The state structure and law of Central Asia khanates in the notes of Russian travelers ofthe 18th century.pdf Изучение политической истории центрально-азиатских государств имеет в России давние традиции. Известно и введено в оборот немалое количество источников по истории среднеазиатских ханств. Среди этих источников - исторические сочинения и хроника местных авторов (начиная с современников событий и до авторов первой четверти ХХ в.), свидетельства иностранных современников, официальные документы (актовые материалы). Таким образом, политическая история среднеазиатских ханств освещена сравнительное неплохо, и исследователи продолжают изучение этих аспектов, опираясь на многочисленные источники - архивные и уже введенные в научный оборот. Гораздо более скудно освещены вопросы государственного устройства и правового развития ханств - в первую очередь из-за отсутствия аутентичных источников. Нельзя утверждать, что от таких могущественных государств Средней Азии XVIII в., как Бухарское и Хивинское ханства или «Ташкентское владение»1, до нашего времени не сохранилось правовых документов (как это произошло, например, с такими государствами, как Золотая Орда или Чагатайский улус XIII - начала XVI в.). Но эти документы, равно как и исторические источники среднеазиатского происхождения, на наш взгляд, несколько односторонне освещают правовое развитие ханств Средней Азии. В самом деле, основными юридическими документами этих государств, сохранившимися до нашего времени от рассматриваемого периода, являются, во-первых, ханские ярлыки, во-вторых, разного рода правовые акты, издававшиеся представителями мусульманской администрации (казийские документы и т. п.). Среднеазиатские монархи старались позиционировать себя как ревностных приверженцев ислама и в своих указах-ярлыках подчеркивали это постоянными отсылками к нормам шариата (пусть даже по своей сути эти указы и противоречили основным принципам мусульманского права). Казии же целиком и полностью основывали свою правоприменительную практику на шариате, что находило прямое отражение и в издаваемых ими нормативных актах. Аналогичным образом придворные авторы среднеазиатских ханов в своих исторических сочинениях стремились поддержать имидж монархов как ревнителей и защитников ислама, а образ государств - как оплота мусульманской веры. Естественно, правовая ситуация в этих правовых документах и исторических сочинениях в значительной степени идеализировалась. В результате исследователи, работающие с этими текстами, поневоле становятся заложниками стереотипа о том, что политико-правовые отношения в государствах Средней Азии (в первую очередь в Бухарском, Хивинском и Кокандском ханствах) строились исключительно на принципах мусульманской государственности права [1]. При этом практически нет восточных источников, которые позволили бы сформировать представление о том, насколько в этих государствах учитывались старинные местные тюрко-монгольские традиции, в какой степени на их правовое развитие повлияло имперское («чингизидское») прошлое и т. д. Чтобы хотя бы в некоторой степени преодолеть стереотип о доминировании исключительно мусульманского права в упомянутых ханствах, расширить имеющееся представление об их правовом развитии, необходимо более широко привлекать иностранные источники, а именно свидетельства иностранных современников, лично побывавших, соответственно, в Бухаре и Хиве и / или Коканде и вовлеченных в правоотношения с местным населением. При этом речь идет не о выходцах из других стран мусульманского Востока (ведь и они порой были склонны идеализировать правовую ситуацию в государствах своих единоверцев), а о представителях иной религиозной и правовой культуры. В качестве примера мы намерены рассмотреть записки российских путешественников, большое число которых побывало в XVIII в. в различных среднеазиатских государствах. Так, в Бухарском ханстве побывали посол Петра I Флорио Беневе-ни (1724-1725 гг.), пленный сержант русской армии Филипп Ефремов (1774-1782 гг.), переводчик оренбургской администрации Мендиар Бекчурин (1781 г.), инженер Тимофей Бурнашев и сержант Алексей Без-носиков (1794 г.). Хивинское ханство посетили тот же Ф. Беневени (1725 г.), поручик Дмитрий Гладышев и геодезист Иван Муравин (1741 г.), купец Данила Ру-кавкин и оренбургские чиновники Петр Чучалов и Яков Гуляев (1753-1754 гг.), военный врач Егор Бланкеннагель (1793-1794 гг.). В Ташкенте побывали поручик Карл Миллер (1738-1739 гг.), купец Шубай Арсланов (1741-1742 гг.), атаман Дмитрий Телятников и сержант Алексей Безносиков (1796-1797 гг.), инженеры Т. Бурнашев и Михаил Поспелов (1800 г.). Как видим, среди