Seeking the balance: the transformation of gender patterns as a response to the shifts in state family policy (a case of.pdf Постановка проблемы исследования В рамках любого общества мы можем наблюдать относительно устойчивый гендерный порядок, представленный исторически обусловленными образцами отношений между мужчинами и женщинами [1. С. 98-99]. Деконструктивный анализ гендерного порядка выделяет публичную и приватную сферы: в публичной сфере представлены гендерные отношения и иерархии в политике, экономике и на рынке труда; в приватной объективируются семейно-брачные и интимно-сексуальные отношения. Между публичными и приватными пространствами в жизни индивида существуют многомерные динамические отношения, местом столкновения которых выступает семья - центральный институт в жизни человека [2. С. 324]. Семья является единственной общественной системой, в рамках которой происходят сложные процессы взаимодействия между партнерами, которые пытаются найти оптимальный способ совместного проживания, материального и социального обеспечения, взаимной помощи и эмоциональной поддержки [3]. Важным представляется наблюдение, что сфера семейных отношений не только отражает сложившийся в обществе гендерный порядок, но также является наиболее чувствительной к социальным сдвигам: именно изучение меняющихся стратегий поведения семей может дать исследователю плодотворный материал для оценки хода и последствий трансформаций общества в различных его измерениях. Одним из стержневых элементов в структуре современных обществ выступает предпосылка, что все люди трудоспособного возраста имеют оплачиваемую работу, и чем дольше, тем лучше [4]. Семья и работа, таким образом, выступают двумя важнейшими элементами биографического портрета любого современного человека, которые представлены в динамическом и, скорее, конфликтном соотношении, нежели в желаемом сочетании. При этом со всей остротой задача поиска баланса работы и жизни (work-life balance) встает именно перед женщинами, которые повсеместно продолжают выполнять большую часть неоплачиваемой работы (ухода), связанной с ведением домохозяйства, воспитанием детей, уходом за больными и недееспособными членами семьи. Этим объясняется важность успешного тайминга для качества жизни женщины в его объективном (здоровье, карьера, полнота частной жизни и др.) и субъективном (удовлетворенность, счастье) измерениях [5-7]. Комбинация участия в оплачиваемом и неоплачиваемом труде индивидуальна для каждого общества и опирается на национально-культурные паттерны, регулирующие социально одобряемую роль кормильца в семье и степень участия государственных и общественных институтов в осуществлении заботы. Мы полагаем, что на уровне конкретного домохозяйства это выражается в такой организации разделения труда, которая позволяет максимизировать выгоды, в том числе материальные, для всех его членов, исходя и институциональных условий и культурного контекста соответствующего общества и индивидуальных соци-одемографических характеристик партнеров: классовой принадлежности, уровня образования, состава семьи [8, 9], о влиянии культуры см. : [10]. Сегодня правительства всех современных стран в той или иной мере помогают семьям справляться с их повседневными заботами и проблемами, проводя семейную политику [11. С. 137], представляющую собой комплекс правовой, экономической и социальной поддержки семей в реализации их социальных функций, связанных с рождением детей и их воспитанием, с содержанием недееспособных членов семьи и уходом за ними [12. С. 56]. При этом стоит иметь в виду многоаспектность и системный характер архитектуры семейной политики, которую правомерно рассматривать не как самостоятельную отрасль, а скорее в качестве совокупности мер, ориентированных на семью [13. С. 582]. В их число входят, например, налоговая, миграционная, образовательная и жилищная политики, непосредственным образом влияющие на жизнь семьи [2. С. 324]. В европейском академическом дискурсе к семейной политике предъявляется требование устойчивого развития (sustainability), т.