Prospects of the agrarian territory development of the steppe region in the colonization plans of the Russian power in t.pdf В российском имперском дискурсе проблема колонизации южных степных областей Западной Сибири приобрела выраженную актуальность в начале XIX в. Именно в этот период Степной край, как географическое и геополитическое пространство, начинает рассматриваться представителями власти и общества в качестве важного связующего элемента между Россией и Востоком, объекта столкновения экономических и политических интересов различных государств. В этой связи представляется важным выявление факторов и условий материализации государственного интереса к слабоосвоенным в земледельческом отношении территориям, что находило проявление в отдельных высказываниях, программах и проектной деятельности акторов власти, направленных на постепенную интеграцию степных пространств в имперский конструкт. Рассматриваемый нами период, с точки зрения становления основ властного сегмента общественно-политического дискурса, значительно выдвигается за границы заявленных хронологических параметров статьи. Во многом это связано с тем, что именно в начале XIX в. стартует постепенное распространение пределов русских владений вглубь киргизских степей, сопровождаемое, во-первых, попытками ассимиляции автохтонного населения с русским казачеством, а во-вторых - мерами по увеличению численного состава Сибирского казачьего войска, рассматриваемого властями в качестве базиса гражданственности в границах степных районов. Степные области Западной Сибири всё чаще оказываются в ракурсе большой имперской политики. Административно-территориальные преобразования в масштабах всей Сибири, составлявшие важную часть программы реформ М.М. Сперанского, выделение Западно-Сибирского генерал-губернаторства с включением в него Акмолинской и Семипалатинской областей, последующая в 1840-х гг. реформа государственной деревни графа П. Д. Киселёва, стимулирующая переселенческое движение, попытки упорядочения политической и уголовной ссылки, активизация правительственной деятельности в Казахстане и Средней Азии - вот далеко не полный перечень мероприятий, демонстрирующих эскалацию геополитического и экономического интереса центра к отдалённой окраине. По справедливому замечанию авторского коллектива монографии «Сибирь в составе Российской империи», «империя, включая в свой состав ту или иную территорию на востоке, начинала, прежде всего, её властное освоение, интеграцию в имперское политико-административное пространство, последовательно используя окраины как военно-экономический плацдарм для дальнейшего имперского расширения. В зависимости от политических и экономических перспектив перемещались в сибирском пространстве и военно-административные центры... важным был не только процесс формирования внешних и внутренних границ, но и "оцентровыва-ние" новой территории» [1. С. 20]. В этом смысле процесс «присвоения» отдалённых территорий в традициях государственного подхода, содержание которого можно определить метафорой «Московия на Востоке» [2. С. 118-260], сочетался с региональной спецификой: географической отдалённостью окраин, полиэтническим и поликонфессиональным составом населения и т. д. Именно региональная специфика и определяла ключевые позиции и основные расхождения в подходах по принципиальным вопросам колонизации степных районов Западной Сибири. В продолжение XIX в. представления центральной и региональной власти в отношении сибирских автохтонов, сохраняя в целом свою охранительную направленность, отличались важными изменениями, существо которых определялось ходом и логикой колонизации. Естественным фоном, при котором эти изменения происходили, являлся количественный рост славянского населения вследствие миграций, сохранявшейся пенитенциарной и ссыльно-каторжной практики, естественного прироста населения. Фактор сокращения доходов от добычи «мягкой рухляди» приводил к смене хозяйственных приоритетов государства и в конечном итоге к переориентации регионального народно-хозяйственного комплекса на другие отрасли. Если в горных районах Сибири в эпицентре внимания государственных структур оказывалась горнодобывающая промышленность, то в степных областях ставка делалась прежде всего на организацию и распространение земледелия. Показательно, что с завершением реформацион-ных мероприятий М. М. Сперанского, учреждением Западно-Сибирского генерал-губернаторства и созданием генерал-губернаторского корпуса тема земледельческой колонизации с «оглядкой» на