подход; во-вторых, что является самым тревожным, не порождали национализм ярко выраженного расистского характера. Неизбежно сталкиваясь с многочисленными противоречиями в данных, авторы этих теорий для их разрешения прибегают к другим псевдонаучным концепциям. Увеличение количества псевдонаучных теорий приводит к их неизбежной интеграции, что также можно считать характерным признаком современной псевдонауки. В центре внимания второй, «политической» области взаимоотношений археологии и национализма оказывается зависимость исторических интерпретаций археологических материалов от политической конъюнктуры, использование государством археологии с целью национальной мобилизации. Ярким примером политической эксплуатации археологии безусловно является фашистская Германия [29]. Советская историография, особенно середины XX в., также являет собою яркий пример вмешательства государства в археологию. В работах Л.С. Клейна, В.А. Шнирельмана, А.М. Дубровского, А.Л. Юровского, А.А. Формозова показаны перипетии драматичной идеологической борьбы советского периода развития исторической науки, показан политический контекст содержания научных дискуссий [30-34]. По очевидным причинам в политических режимах, жестко контролирующих общественное сознание, манипуляции прошлым действительно проявляются значительно рельефнее, однако следует понимать, что воздействие на науку - объективное явление, свойственное любому национальному государству. Общепризнанным положением можно считать теснейшую связь генезиса археологии с появлением национальных государств. «Бессмысленно рассуждать о том, как бы развивалась антикварная археология без влияния национализма, - пишут М. Диас-Эндрю и Т. Чемпион, - но одним из последствий этого влияния было утверждение археологии как профессиональной дисциплины» [35. С. 21]. Именно национализм вывел археологию на качественно новый уровень и способствовал ее институализации [36. С. 227]. Учреждение в первой половине XIX в. нового типа государств, чьи границы носили произвольный характер и не совпадали с границами культурными, требовало авторитетных обоснований, в качестве которых стали выступать исторические реконструкции, базирующиеся, в том числе, и на археологических источниках. «Археология доставляла вещественные доказательства древности наций, начальных этапов ее формирования, открывала национальные художественные и исторические ценности» - писал А.Л. Монгайт [37. С. 35]. В начале XIX в. европейские государства взглянули на прошлое сквозь призму национализма. Французы хотели связать свои истоки с кельтами, англичане - с бриттами и англоаксонами, скандинавы - с готами, немцы - с пруссами и тевтонами. При этом повсюду отмечается стремление подчеркнуть в легендарных предках те черты, которые высоко ценились в настоящем [38. С. 2]. Таким образом, формирование национальных государств и становление археологической науки, имея разную природу, оказались исторически тесно взаимосвязаны. Помимо анализа конкретных историографических ситуаций, связанных со становлением, развитием того или иного национализма [39. С. 315-319], исследователи сосредоточиваются на механизмах воздействия государства на археологию и через нее - на массовое сознание. Можно выделить несколько вариантов взаимодействия государства и археологии, связанных с формированием национальной идентичности. Во-первых, по инициативе и при непосредственной поддержке государства создается исследовательская инфраструктура - формируются научные организации, проводятся съезды и конгрессы, выпускаются регулярные журналы. Все это происходит по мере осмысления государством консолидирующей силы прошлого. Во-вторых, прямая функция государственной власти проявляется в создании законодательства по охране культурно-исторического наследия. Со второй половины XIX в. начинают появляться комитеты охраны памятников и археологические объекты начинают регистрироваться и охраняться. В-третьих, огромное значение для формирования национального сознания оказало устройство музеев. «Ведь музеи и музейное воображение, - замечает Б. Андерсон, - в глубине своей политичны» [40. С. 196]. Экспозиция, построенная по хронологическому принципу, сама по себе указывает на историческую преемственность культуры нации с культурой предшествующих периодов, уходящей в глубокую древность. Развитие демократических процессов стимулировало интерес к древнему прошлому со стороны широких масс. Это приводит к трансформации закрытых частных собраний древностей в национальные музеи. «Постепенно, - отмечает Т.