е. адаптивности, способности гибко реагировать как на изменяющиеся параметры среды, так и на персональные требования индивидов, ищущих баланс между работой и жизнью [14. С. 3; 15]. В качестве важнейшей задачи формулируется сохранение жизнеспособности семьи в условиях индивидуализации и де-стандартизации ее форм. Подобный запрос к семейной политике диктует важность ее детального анализа с точки зрения ее когерентности современным социокультурным тенденциям и ожиданиям общества. Опыт Германии дает исследователю широкие возможности для анализа динамических изменений в макро- и микросреде как результата воздействия разных моделей социальной политики. Германия как уникальное государство натурального эксперимента [16. С. 934] представляет собой результат объединения двух социоэкономических систем, единых в национальном, культурном и языковом измерениях, но при этом на протяжении сорока лет развивавшихся в разной идеологической, экономической и социокультурной среде. Результатом стало формирование диаметрально противоположных по целям семейной и гендерной политик, что в свою очередь определило характер доминирующих образцов мужских и женских биографий и паттернов межличностных отношений [17, 18]. Анализ процесса и результатов объединения с очевидной гегемонией западногерманского опыта позволяет как выявить позитивные тенденции, так и вскрыть места напряжений, возникающих в процессе неравновесного транзита. На рубеже ХХ-ХХ1 вв. Германия представляла собой типичный образец государства, проводящего консервативную социальную политику и поддерживающего традиционное разделение ролей на рынке труда и в семейной сфере [18, 19]. Гендерное разделение труда в семье стимулировалось практикой совместного налогообложения, наиболее благоприятного в случае семей с одним кормильцем, щедрыми выплатами матерям-домохозяйкам, специфической организацией системы общественного ухода за детьми и образования [20, 21]. С середины 2000-х гг. в обществе, в соответствии с общеевропейскими трендами, начинают происходить существенные сдвиги в публичных и приватно-семейных отношениях [22], стимулируемые многоаспектной государственной политикой в скандинавском стиле, которую можно охарактеризовать как эгалитарную и гендерно-чувствительную, ориентированную на достижение принципиального равенства прав и обязанностей мужчин и женщин в публичной и приватной сферах [23]. Анализ данных процессов позволяет выявить механизм взаимодействия между меняющимися социально-политической средой и более устойчивыми гендерно-культурными установками общества [24], а также влияние разных моделей политики на стратегии поведения индивидов [18]. Цель статьи состоит в том, чтобы, опираясь на методологию гендерного и сравнительного подходов, проанализировать, каким образом общество реагирует на изменение властного дискурса в области семьи и родительства, а также оценить эффективность комплекса социально-политических мер, направленных на поддержку семьи в современной Германии. Наш аналитический интерес, с одной стороны, сосредоточен на выявлении национально-специфических особенностей в формировании стратегий достижения баланса между работой и семьей в Германии. С другой стороны, мы выявим микросоциальные детерминанты, определяющие предпочтительность тех или иных паттернов совмещения оплачиваемого труда и ухода на уровне домохозяйств. Мы предполагаем, что описание механизмов, которые способствуют достижению баланса труда и заботы в Германии, может представлять собой методологически и инструментально ценную основу для анализа социальных и семейных практик в других странах Западной и Восточной Европы. Трансформация семейной политики и гендерного дискурса в Германии после 1945 г. Формирование основ новой государственности, и в том числе семейной политики в Восточной и Западной Германиях происходило в контексте преодоления обществом разрушительных последствий войны и постепенного возвращения к стандартизованному жизненному циклу [25]. В 1945 г. большинство немцев - как на востоке, так и на западе - не считали победивших союзников своими освободителями; они не интересовались политикой и не были вовлечены в активную борьбу с наследием национал-социализма. На индивидуальном уровне проблемы военного времени артикулировались в контексте личных потерь семьи, друзей и соседей, дома, утраты прежних ценностей и взглядов. Общество не было объединено коллективным чувством вины или осуждением фашизма, но, наоборот, переживало процессы самоактуализации и индивидуализации: после 1945 г. многие люди пытались по-новому переписать свои биографии. Исследователи отмечают, что подобные процессы происходили в восточных землях Германии после падения Берлинской стены [26]. В обстановке деполитизации и дезинтеграции общества складывались новые государства Западной и Восточной Германий, которые быстро стали приобретать специфические черты и во многом открыто противопоставлять себя друг другу, в том числе с точки зрения видения семьи и характера гендерных отношений в обществе. И ГДР, и ФРГ институционализировали