урегулирование «инородческого» вопроса становится одной из центральных в масштабах властного аспекта общественно-политического дискурса. По сути дела, предметом обсуждения становятся две проблемы: необходимость и способы колонизации степных областей и влияние аграрного освоения региона на коренное население и кочевое хозяйство. Хорошо известно, что вопрос о распространении земледелия в степных областях, привлечение к его развитию коренного населения, не говоря уже о возможностях расширения практик переселенческого движения, вызывал определённые опасения среди высшей бюрократии края, что находило отражение в частой смене программных установок представителей сибирской администрации. Так, в период генерал-губернаторства П.М. Капцевича (1822-1827) программные декларации о преобразованиях в управлении казахскими степями и распространении хлебопашества среди сибирских казаков и казахского населения остались лишь благими намерениями. Кроме того, современники неоднократно отмечали факты административно-принудительного подхода к организации хлебопашества в степных областях в этот период: «. в каком именно редуте, форпосте или крепости, сколько десятин должно быть засеяно овсом или рожью; каким числом лошадей и орудий, и в какое время произвести все работы.» [3. С. 9]. Генерал-губернатор П.Д. Горчаков (1836-1850), напротив, полагал, что развитие хлебопашества у казахов является политически вредным. В записке об упразднении Омской области в 1838 г. он указывал, что земледелие дало бы казахам свой хлеб и тем самым «расторгнуло бы главнейшую цепь зависимости их от России, прочностию своею далеко превосходящую прочие способы нашего над ними владычества» [4. С. 508]. Именно в период губернаторства П. Д. Горчакова, отмеченный реформами государственной деревни в России и, как следствие, ростом крестьянских переселений, впервые на уровне высшей региональной бюрократии были озвучены опасения в связи с эскалацией миграционного движения в степные районы. Лишь начиная с правления Г.Х. Гасфорда (18511860) и А.О. Дюгамеля (1861-1866) наметились некоторые сдвиги в отношении высшей власти к перспективам аграрной колонизации степных областей, что объяснялось как появлением новых тенденций в государственной колонизационной политике империи, так и их практическими результатами, непосредственно коснувшимися степных местностей Западной Сибири. Опыт, приобретённый имперской властью в процессе реализации закона 1843 г. (распространение на Сибирь «Правил об общем порядке переселения казённых крестьян»), продемонстрировал власти масштаб возможностей решения вопроса о крестьянском малоземелье в центре страны. С 1838 по 1855 г. в Западную Сибирь прошло более 90 тыс. переселенцев [5. С. 56]. Однако власти, предоставляя льготы малоземельному крестьянству, втягивавшемуся в переселенческий процесс, оказались не готовы к дальнейшему росту миграционных потоков и организации контроля за переселенческим движением. Всё это моментально нашло отражение во властном сегменте дискурса. Так, чиновник по особым поручениям МГИ Н.Я. Смирнов обеспокоенно писал, что «переселение крестьян в Сибирь при значительных затратах пользы правительству не принесёт. Переселенцы будут сыты, но нищи, от них обнищают и сибиряки. Хлеб потеряет свою цену, чем заплатят крестьяне подать, на что купят вина?» [6. Л. 115]. Влиятельный чиновник Министерства императорского двора Е.К. Мейендорф полагал, что «новые наши приобретения на востоке отнимают у нас и время, и силы замечательных деятелей, в которых, конечно, у нас нет излишества; предполагая даже, что мы успеем устроить благосостояние всех наших новых поселений, мы этим только будем споспешествовать их отделению от метрополии, как учит история всех колоний» [7. С. 36]. Тем не менее неуклонно происходящий рост аграрных переселений и масштабов крестьянской колонизации постепенно видоизменял тональность и усложнял содержание властного дискурса, поскольку новая ситуация, сопровождавшаяся притоком русских мигрантов, вполне корреспондировала с моделью «собственнической» позиции власти в отношении коренных народов и традиционных практик русификации окраин. Не случайно именно в 1850-1860-х гг. усилиями местной сибирской администрации происходит активизация русской имперской политики во вновь приобретённых казахских землях. По инициативе Г.Х. Гасфорда для удобства в управлении Сибирско-Киргизской степью были образованы две новые области: Сибирских киргизов и Семипалатинская с областными правлениями в Омске и Семипалатинске; в 1859-1861 гг. преобразовано Сибирское казачье войско, в 1850-х на Иртыше стало развиваться пароходство. И.