Ю. Юренева, - в системе ценностей европейского общества стало укореняться представление о музее как учреждении общенациональной значимости и необходимом атрибуте суверенного государства» [41. С. 188]. Во второй половине XIX в. в Европе национальные музеи стали открываться повсеместно. В-четвертых, эффективным способом презентации национального мифа являются школьные учебники и символика государства. Всеобщее среднее образование - один из важнейших факторов национализма. «Монополия на законное образование сейчас важнее и существеннее, чем монополия на законное насилие, -отмечал Э. Геллнер. - Когда это будет понято, тогда будет понята и неизбежность национализма, его укорененность не в человеческой природе как таковой, а в определенном типе социального устройства, ставшего теперь основным» [42. С. 85]. Важнейшая идея, в которой проявляется национальный дискурс, в школе сводится к утверждению о прямой преемственности современных государств народам, населявшим эти территории в древности [43. С. 86]. Для обоснования этих положений привлекаются археологические данные. В итоге получается стройная картина последовательного развития народа государства, в которой периоды до появления письменных источников представляют сменяющие друг друга археологические культуры. В-пятых, важным способом трансляции национального мифа с использованием археологических данных является символическая политика государства. Если школьный учебник - важнейший фактор в формировании национального воображения, то государственная символика постоянным напоминанием о родине позволяет это воображение регулярно воспроизводить. Привлечение археологической тематики в государственной символике широко распространено на постсоветском пространстве. Наконец, третье, «социальное», проблемное поле, формируемое взаимоотношениями археологии и национализма, включает изучение роли археологии в формировании социальной памяти как специфического восприятия прошлого, образующего совокупный политический субъект. На неразрывную связь национализма и представлений о прошлом обратил внимание еще один из первых теоретиков национализма Эрнест Ренан: «Культ предков - самый законный из всех; предки сделали нас такими, какими мы являемся в настоящее время. Героическое прошлое, великие люди, слава (но истинная), - вот главный капитал, на котором основывается национальная идея. Иметь общую славу в прошлом, общие желания в будущем, совершить вместе великие поступки, желать их и в будущем - вот главные условия для того, чтобы быть народом» [44. С. 101]. В национальном сознании принципиальное значение имеют представления о прошлом - коллективная память, представленная в виде мифов. Поэтому прошлое, и археология в частности, играют для сообщества не только мобилизующую, но и стабилизирующую роль. Представления о прошлом нации являются важным содержательным элементом национальной идентичности, что обеспечивает саму возможность функционирования национального сообщества. Прошлое в социальной памяти представлено в виде мифа - универсального инструмента, объясняющего действительность с помощью символов. При этом он выступает как явление исключительно коллективное, придающее прошлому сакральный характер, делающее его объектом почитания и гордости. «В культурной памяти, -пишет Я. Ассман, - фактическая история преобразуется в воссозданную воспоминанием, то есть миф. Миф -это обосновывающая история, история, которую рассказывают, чтобы объяснить настоящее из его происхождения» [45. С. 55]. В этом качестве миф неотделим от национальной идентичности. В.А. Шнирельманом были охарактеризованы основные сюжеты национального мифотворчества, раскрыты мобилизующие механизмы мифа о далеких предках. Сравнивая современный миф об общности происхождения с мифом архаическим, он выделяет три общих положения: во-первых, это представление о цикличности времени, которое позволяет говорить о периодах упадка и возрождения; во-вторых, противоречащее первому (что не критично в мифологическом пространстве) представление о глубокой абсолютной древности народа: «Миф пытается представить предков едва ли не древнейшими людьми на планете, -пишет В.