в своих политико-правовых системах Vaterstaat, объявив себя защитниками интересов женщин, однако опирались они на различные представления о том, что на самом деле женщинам нужно [27]. Равенство прав, которым немецкие мужчины и женщины обладали с 1918 г., было по-новому закреплено в конституциях Западной и Восточной Германий, за чем, однако, последовала принципиально различная их имплемента-ция в семейном и трудовом законодательстве [28]. Результатом стало формирование двух контрастных моделей семейно-трудовых отношений: модели двух-карьерной семьи в Восточной Германии, в рамках которой от женщины ожидалось полноценное трудовое участие и обязательное материнство, а также западногерманской консервативной модели мужчины-добытчика и женщины - матери и домохозяйки, опирающейся на идеи разных по содержанию, но равных по значимости для общества гендерных ролей [29, 30]. Немецкий социолог М. Ферре обращает внимание на неравновесность тендерных отношений, воспроизводимых обеими системами, называемых ею публичной и частной патриархией [31]. На востоке Германии социалистическое государство проводило политику активного вмешательства в частно-семейную сферу, ориентируясь на прямую поддержку женщин в их желании как можно раньше стать матерями и как можно активнее принимать участие в общественно-полезном труде. Социальный контракт в ГДР предполагал существенную поддержку домохозяйств государством, которое к моменту падения Берлинской стены прямым или косвенным способом субсидировало порядка 80% стоимости содержания детей и тем самым освобождало женщин для оплачиваемого труда [15]. Такая политика встречала в обществе отклик в виде высокой и ранней среди европейских стран рождаемости, в то время как в западной части страны негативные демографические тенденции наблюдались с 1950 гг. и фактически не реагировали на попытки их инструментальной корректировки. На момент объединения уровень рождаемости составлял 1,9 ребенка на одну женщину (в сравнении с 1,4 ребенка в Западной Германии), а возраст первого материнства -22 года [32, 33]. К 1989 г. матерями было уже около 90% женщин Восточной Германии; сознательно бездетными являлись 12% женщин на востоке и 26% жительниц Западной Германии [32]. К концу 1980-х гг. женщины составляли 49% всей рабочей силы ГДР, что стало наивысшим показателем уровня женской занятости в мире [34], а в 1991 г. только 3 из 100 женщин были готовы представить себя домохозяйками [35]. Типичная модель восточногерманской семьи, таким образом, была представлена молодыми работающими родителями с двумя детьми, а вследствие высокого уровня разводов и внебрачных отношений также одинокими матерями [25]. Примечательно, что, несмотря на декларацию равенства полов, восточногерманское государство никак не артикулировало проблему гармонизации гендер-ных ролей в приватной сфере, тем самым возлагая на женщин ответственность за домашний труд и депри-вируя положение мужчин в качестве супругов и отцов [36]. Обобщая данную тенденцию на все социалистические общества, немецкие исследователи У. Бер и Ю. Чапульски замечают: «Поразительно, как буквально роль женщин в государственных социалистических системах была сведена к объекту политических игр, и как неявно мужчины были исключены из модели двойной нагрузки женщин» [37. С. 17]. Источником государственности для образованной в 1949 г. в оккупационной зоне союзных сил Федеративной Республики Германия стало ценностное поле католической церкви, которая была определена союзниками в качестве института, не подвергшегося воздействию нацистского режима [38, 39]. Католическое социальное учение, объединенное с прусской протестантской бюрократической культурой и относительно либеральными экономическими взглядами, заложили основы западногерманского социального рыночного государства (soziale Marktwirtschaft), которое можно определить как христианско-демократическое с точки зрения идеологии и консервативно-корпоративистское и фамилистское с точки зрения довлеющих паттернов социальных отношений [16, 40, 41]. Долгое время находясь фактически в замороженном состоянии, эта модель была унаследована объединенной Германией и стала объектом трансформаций только в последние десятилетия [42, 43]. На протяжении 1950-х гг. в структуре населения Германии наблюдался существенный перевес женщин (65%); мужчины стали дефицитным товаром [35. С. 96], а незамужние и сознательно бездетные подвергались критике за аморальность. Единственным институтом, способным справиться с пугающим дисбалансом, мыслилась стабильная и консервативная семья, надежно