путешественников были дипломаты, торговцы, ученые, причем их миссии нередко преследовали также и научно-исследовательские цели [2. С. 18-22, 26-29]. Записки упомянутых путешественников уже неоднократно использовались исследователями политической истории государств Средней Азии и их отношений с Российской империей - политических, дипломатических, экономических (см., например: [3. С. 6094; 4. С. 18, 63-68; 5. С. 378-407, 434-435, 454-460; 6. С. 34-89]). Однако, насколько нам известно, они не привлекали внимания в качестве источника о государственности и праве среднеазиатских ханств рассматриваемого периода. Конечно, материалы путешественников отнюдь не содержат целостной и всесторонней характеристики государственной и правовой системы среднеазиатских ханств в рассматриваемый период. Эти сведения отрывочны и в большинстве случаев отражают те сферы правоотношений (и конкретные правоотношения), в которые непосредственно вовлекались авторы. Тем не менее, на наш взгляд, тем ценнее эта информация, поскольку позволяет совместить данные различных авторов, дополнив (а в некоторых случаях и проверив) одни сведения другими. Кроме того, очень важным моментом представляется и то, что иностранные современники имели дело не с формально действующим законодательством, а с реально применявшимися на практике правовыми принципами и нормами, т.е. «живым» правом, и это существенно повышает ценность их сведений правового характера. Их информация представляется объективной в связи с тем, что, во-первых, ее носители были иностранцами и, соответственно, не были заинтересованы в формировании «мусульманского» имиджа среднеазиатских монархов; во-вторых, будучи дипломатами и нередко разведчиками, они должны были донести до российских властей наиболее правдивые сведения, позволяющие и в дальнейшем эффективно выстраивать отношения с монархами Средней Азии. Сведения российских путешественников позволяют сделать вывод, что традиционная система власти и управления в ханствах Средней Азии, складывавшаяся столетиями, к XVIII в. находилась в глубоком кризисе, в результате которого «природные ханы» (потомки Чингисхана) все более и более оттеснялись от власти влиятельными представителями местных элит. Поначалу этот процесс происходил в форме борьбы разных претендентов-Чингизидов на престол, каждого из которых поддерживали представители влиятельных кланов, в результате чего то или иное ханство фактически раскалывалось надвое. Так, благодаря Ф. Беневени, мы узнаем, что в 1720-е гг. бухарский хан Абулфаиз боролся с претендентом на трон султаном Раджабом, обосновавшимся в Самарканде. Впрочем, и в Хивинском ханстве складывалась аналогичная ситуация: хан Ширгази, занимавший трон в Хиве и поддерживавший претензии своего родственника Раджаба на бухарский трон, сам противостоял претенденту Шах-Тимур-султану, который признавался ханом жителями так называемого Аральского владения, т. е. области с центром в г. Кунград, в течение веков находившихся в оппозиции к столичным властям [7. С. 65, 77-78]. Естественно, претенденты, стремясь привлечь на свою сторону влиятельных сторонников, были вынуждены предоставлять предводителям кочевых кланов различные льготы и привилегии, а также делиться с ними властью. В результате уже в 1740-1770-е гг. фактически управление в среднеазиатских ханствах перешло в руки могущественных родоплеменных вождей, при которых ханы царствовали лишь номинально. Хивинцы вообще стали приглашать на трон представителей разных ветвей Чингизидов - потомков прежних хивинских ханов, казахских и каракалпакских султанов [8. С. 206]. Естественно, такие монархи не имели реальной опоры в Хиве и были вынуждены выполнять волю пригласивших и поддерживавших их представителей местной знати, которые легко могли свергнуть одного хана и пригласить на трон другого [9. С. 94, 96]2. Даже решительные и энергичные монархи, старавшиеся вернуть себе реальную власть, в конечном счете проигрывали в борьбе с влиятельными временщиками. Так, российские посланцы Д. Гладышев и И. Муравин сообщают о попытках властного и амбициозного казахского хана Абулхаира, ставшего в 1740 г. ханом Хивы, взять власть в свои руки и для этого готового сделать ханство даже вассалом Российской империи3. Однако могущественная хивинская знать, преимущественно узбекского происхождения, отрицательно отнеслась к такому решению и готова была признать власть персидского Надир-шаха, как раз в это время осуществлявшего завоевание Средней Азии, но не перейти под власть России. В результате хан, который едва не был арестован и передан персам, предпочел бежать из Хивы, найдя убежище во враждебном ей «Аральском владении» [10. С. 