Ф. Бабков, размышляя о времени генерал-губернаторства А.О. Дюгамеля, отмечал, что «несмотря на его [Дюгамеля] миролюбивую политику, ни при одном генерал-губернаторе Западной Сибири не было сделано столько земельных приобретений, сколько при нём» [8. С. 340]. Симптоматично, что продвижение русского государства в направлении Степного края, выразившееся в военных приобретениях, сосуществовало с изрядной долей скепсиса в отношении распространения здесь земледелия. Достаточно сказать, что, например, А.О. Дюгамель, будучи знатоком восточного вопроса, заявлял: «Несмотря на то что встречаются самые благоприятные условия и роскошные пастбища, эта степь не годится для земледелия и всегда будет населена исключительно кочевым племенем» [9. С. 12]. В 1873 г. Акмолинский губернатор В.С. Цытович, в ответ на рассуждения во всеподданнейшем отчёте о необходимости «соединить в развитии в кочевом населении русской цивилизации и просвещения» посредством реализации «возможности соприкосновения киргизских зимовых стойбищ с оседлыми поселениями», получил от генерал-губернатора А.П. Хрущёва резолюцию: «Утопия» [10. Л. 309]. Следует отметить, что дискурс, связанный с определением возможностей колонизации степных территорий Западной Сибири, развивался в условиях своеобразного фона, исторического контекста, в рамках которого естественный рост переселенческого движения остановить было уже невозможно. Значительный прилив крестьянского населения в степную часть Западной Сибири существенно способствовал «слому» исключительно консервативно-запретительных подходов к аграрной колонизации Степного края во второй половине XIX в. Косвенно этому содействовал наметившийся в 1850-1860-х гг. процесс усиления взаимодействия центральной власти с высшей региональной бюрократией по вопросу о перспективах и способах интеграции коренного населения в состав российского социума. 17 апреля 1852 г. под председательством князя А.И. Чернышёва учреждён II Сибирский комитет, деятельность которого проявлялась в наиболее рельефном сотрудничестве. Включение в состав созданного учреждения министров императорского двора, внутренних дел, юстиции, финансов, иностранных дел и т. п. придало комитету широкие полномочия и предоставило определённые преимущества в деле реализации государствен-нического подхода к решению сибирских вопросов, в том числе затрагивающих и колонизацию степных областей Западной Сибири. Одной из важнейших задач II Сибирского комитета являлось выстравивание приоритетов в осуществлении окраинной политики. В этой деятельности центральное место занимал вопрос, касающийся «Сибирского учреждения» М.М. Сперанского и, в частности, «Устава об управлении инородцев» [1. С. 107-111]. В первой части работы комитета наблюдалось стремление поднять авторитет и значимость высшей губернской аристократии. С этой целью комитет стремился свести к минимуму общение министерств с губернскими учреждениями, минуя собственно генерал-губернаторскую власть. Несмотря на половинчатость многих решений, II Сибирскому комитету удалось расширить круг полномочий генерал-губернаторской власти, значительно сузив поле правомочий местных властей, традиционно саботировавших вопросы о крестьянских переселениях в Степной край и распространении здесь земледельческих практик. В плане систематизации отношений русского и инородческого населения, а также фиксации основ аборигенной политики, в процессе работы II Сибирского комитета отчётливо наблюдалось стремление не только сохранить, но и активнее реали-зовывать принципы, провозглашённые М. М. Сперанским. В свете проблемы аграрной колонизации региона это было чрезвычайно важным, поскольку формы организации управления инородческими улусами тесно соприкасались с целями и задачами имперской политики на окраинах страны. В результате в ходе работы II Сибирского комитета его участникам удалось отстоять генеральное направление «Устава об управлении инородцев», предполагавшего перспективную интеграцию народов Азиатской России в социально-экономическую структуру российского государства. Важным тактическим ориентиром в практическом содействии реализации «Устава» в новых исторических условиях колонизации стал принцип «соответствия учреждения духу и судьбам народа» [11. С. 398]. При этом система управления кочевым и бродячим населением, с одной стороны, учитывала особый образ жизни инородцев, с другой - их родопле-менное устройство было