интегрированная в общество за счет выполнения важнейших функций производства и воспроизводства на основе традиционного разделения гендерных ролей. Классики Франкфуртской социологической школы полагали, что только в том государстве, где есть свобода и пространство для встречи трех основ - семьи, индивида и демократии - могут родиться такие доблести, как мужество (Zivilcourage) и готовность стоять за свои идеалы [44. С. 127]. Утверждение приоритета семьи и частной жизни, свободных от государственного контроля, означало не только окончательный ценностный разрыв с наследием национал-социализма, но, одновременно, конструирование противовесных ГДР моделей общества и семьи [35. С. 98]. На волне таких общественных настроений началась эпоха консервативной политики, инициированной первым федеральным христианско-демократи-ческим правительством во главе с канцлером К. Аденауэром, который хотел возродить буржуазный облик довоенной Германии с сильным и влиятельным средним классом. Обновленная система приватных отношений опиралась на консервативные паттерны частной жизни Веймарской республики с ценностной доминантой в виде нуклеарной семьи, представленной сильным и авторитетным мужчиной и выполняющей вспомогательные функции женщиной [27]. Система социального обеспечения Западной Германии была сконструирована таким образом, чтобы гарантировать максимальные привилегии квалифицированным и стабильно работающим мужчинам, исполняющим роли законного мужа, отца и главы семьи, и женщинам, функционально связанным с семьей, домом и детьми [45, 46]. Иными словами, государство поддерживало не индивидов, но занимаемые ими статусы и исполняемые обязательства - мужа по отношению к жене, родителей и детей, родственников и соседей по отношению друг к другу [15]. Отклонение от желаемой нормы приводило к экономическим санкциям и общественной депривации, что на себе испытывали незарегистрированные пары, матери-одиночки и рожденные вне брака дети. Дизайн системы налогообложения, рассчитываемого совместно для супругов и возрастающего в случае появления в семье второго источника дохода в виде заработка жены, а также щедрые пособия по уходу за ребенком, исключающие женщину из активной занятости до достижения ребенком как минимум 3-летнего возраста, закрепили в качестве доминирующих традиционные тендерные контракты мужчины-кормильца и женщины-домохозяйки и сформировали гендерно-асимме-тричный характер политики ФРГ [21, 47]. Экономическая рецессия конца 1970 - 1980-х гг., однако, потребовала обращения к Stille Reserve женского труда и инициировала политику нового материнства (Neue Mutterlichkeit) [28. С. 417]. Стимулируя экономическую активность женщин на рынке труда и одновременно решая задачу преодоления демографического кризиса, консервативное правительство ФРГ усилило поддержку родительства, помогая женщине комбинировать оплачиваемую занятость и выполнять материнские обязанности [15]. К концу 1980-х гг. в ФРГ около 30% женщин в возрасте 15-65 лет работали полную 37-часовую неделю; всего трудоустроенных было 56% женщин [48]. Женская занятость, тем не менее, продолжала оставаться более чувствительной к количеству и возрасту детей, чем в других западных странах [49]; также сохранялась тенденция низкой экономической активности среди женщин среднего класса за счет высокого уровня зарплат у мужчин. Немецкий социолог М. Рерих отмечает, что наиболее распространенным гендерным паттерном средних слоев являлась двухкарьерная семья с разнообразием форм женской занятости, делегирующая уходовые практики и менеджмент быта платным институтам и сектору неформальной экономики, а также опирающаяся на поддержку со стороны расширенной социальной сети женщины [50. С. 31]. Таким образом, вопреки распространению эгалитаристских взглядов в западном обществе и когерентного данной тенденции дискурса европейской политики, общественные отношения в Германии в конце ХХ в. сохранили отчетливо консервативный характер. Даже в феминистской риторике в Западной Германии женская занятость фактически не звучала в контексте требуемого права и признака независимости немецкой женщины. Представления о лучшей жизни связывались с домашней сферой, тесным контактом между матерью и ребенком, радостью совместных повседневных занятий [51]. Особенности и результаты объединения Германии в макро- и микросоциальной перспективах Сорокалетие, прошедшее между возведением и разрушением в 1989 г. стены между Восточной и Западной Германиями, существенным образом видоизменило социальные отношения в обществе, разделяющем единые