А. Шнирельман, - во всяком случае более древними, чем предки соседних народов»; в-третьих, поиск связи с каким-нибудь известным народом прошлого [46. С. 12-34]. Отвечая на вопрос, почему именно миф о далеких предках является особенно популярным в построениях интеллектуалов, Шни-рельман останавливается на четырех обстоятельствах. Во-первых, мифологизировать проще то, о чем известно немногое. Во-вторых, прошлое «много легче изобразить в виде культурных целостностей и наделить их единой волей, превратив в коллективных былинных богатырей, культурных героев». В-третьих, ближайшее прошлое часто омрачено колониальным игом и соответственно не может быть пригодно для использования в качестве престижных ассоциаций. В-четвертых, «популярно мнение, что многовековая преемственность придает особый престиж культуре и заставляет считаться с ее носителями, позволяя им претендовать на высокий социальный статус» [47. С. 268]. Таким образом, шанс археологических материалов, как материалов, являющихся основным источником для изучения «далеких предков», оформиться в виде топоса национальной памяти очень высок. Рассмотрим основные свойства собственно археологических источников, делающие их притягательными для конструирования прошлого. Во-первых, археологические данные уже в силу своей древности являются поводом для гордости. В идее первичности проявляются психологические особенности понимания престижа. Во-вторых, в археологических материалах кроется ключевой для национализма вопрос о происхождении народа и государства. Это событие является ключевым местом социальной памяти, своего рода точкой отсчета, обращение к которой способствует развитию и укреплению чувства солидарности. В-третьих, политических претензий к археологическим данным со стороны общественности, как правило, нет, что обеспечивает по отношению к ним максимальную лояльность. Исторические события, в отношении которых отсутствует национальный консенсус, всегда тесно связаны с текущим политическим моментом, и их конфликтность будет угасать по мере удаления от современности. В-четвертых, археологические находки широко известны, обращение к ним не требует дополнительных пояснений и научных комментариев. Как правило, археологические находки сопровождаются информационными сюжетами в СМИ, на них основываются туристические маршруты и т. д. В-пятых, в качестве археологических данных может выступать единственная вещь, что делает их доступными для восприятия. Их историческое и общественное значение для обывателя выглядит более очевидным и убедительным, в отличие от проблемных письменных источников. Именно это качество упрощает их использование в качестве национальных символов. В-шестых, в силу известной ограниченности и фрагментарности археологического источника и, как правило, наличия большого числа интерпретаций, древнее прошлое проще исказить или представить в нужном свете. Таким образом, развитие археологии и национализма взаимообусловлено благодаря специфическим свойствам археологических топосов национальной памяти, которые позволяют идеологически удерживать субъект в поле притяжения политического сообщества с особой силой. Теоретические и методологические вопросы, актуализирующиеся в рамках проблемы взаимоотношений археологии и национализма, формулируются в контексте ключевой проблемы исторического знания - соотношения субъекта и объекта исследования. Решать их сугубо с точки зрения логики развития археологической науки или только исходя из жесткой детерминированности археологии политикой было бы значительным упрощением. Б. Триггер призывает отказаться от противопоставления экстерналистских и интерналист-ких факторов развития археологической науки. Археологи всегда будут вынуждены адаптироваться к политической и экономической ситуации, которая может как содействовать развитию науки, так и сдерживать его. В то же время интерпретация прошлого в значительной мере определяется и внутренними факторами -знаниями археологов, методами, которые они используют для реконструкции прошлого. Очевидным является то, отмечает Триггер, что исследования археологов -это не простое отражение их этнической и классовой принадлежности или результат влияния на них какой-то авторитетной фигуры, даже если она способна к экономическому и политическому принуждению. Выводы археологов определяются состоянием науки в определенном месте в определенное время. Более того, все эти факторы еще и по-своему преломляются личностью археолога. Из этого следует вывод, что развитие археологии следует понимать как процесс многолинейный и, следовательно, труднопредсказуемый [48. С. 265-266]. Взаимодействие археологии, государственной власти и национального процесса в современном мире носит регулярный характер: потребности национального самосознания формируют политическую повестку, государство направляет научное знание и общественное мнение, наука создает основания для государственной идеологии и формирует национальный дискурс и т.д. Дополнительные трудности в изучение этих проблем вносит необходимость учета текущей социально-экономической и политической ситуации. Все это формирует новое, нехоженое исследовательское пространство, изучение которого требует комплексной подготовки.

Скачать электронную версию публикации