приведено в соответствие со схемой крестьянской волостной организации и волостного сельского самоуправления. Таким образом, к середине 1870-х гг. в основном была подготовлена почва для принятия практических решений в области аграрного вопроа, применительно к степным местностям колонизуемого региона. По сути дела, впервые Степной край Западной Сибири, становится плацдармом реализации имперских проектов по его «правильной» колонизации с акцентом на аграрное освоение. Характерно, что и во властном дискурсе периода по вопросам аграрной колонизации Степного края оказались запечатлены модели сотрудничества региональной и центральной бюрократии, а также большая свобода высших региональных чиновников в принятии текущих решений, некоторая независимость от центра, что выражалось в активном привлечении к практической работе представителей научного сообщества региона. Отправной точкой, определившей активизацию властного формата общественно-политического дискурса, связанного с проблемами аграрного освоения края и решением инородческого вопроса на новом этапе, можно считать представленный по случаю вступления в должность генерал-губернатора Западной Сибири Всеподданейший отчёт Н.Г. Казнакова, в котором тот отмечал, что «положение степных областей требует особого внимания. Со времени принятия киргизами русского подданства, успехи, сделанные ими в гражданственности, ничтожны... Доколе киргизы будут одиноко совершать в пустынных пространствах огромные орбиты своих кочёвок, вдали от русского населения, они останутся верноподданными лишь по названию...» [12. Л. 232]. И далее: «Осторожно, по возможности без стеснения кочевников, водворение среди киргизских степей русского оседлого населения представляется единственным средством, могущим смягчить нравы и поднять уровень благосостояния полудикого народа» [Там же. Л. 232232 об.]. Привлечённый Н.Г. Казанаковым к решению «степного вопроса» старший чиновник особых поручений и в будущем видный член ЗСОИРГО Н.Н. Балакшин писал: «Особенно выгодно было бы водворить русских поселенцев на северном склоне Акмолинской и Семипалатинской областей. Эта обширная местность, заключая в себе много удобств для хлебопашества, притом без орошения полей, представляет вместе с северною частью Оренбургского края естественное продолжение сибирской земледельческой полосы [12. Л. 561], с расширением которой Сибирь наиболее сплотилась бы с восточной окраиной Европейской России. Осторожное водворение русских в означенной местности с течением времени уравновесило бы преобладающий в ней киргизско-мусульманский элемент и не только не вызывало бы никакого кризиса в пастушьем быту киргизов, напротив, послужило бы, по мнению моему, к их же обеспечению в экономическом отношении, усиливая производство в степях и способствуя развитию торгового движения. Но чтобы русские поселения действительно возникали сообразно объясненной цели, необходимо размещать их в обдуманном систематическом порядке» [Там же. Л. 558-561]. Обращает на себя внимание тот факт, что в записке Н. Н. Балакшина содержится важное положение, отражающее изменение во взглядах чиновничества, непосредственно включенного в решение вопроса об аграрной колонизации степной части Западной Сибири, в связи с жизнедеятельностью кочевого хозяйства. По определению исследователей А.В. Ремнёва и Н. Г. Суворовой, Балакшин в означенном документе репрезентировал не только цивилизаторский взгляд на кочевое хозяйство, но и представил вариант его «народнической» интерпретации [5. С. 126]. Так, у Н. Н. Балакшина читаем: «При таком порядке заселения степей (имеется в виду организация небольшого числа дворов, расположенных на расстоянии нескольких десятков верст один от другого, что позволило бы установить сообщение между степными городами) постепенно образовались бы земледельческие полосы, которые разделяли бы собою сплошное киргизское кочевье на отдельные пространства. В этих пространствах киргизы могли бы беспрепятственно продолжать свой кочевой образ жизни, а желающие между ними обратиться к земледелию имели бы доступ к водворению по соседству с русскими поселениями или же распахивали бы поля около своих зимовок. Таким образом, киргизы присматривались бы к условиям оседлого быта, сближались бы с русскими и перестали бы оставаться чуждым России племенем» [12. Л. 561-562]. Тем самым Н. Н. Балакшин, будучи представителем властных структур, озвучил расхожий в либерально-публицистическом дискурсе «гуманный» вариант развития русского землепашества в степи без ограничения