национальные, исторические и культурные паттерны. Хотя Германия сделала существенные шаги на пути гендерной ассимиляции, но и сегодня наследие прошлых гендерных режимов продолжает быть ощутимым как на уровне общественной структуры, так и паттернов межличностного поведения [52, 53]. Слияние двух политических и экономических систем для Восточной Германии означало полную трансформацию рынка труда и социально-экономических отношений между населением и государством. На смену обществу труда (Arbeitsgesellschaft) должен был прийти более современный уклад с децентрализованными властными отношениями, гибкой структурой занятости, усиленной информационной и сервисной экономикой, восстановленной классово-стратификационной структурой общества и свободной от вмешательства государства приватной сферой [54]. Связанное с этим радикальное перераспределение труда и заботы, ресурсов, доходов и возможностей отразилось на жизни всего общества, однако в различной степени: проигравшими в результате объединения оказались женщины, в одночасье лишившиеся экономической независимости, социальных гарантий и ряда гражданских прав [17; 28. С. 394; 55]. Для женщин ГДР объединение означало регрессию к довоенным гендерным ролям в отношении утраты ими статуса центрального объекта социально-политического регулирования и получателя многочисленных преференций от государства [56]. Ликвидация государственной системы поддержки материнства сделала невозможной полноценное экономическое участие; кроме того, экономический кризис привел к значительному сокращению числа детских учреждений на предприятиях, а за счет приватизации государственного сектора - к росту цен на услуги содержания детей [56. С. 44; 57]. Деиндустриализация и диверсификация признанной неэффективной социалистической экономики привели к ликвидации целых секторов и сокращению занятости в других. В человеческом измерении это означало, что между 1990 и 1992 гг. было потеряно три из девяти миллионов рабочих мест, две трети из которых до этого были заняты женщинами [55]. Солидарное прежде общество обнаружило себя в условиях острой конкурентной борьбы [27. С. 149], в которой мужчины вытесняли женщин, а одинокие и мобильные - лиц с детьми и обязанностями; преимуществом становились более высокая квалификация и молодой возраст. На разрушение системы жизнеобеспечения восточные немцы отреагировали мгновенно и резко: с 1990 по 1992 г. количество браков и рождений в новых землях сократилось в два раза. В 1992 г. уровень рождаемости достиг рекордно низкого уровня в 0,8 ребенка на одну женщину, и несмотря на то, что исследователи конституировали существенное снижение уровня фертильности во всех странах бывшего социалистического блока [58, 59], прецедента подобного восточногерманскому нет в истории [60-62]. «Дети стали вопросом денег, а семья -объектом финансового планирования», - как заметила в интервью исследователю Г. Бютов респондент из восточных земель, а бывший гражданский инженер пояснила: «В ГДР перед женщинами никогда не стоял выбор, иметь детей или работу. У нас было и то и другое, и мы никогда не ставили это под сомнение. На Западе взгляды по поводу работы и семьи определяются финансами... Сейчас мы живем в неопределенности. Никто не знает, как все будет развиваться в будущем. [После объединения] нас бросили в холодную воду и заставляют плыть» [63. С. 48, 56]. К середине 1990-х гг. развитие кризисных явлений в демографии населения было остановлено: замедлились процессы миграции, постепенно стало восстанавливаться репродуктивное поведение, хотя уже преимущественно в паттернах западногерманского малодетного общества. Немецкий социолог Э. Бек-Гернсхайм склонна связывать неполное восстановление уровня рождаемости на востоке страны с общими для всех постсовременных обществ тенденциями: открытие восточногерманского общества существенно расширило личностные и карьерные горизонты молодых поколений, тем самым вариативно обогатив жизненные циклы и отодвинув сроки рождения детей [64], хотя возраст женщины при рождения первого ребенка в восточных землях по-прежнему более ранний, чем на западе [65]. Не согласные с новой властью в видении пассивной домашней роли жительницы новых земель продолжали сопротивляться переменам в социальной структуре и демонстрировали приверженность паттернам публичной активности [66]. Для девяти из десяти женщин разных социальных классов, семейных статусов и возрастов занятость продолжала быть не только источником собственных доходов, но также атрибутом качества жизни и компонентом личностной самореализации [9; 55. С. 221]. В опросах 1989- 1995 гг. только 14% женщин высказывали положительное отношение к жизни в статусе домохозяйки, а число называющих занятость в качестве очень важной доходило до 98% [67]. Отметим здесь также устойчивость паттернов репродуктивного и родительского поведения: даже к 2000 г. около половины детей в новых землях продолжало рождаться вне брака по сравнению с 19% на западе, а семьи в восточных землях чаще пользовались услугами яслей (34% против 7%) и детсадов на полный день (56% против 20%) [27. С. 162]. Последнее десятилетие ХХ в. принесло перемены и в жизнь относительно стабильного общества старых федеральных земель Германии. Среди наиболее заметных тенденций - рост числа занятых женщин, в основном за счет перехода домохозяек к различным паттернам неполной занятости (one-and-a-half-earner family), часто в третичном секторе экономики, и, таким образом, дальнейшее распространение двухкарь-ерных моделей семейной экономики, хотя и при сохранении преобладания женского труда в приватной и мужского доминирования в публичной сферах [15; 68. С. 145; 69; 70]. Правовые и политические нововведения хотя и символизировали собой движение по направлению к выравниванию прав и возможностей мужчин и женщин, не изменили сути социальных отношений: в конце ХХ в. Западная Германия представляла собой консервативное фамилистское общество [71], опирающееся и воспроизводящее гендерное разделение труда в публичном и приватном пространстве. Сложившийся в концу века образец гендерных отношений немецкий исследователь Б. Пфау-Эффингер назвала модерновой моделью мужчины-добытчика (modernised male breadwinner model) [72]. Вышеуказанные тенденции в совокупности с необходимостью имплементации европейских норм инициировали во властных и академических кругах дебаты по поводу необходимости редизайна всего комплекса мер и инструментов политики, связанных с поддержкой семьи, что привело к новому витку реформ в 2000-х гг. От консерватизма к устойчивому развитию: современные подходы к семейной политике в Германии Становление современного этапа политики в отношении семьи и занятости в Германии происходило в контексте формирования единого правового пространства Европейского союза. Статья 2 Амстердамского договора определила в качестве задачи для всех входящих в ЕС государств повсеместное содействие равенству прав и возможностей мужчин и женщин, что предполагало, в числе прочего, устранение правовых и институциональных барьеров, препятствующих достижению гендерного равенства на рынке труда. Выполнение данных обязательств означало, что отныне властные элиты были призваны использовать гендерную линзу при анализе социально-политических процессов и корректирующем на них воздействии для формирования единого жизненного пространства, одинаково благоприятствующего женщинам и мужчинам [27]. В период полномочий правительства социал-демократов и зеленых, находившихся у власти в 19982005 гг., социальная и семейная политика Германии претерпела отчетливые сдвиги в характерном для всего европейского пространства направлении стимулирования активной занятости родителей и расширения прав и поддержки детей [73]. Пришедшая им на смену коалиция социал- и христианских демократов во главе с Ангелой Меркель интенсивировала процессы реформирования правовых и институциональных основ внутренней политики в модернизационном (Scandinavian-like, Nordic-style, Swedish-style) ключе [4, 9, 18, 22]. Изменения в семейной политике сделали ее ощутимо более гендерно-чувствительной, нежели ориентированной на поддержку материнства [27. С. 206; 74, 75]. В 2005 г. правительство Меркель представило обновленную гибкую схему оплачиваемого перерыва в занятости для ухода за ребенком. Начиная с 2007 г. оплачиваемый отпуск по уходу за ребенком сокращается с 24 до 14 месяцев, не менее двух из которых должен использовать второй родитель [76]. Примечательно, что, как и в прошлом, женщины из восточных земель, тяготеющие к паттернам активного совмещения занятости и материнства, быстрее и последовательнее откликаются на изменения родительской программы отпусков [18. С. 571]. Кроме того, существенно увеличилось число мужчин (до 10,5% в 2008 г.), воспользовавшихся возможностью взять родительский отпуск, однако больше половины из них ограничились обязательными двумя месяцами и только около 2% оформили отпуск на полный срок [76. С. 300; 77]. По данным Федерального офиса статистики, к середине 2009 г. среди всех получателей пособий по уходу за ребенком (Elterngeld) мужчин было уже 18%. В период с 2007 по 2014 