интересов кочевников, что в значительной степени сблизило официальный и либеральный сегменты дискурса по вопросам аграрной колонизации степных пространств с учётом инородческого фактора. В изысканиях Н. Н. Балакшина, нашедших предметное выражение в его научной монографии «О киргизах и вообще подвластных России мусульманах» (СПб., 1887), это сближение обозначилось ещё отчётливее в идее о «взрослении киргизского населения» при посредничестве организации в степи русских крестьянских посёлков. По данному поводу Н. Н. Балакшин констатировал, что государство, не допуская в степь русских переселенцев и стимулируя процессы седентаризации кочевников, фактически открывает шлюзы для создания «заповедного для русских киргизско-мусульманского государства» [13. Л. 38]. В данной связи стоит сказать и о том, что аргументация чиновника относительно катастрофической перспективы образования «киргизско-мусульманского» государства в преддверии очередной Русско-турецкой войны не могла быть не услышана представителями высшей административной бюрократии, тем более что Н. Н. Балакшин, говоря о мерах «сопровождения» аграрной колонизации степи, регулярно прибегает к понятной и общепринятой в текущий момент риторике: «ради защиты Христа от мусульманского изуверства», «водворение русских поселенцев в степных областях. уравновесило бы в степях мусульманский элемент русскою народностью» [12. Л. 652-652 об.]. Проекты, ориентированные на ускорение «взросления киргизского населения» и воплощение в жизнь «гуманного» варианта распространения земледелия в границах кочевых владений, дискурсивно отражены в отчётах и переписке губернаторского корпуса Степного края Западной Сибири. Акмолинский губернатор генерал-майор В. С. Цытович в отчёте генерал-губернатору Западной Сибири предлагал ввести в степных районах полуоседлый образ жизни: «Запретить киргизам кочевать, - писал он, - значит уничтожить их скотоводство, т. е. главный и единственный источник благосостояния. В отдаленном будущем, может быть, они откажутся от кочевания, но это возможно будет только тогда, когда они найдут другой более верный и более обильный источник для поддержания своего благосостояния. Чтобы привести их к этому источнику, необходимо постепенно, но настойчиво знакомить их с выгодами оседлой жизни, земледелием и промыслом. Для этого необходимо прибегнуть к переходному состоянию киргиз от кочевого образа жизни к оседлому» [13. Л. 104]. Развивая свою мысль, В. С. Цытович заключал: «Она может состоять в том, чтобы зимовки каждого аула соединять в одно или несколько селений, которые будут состоять из домов русской постройки и расположатся по утвержденным планам. Летом часть киргизов будут кочевать, а другая часть - оставаться в селениях и заниматься хлебопашеством; зимою же одни будут находиться при табунах, а другие останутся в деревнях и будут заниматься промышленностью и сельскими работами» [Там же. Л. 104 об.]. Показательно здесь, что рассуждения о мерах, направленных на постепенную трансформацию кочевых номадических обществ в оседлые земледельческие, Цытович сопроводил следующим пожеланием: «Так как киргизы очень дорожат наградами и разными знаками отличия, то для более успешного развития оседлости и хлебопашества между ними следует прибегнуть к системе поощрения и наград» [Там же. Л. 123]. Следует отметить, что в чиновном дискурсе 18801890-х гг. мотив «взросления киргизского населения» теряет своё напряжение и идеологическую актуальность, что во многом было обусловлено систематизацией переселенческого движения в степные районы, действием законодательства, ликвидацией традиционных потестарно-патриархальных институтов, распространением территориальной, судебной и налоговой системы по российскому образцу. В имперском сознании постепенно осуществлялась фиксация представлений о казахском обществе как о «своём», что находило отражение и во властном дискурсе. В данном отношении в отчётах представителей региональной бюрократии можно встретить определённую двойственность. Так, Акмолинский губернатор Ли-венцов вполне в духе «цивилизаторской» риторики пишет: «Между киргизами южных уездов издавна ведется хлебопашество примитивным способом, с водворением же крестьян из южных губерний Европейской России, хорошо знакомых с ведением степного земледельческого хозяйства, киргизы начали усваивать лучшие способы земледелия и увеличивать свои запашки» [14. Л. 242]. «Кочевое киргизское население, - продолжает губернатор, - представляет почти нетронутую почву для образовательного влияния западно-европейской культуры. По историческим причинам киргизы долгое время находились в ближайшей связи с более образованными азиатцами: татарами, бухарцами, сартами и др. магометанами, стремившимися подвести их духовно-нравственный мир, хотя внешним образом, под непонятные им догмы мусульманства» [Там же. Л. 242 об.]