г. государство инвестировало в инфраструктуру детского ухода порядка 5,4 млрд евро [78], что должно было позволить организовать 780 тыс. мест и тем самым перевыполнить европейскую директиву на 5%. По состоянию на 2013 г., реальный показатель достиг в среднем 29,3% с существенными, однако, вариациями в масштабе страны, воспроизводящими традиционную дихотомию паттернов ухода на западе и востоке страны [32, 62]. В результате установленную ЕС норму в 35% удалось достичь всем новым федеральным землям и городу Гамбург на западе [79]. Помимо того, мало-востребованными оказываются услуги полнодневного пребывания: в 2011-2012 гг. ими пользовались около 13% воспитанников детских учреждений младше трех лет, в том числе порядка 8% в западных землях [78]. В последние годы исследователи, предпринимающие попытки всесторонне оценить положение женщины в современной Германии, отмечают неравномерность властных усилий в разных сферах политики, в результате чего до сих пор сохраняется гендерная асимметрия в общественных отношениях. Так, в политико-правовом комплексе до сих пор присутствуют нормы, которые можно оценить как наследие консер-вативно-фамилистской модели семейной политики, ориентированной на поддержку однокарьерной семьи. Так, система расчёта совместной налоговой нагрузки для супругов, благоприятствующая домохозяйствам с одним (или полутора) источником дохода, по-прежнему играет роль ограничителя экономической активности женщин [80]. Отмечается улучшение положения женщин во власти и сфере занятости, однако до сих пор сохраняются ощутимые гендерные различия в образовании и последующих карьерных траекториях: по сравнению с мужчинами женщины недостаточно представлены в инженерных и технических специальностях, на высокооплачиваемых должностях в сфере управления. Типичными сферам занятости для женщин по-прежнему остаются профессии, связанные с обслуживанием и уходом [81. С. 260]. В монетарном выражении гендерный разрыв на рынке труда в Германии оценивается в 22,8%, что является одним из худших показателей в Европе [82]; кроме того, женщины являются основными получателями большинства государственных социальных услуг и потому больше других страдают от их сокращения. Четыре из шести политических партий, регулярно заседающих в Бундестаге с момента объединения Германии, имплементировали 25-50% квоты на представительство женщин, которые на высшем уровне власти способствуют продвижению гендерного равенства [83]. Так, в марте 2015 г. парламентом был одобрен закон 30%-ного представительства женщин в высшем руководстве крупнейших немецких компаний [84]. Суммарный итог действий и противодействий -11-е место в 2013 г. в глобальном рейтинге стран, достигших гендерного равенства, ежегодно публикуемого в рамках Мирового экономического форума [85]. Обратимся теперь к тем переменам, которые последние десятилетия принесли в жизнь немецкого общества. Каковы паттерны повседневной жизни в современной Германии? Домашняя работа, воспитание детей, уход за больными и пожилыми людьми по-прежнему являются женским трудом - бесплатным в границах семьи и малопрестижным в условиях оплачиваемой занятости [50, 53, 76]. Еженедельно на ведение быта и уход за детьми у женщин уходит 57 часов на западе и 59 - на востоке страны [16]. Исследования обнаруживают, что в новых федеральных землях характер распределения обязанностей в приватной сфере носит более эгалитарный характер; западногерманские семьи с более высоким уровнем доходов чаще обращаются к помощи наемного персонала [16]. В условиях возрастающей экономической активности женщинам немецкого общества также приходится сталкиваться с феноменом двойной нагрузки, и больший объем ресурсов помогает им лучше справляться с задачей поиска баланса семьи и работы [9]. Социальная конструкция повседневной жизни в современной Германии представляет собой сложную систему индивидов, ролей и паттернов кооперации, требует высокой степени активизма женщины и наличия финансово-организационных ресурсов. Сети поддержки (частично) работающих матерей включают старших родственников и оплачиваемых работников, оказывающих помощь в уходе за детьми и ведении домашнего быта. При этом, если частный качественный уход за детьми стоит сравнительно дорого и оказывается в основном немецкими гражданами со специальным образованием (Tagesmutter), то бытовые услуги (Bulgelfrau, от bugeln - гладить; Putzfrau, от putzen - убирать) чаще всего предоставляются мигрантами женского пола из Турции и стран Восточной Европы, заполняющих теневой низкооплачиваемый сектор занятости [16]. Маркетизация