. Здесь же мы обнаруживаем совсем другой подход, в основе которого - признание экономического и культурного равноденствия и паритета русского и коренного населения: «Подобно другим степным областям Туранской низменности, Акмолинская область по племенному составу населения, хозяйственно-экономическому и общественно-гражданскому быту его представляет взаимодействие двух культур: русской оседло-земледельческой и туземной, киргизской кочевно-скотоводческой. При наблюдении интересов той и другой стороны внимание областной администрации обращено на разрешение главного вопроса - обоюдного соглашения этих интересов в целях общего благосостояния» [Там же. Л. 239]. Сближение властного и либерального сегментов общественно-политического дискурса по инородческому вопросу можно обнаружить и в следующих рассуждениях: «Что полезнее: или киргизы, которые снабжают не только свои местные, но и русские рынки предметами несомненно полезными и даже более - необходимыми?.. Если возможно было собрать статистические данные о том, сколько доставляется киргизами на рынки, за пределы местного края, предметов необходимости и пользы, если бы можно было вычислить, насколько такая доставка удешевляет предметы фабричной обработки, потребляемые всей Россией, тогда бы читатель увидел, что так называемые дикари-киргизы далеко не бесполезны для нас, чтобы не сказать более, и что поэтому задаваться фальшивой задачей обрусения киргизов, в смысле отнятия у них земли в пользу хлебопашцев, не следует, ибо это поведет к полному обеднению киргизов, к тому положению, при котором киргизы или укочуют за пределы России, или же обратятся в жалких нищих, никуда не годных пролетариев. Будет время, когда киргизы обрусеют сами собой, путем воспитания и постепенного развития» [15. С. 136]. Одним из важнейших вопросов, являвшихся в стартовый период аграрной колонизации Степного края составной частью дискурса власти, был вопрос о месте, роли и значении казачьего элемента в освоении региона. Вполне естественно, что применительно к имперским планам аграрной колонизации степных областей проблема обустройства в регионе военно-служилого населения оценивалась в тесной связи с пониманием и урегулированием инородческого вопроса, а также мерами по устройству переселенцев -выходцев из европейской части страны. Известно, что заселение окраинного региона в XIX в., осуществлялось по традиционным лекалам -за счёт военно-служилого элемента, преимущественно лиц казачьего сословия. Соображения защиты южных границ и охраны территорий от набегов кочевников приводили к постоянному увеличению в крае казачьего войска, достигшего к 1801 г., по утверждению Остафьева 6 000 душ м.п. [16. С. 5]. Сложившийся перекос в пользу военного контингента в правящих кругах понимался двояко. С одной стороны, сложившаяся практика являлась удобной и понятной для местного чиновничества, поддерживаемого в отдельные годы генерал-губернаторской властью (ЗападноСибирской до 1882 г., далее Степным генерал-губернатором). С другой стороны, опыт казачьей колонизации, а также практические меры по ограничению земледелия среди переходящих к оседлому образу жизни кочевников наглядно демонстрировали бесперспективность подобных действий. В оценках содержания и результатов казачьей колонизации в дискурсе акторов власти присутствовали не только сходство, но и существенные несовпадения и разногласия. Масштабы «казачье-инородческого» дискурса, по нашему мнению, были заданы в 1850-1860-х гг., когда тема русско-киргизских отношений впервые была озвучена обер-квартирмейстером корпусного штаба в г. Омске генералом И.