заботы, предполагающая уход за зависимыми гражданами за пределами семьи, в Германии осуществляется преимущественно волонтерским сектором [86]. Паттерны желаемого воспитания детей предполагают участие общественных институтов, предоставляющих (часто на добровольческой основе) большой объем разнообразных видов образовательной и досуговой активности (вечерние группы, дополнительные занятия, спортивные и творческие секции и пр.). Среди соседей, друзей и родителей из детского сада выстраиваются многомерные цепи ресурсообмена информационного, инструментального и материального характера. В обязанности женщины входят ежедневные переговоры, организация и координация всех взаимодействий во времени и пространстве, а также корректировка и компенсация (часто собой) их сбоев; на символическом уровне ею также реализуется функция придания ценностно-смысловой полноты, цельности и связности жизни всей семьи. В разрезе запад - восток по-прежнему наблюдаются разница в предпочтительных паттернах совмещения занятости и ухода. Матери из старых федеральных земель придерживаются более семейно ориентированных установок на воспитание детей и отдают предпочтение частичной занятости [87]. На востоке страны женщины активнее как на рынке труда, так и в пользовании услугами институционального ухода [88], и этот паттерн более распространен среди образованных классов. Анализ эмпирических данных, осуществленный У. Шмидт-Дентер, выявил положительную зависимость между высоким социальным положением семьи и активным участием отца в воспитании детей [89]. Сегодня многие молодые образованные мужчины в Германии хотят не только нести финансовую ответственность за благополучие семьи, но также уделять больше внимания общению с детьми [90-92]. Готовность мужчин исполнять роль модерного кормильца, однако, не всегда встречает общественную поддержку. Исследователи отмечают недостаточную проработку комплекса мер, обеспечивающих мужчинам совмещение отцовства и карьеры; 68% молодых отцов по-прежнему не могут воспользоваться отпуском по уходу за ребенком из-за трудностей с сокращением количества рабочих часов [93]. В 2008 г. впервые в новейшей истории в Германии установился паритет рождаемости между западом и востоком страны. Продолжается увеличение возраста первого опыта материнства: в период 20012008 гг. он вырос на один год. Женщины в восточных землях, однако, заводят детей на один год раньше (в 27,5 лет в 2008 г.), хотя с начала пост-юнификационного кризиса здесь так и не восстановилось количество семей с двумя детьми [58]. Ожидается, что возрастная когорта, рожденная в 1970-х гг., станет переломным поколением в общегерманских тенденциях фертильности, после чего уровень рождаемости начнет расти [32]. Обобщенные выводы на основе многочисленных эмпирических свидетельств и данных статистики указывают на то, что сфера межличностных отношений в Германии начала XXI в. испытывает те же трансформации и напряжения, что характерны для всех развитых стран. Индикаторами постсовременной хрупкости и неустойчивости семьи являются снижение продолжительности брака, рост числа разводов, мультипликация форм партнерства, тенденции нуклеаризации домохозяйств [14, 94]. В европейском контексте важность системного ответа на вызовы современного общества последовательно артикулирована в академическом дискурсе. В ходе масштабного международного исследования под руководством немецкого социолога Х.-П. Блоссфелда было обнаружено, что степень влияния как негативных, так и позитивных эффектов глобализации на общество непосредственно зависит от социальной, экономической и семейной политики государства [3]. Большой корпус кросс-национальных исследований подтверждает значительность влияния модели семейной политики на активность женщин на рынке труда, например [20, 95, 96]. Достигнуто понимание, что проблема низкой рождаемости детерминирована комплексом институциональных, социокультурных и ценностно-мотивационных факторов [97, 98], а потому не может быть решена исключительно пронаталистскими социально-политическими мерами. Современная семейная политика должна представлять собой гибкий и многоаспектный комплекс норм и мероприятий, отражающих динамику социальных трансформаций, но также учитывающих исходный культурно-исторический контекст и гендерный уклад общества [99-101]. На идейном уровне она должна быть основана на принципах признания и уважения многообразия общества с точки зрения конфигураций биографического пути, ценностных ориентиров и семейно-репродуктивных паттернов.

Скачать электронную версию публикации