Ф. Бабковым. Размышляя над историей этих взаимоотношений, он писал: «Не подлежит сомнению, что казаки эксплуатируют киргизов, у которых они к тому же заняли и лучшие места в степи для своих поселений и тем до некоторой степени стеснили кочевников, которым по образу жизни действительно необходимы для их стад обширные пастбища. Но, со своей стороны, и киргизы, несмотря на то что этих пастбищ, по сравнению с количеством имеемого у киргиз скота, оказывалось весьма достаточно, распространяли свои кочевья за пределы собственно киргизской степи, переходя со своими стадами в приграничные местности Томской губернии. Вообще при всех своих столкновениях с казаками киргизы вовсе не разыгрывали роль каких-то жертв казачьего насилия, как многие полагают, а при каждом удобном случае старались мстить казакам.» [8. С. 37]. Широкий дискурс о перспективах казачьей колонизации в Степном крае получил наполнение к 1865 г. в связи с деятельностью Степной комиссии, пришедшей к выводу о бесперспективности казачьей колонизации внутри степи и выдвинувшей тезис об использовании свободной земледельческой и промысловой колонизации, направленной на закрепление в регионе русской оседлости [5. С. 188]. В данном отношении казахская степь имела реальные шансы трансформироваться во внутреннюю окраину империи, однако военные действия, развернувшиеся в казахской степи как реакция на реформы 1868 г., поколебали представления административной бюрократии о смирении казахов. В результате вопрос о сохранении военных укреплений в Степном крае и казачества как военного сословия, призванного сочетать служилые функции с земледельческим трудом, продолжал оставаться злободневным. Вместе с тем, по мере ослабления военной угрозы и прироста переселенческого контингента, уже во второй половине 1870-х гг. во властном дискурсе всё отчётливее раздаются критические комментарии по поводу казачьей колонизации. Так, во Всеподданей-шем отчёте военного губернатора Акмолинской области за 1877 г. говорилось: «В прежнее время, когда для сохранения спокойствия между киргизами, необходимо было прибегать к особым исключительным мерам, казачьи поселения были существенно необходимы. В настоящее время эта необходимость миновала и степь нуждается в поселениях земледельческих. Казаки же по роду своей службы не могут систематически заниматься земледелием, поэтому они и не могут приносить краю той пользы, какую можно было бы ожидать от земледельческих поселений. Поэтому вопрос о заведении в степи русских поселений становится неотложным» [17. Л. 234]. Сочленение общественных настроений и представлений относительно потенциала казачьей колонизации с представлениями о данном явлении во властном дискурсе достаточно ярко подтверждается общим негативным оценочным фоном. Авторы раздела издания «Россия. Полное географическое описание нашего Отечества. Т. 18. Киргизский край», общественно-политические деятели А.Н. Седельников, А.Н. Букей-ханов и С. Д. Чадов категорически заявляли: «Покорив край, русские не могли перейти к культурной работе потому, что первоначальное завоевание совершалось исключительно с целью обогащения и первые завоеватели не были подготовлены к культурной роли... они выбрали другой, более лёгкий способ наживы -грабёж покорённого инородца и расхищение природных богатств» [18. С. 170]. Тот же настрой, демонстрировал в 1875 г. будущий генерал-губернатор Западной Сибири генерал-адъютант Н.Г. Казнаков, докладывая Государю: «Сопредельные с ними [казахами] по линии казаки по малочисленности своей не принесли делу обрусения киргизов ощутительной пользы, но сами научились поголовно киргизскому наречию и переняли некоторые, впрочем безвредные, привычки кочевого народа» [16. С. 7]. Куда более категоричным в своих оценках казачьей колонизации оказался войсковой старшина Ф. Усов: «Проезжавшие по казачьей линии туристы, наблюдатели и ученые выносили впечатление о крайней бездеятельности, праздности, апатии и лени станичных жителей, особенно мужчин. Нелюбовь к неустанному труду объясняется нелюбовью к хлебопашеству» [Там же. С. 7-8]. Показательно, что Ф. Усов, будучи адептом казачьей колонизации Степного края Западной Сибири, признавал факт несостоятельности земледельческих усилий лиц казачьего звания. По мнению Ф. Усова, регулярная военная служба и правительственный кошт приучили сибирских казаков к беззаботности в связи с удовлетворением собственных жизненных потребностей, а военные экспедиции в степь с целью экс-проприаций кочевников развили привычку к лёгкой наживе и праздности [19. С. 264]. Генерал И. Ф. Бабков, уже в бытность свою председателем ЗСОИРГО, пересмотрев отчасти собственные взгляды на казачий сегмент в аграрной колонизации края, свидетельствовал, что «подобные переселенцы, обеспеченные на первое время продовольствием от казны, с самого начала приучаются к лености и мало заботятся о хлебопашестве» [16. С. 7]. В практической плоскости акцент на казачьем заселении казахской степи, принявшем, по выражению В. А. Остафьева, «искусственно-принудительный» характер [Там же] и вполне удовлетворявшем военным целям, не способствовал экономическому развитию региона. Более того, все усилия сибирской администрации превратить казака в земледельца и хозяина успехом не увенчались. Согласно статистическим сведениям количество семей, не занимавшихся земледелием, в среднем по Сибирскому казачьему войску достигало 30%, а в отдельных станицах 48% [Там же]. Таким образом, становилось ясно, что преобладание казачьего элемента в колонизации степных районов Западной Сибири не только не способствовало распространению земледелия, но и отрицательным образом воздействовало как на культурный облик коренного населения, так и на казачество, которое стремительно теряло продуктивность в качестве культуртрегера и проводника земледельческих практик в Сибири. Именно критическое отношение к результатам казачьей колонизации, вследствие которой потенциал казачества как земледельческого актора был поставлен под сомнение, утвердившееся в представлениях и риторике центральной и региональной бюрократии, способствовало изменению содержания дискурса по вопросу о путях и средствах аграрной колонизации Степного края, а ссылки на неэффективность казачьей колонизации и инородческого землепользования становились важным действующим аргументом в практической деятельности. Н. Г. Казнаков, уже в бытность свою генерал-губернатором, сознавая вполне, что казачий элемент в деле колонизации не имеет никакого культурного влияния, во Всеподданнейшем отчете поднял вопрос о необходимости заселения степных областей русскими переселенцами-крестьянами, причем писал, что «осторожное, без стеснения кочевого населения водворение внутри степей оседлого населения, частое общение русского населения с киргизами и наглядный пример более удобной жизни представляют единственное средство, могущее смягчить нравы и поднять уровень благосостояния полудикого народа» [Там же. С. 12]. О важности и полемичности самой проблемы в 1888 г. докладывал во Всеподданейшем отчёте Акмолинский губернатор генерал-майор М. А. Ливенцов: «С увеличением в области оседлого населения не может не стесняться простор киргизских степей и традиционное скотоводство кочевников не имеет уже прежних размеров. При зависимости скотоводческого промысла от изменчивых условий степной природы (сплошной неурожай трав, гололедица, бураны и пр.) главное занятие кочевников не представляет прочно обеспеченного источника народного богатства и продовольствия, а потому вопрос о развитии земледельческой культуры в степи является вопросом времени и особенно разностороннего обсуждения» [14. Л. 241 об.]. По сути дела, отдельные высказывания представителей высшей региональной бюрократии, в частности заявление М. А. Ливенцова о дискуссионном характере вопроса о распространении земледельческой культуры в степных районах Западной Сибири, наглядно демонстрируют знаковые изменения в расстановке акцентов дискурса, в котором происходит своеобразная рокировка основных субъектов колонизации (казак, киргиз, русский переселенец), по степени значимости, с точки зрения властных структур. И здесь мы обнаруживаем наметившееся сближение либерально-публицистического и властного сегментов общественно-политического дискурса, помещавших переселенческие практики в центр обсуждения. Так, научные эксперты, представленные по большей части приверженцами народнических настроений и интересов, утверждали, что «крестьянская колонизация степи принесла уже ту культурную пользу, что разобщила киргиза-номада от казака, влиявшего на него крайне деморализующим образом, и познакомила его с более симпатичным оседлым населением и оседлой жизнью, и самая главная польза колонизации степи не казаками с стратегическими целями, а крестьянами» [5. С. 193]. Всё это оказалось в полной мере созвучно и властному дискурсу: представитель Главного управления землеустройства и земледелия Г. Ф. Чиркин, посетив Семиречье, громогласно заявил о необходимости и неизбежности поощрения крестьянской колонизации: «Крестьянская колонизация должна быть поставлена выше казачьей.» [20. С. 103]. В. А. Остафьев, суммируя полемическую общность участников дискурса, констатировал, что данный взгляд на колонизацию степных областей встретил поддержку и симпатию в высших петербургских сферах, что в конечном итоге привело к образованию при Главном управлении комиссии, призванной выработать положение о порядке колонизации степи и образовании поселений на киргизских землях [16. С. 8]. В то же время стоит отметить, что по мере интенсификации переселенческого движения в Степной край и возникновения при

Скачать электронную версию публикации