12-15]. В конце 1753 - начале 1754 г. еще один казахский хан Хивы, Каип, попытался избавиться от опеки предводителей узбекского клана мангытов и приказал казнить около 60 членов этого рода. Это привело к восстанию против него родственников казненных, которые сумели объединить в борьбе против хана и хивинских узбеков, и их постоянных противников -население «Аральского владения». Хану удалось сохранить власть, лишь переманив на свою сторону туркменскую знать, для подкупа которой он даже конфисковал деньги и имущество русского каравана под предводительством Д. Рукавкина, П. Чучалова и Я. Гуляева, который в это недоброе время как раз оказался в Хиве [11. С. 70, 74, 88]. В Бухаре ситуация выглядела более стабильной: здесь все же сохранялась видимость правления местной ханской династии, хотя даже для иностранцев не было секретом, что реальной власти у хана нет. Так, военнопленный Ф. Ефремов, несколько лет вынужденный служить в бухарской армии, отмечал, что хан полностью «подвластен» аталыку [12. С. 130]. А переводчик М. Бекчурин сообщает, что официальный представитель Бухарского ханства, ведший с ним переговоры в 1781 г., прямо ему заявил, «что хан у них никакой власти не имеет, а правит всеми делами аталык Даниял-бий Мангыт. Он властен хана пожаловать и разжаловать, а только де держут хана для одного виду». Соответственно, все ключевые должности были заняты родственниками и сторонниками Данияла [13. С. 301]. Однако наиболее радикально повели себя подданные казахских ханов Старшего жуза, правивших в первой половине XVIII в. в Ташкенте. Согласно сообщениям К. Миллера и Ш. Арсланова, представители местной элиты, надеясь на покровительство западно-монгольского Джунгарского ханства, убили хана Жолыбарса, а его соправителя Жаубасара изгнали из города, после чего власть надолго перешла в руки местного «магистрата» в составе нескольких сановников, осуществлявших власть коллегиально [14. С. 45; 15. С. 89-90]. Кажется, это был первый в истории Средней Азии случай, когда потомки Чингисхана отстранялись от трона не в пользу своих родственников, а представителей другой династии. Даже когда власть «магистрата» пала, монархи-Чингизиды не вернули себе Ташкент: трон занял потомок одного ташкентского сановника Юнус-ходжа, установивший теократическую монархию, в которой, впрочем, сочетались элементы как мусульманской, так и тюрко-мон-гольской государственности. Поскольку к числу основных целей российских миссий в ханствах Средней Азии относились установление и развитие торговых связей, путешественники много внимания уделяли вопросу регулирования торговой деятельности и налогообложению. Традиционный торговый налог, еще со времен Монгольской империи и Золотой Орды известный под названием «тамга», взимался в ханствах Средней Азии и в XVIII в. под видом «подати по промыслу» (в мусульманской правовой традиции - зякет), стандартная ставка которой была 1/40, или 2,5% от стоимости товаров или производимой ремесленной продукции [7. С. 72; 13. С. 304; 15. С. 140; 16. С. 100]. В качестве дополнительного дохода в ханскую казну существовала особая пошлина за размещение товаров на складах при караван-сараях [16. С. 73]. И если в Бухаре и Хиве существовали более-менее фиксированные ставки подобных налогов, то в Ташкенте (особенно при Юнус-ходже) эти ставки могли устанавливаться по усмотрению правителя, а сами сборщики, пользуясь неопределенностью налогового регулирования, в свою очередь могли взимать с плательщиков столько, сколько считали нужным, а также не сдавать полностью собранное в казну правителя [17. С. 167; 18. С. 139-140]. Наряду с торговыми пошлинами в среднеазиатских ханствах взимались налоги с земли и урожая (в мусульманской правовой традиции - харадж, в тюр-ко-монгольской - тагар), традиционно составлявший 1/10 от урожая. Кочевники платили традиционный для тюрко-монгольского общества сбор («копчур») в размере одной головы скота со 100 голов [13. С. 304; 16. С. 100; 18. С. 140]. Особыми налогами облагались иноверцы: В Бухаре взималась подушная подать с евреев, составлявшая 35 таньга в год (скорее всего, речь идет и джизье - налоге с немусульманских подданных в государствах ислама) [13. С. 304; 16. С. 66]. Ташкентский правитель Юнус-ходжа, пользуясь своим статусом не только светского, но и духовного лидера, мог позволить вводить новые налоги и сборы, формально не предусмотренные шариатом, в результате в Ташкенте взимались также сбор с домов («налог на недвижимость», 2,5 таньга в месяц), брачный сбор (25 таньга); города, подчиняющиеся Ташкенту, вносили дань тканями и халатами [17. С. 167; 18. С. 139-140]. Также российские очевидцы обращали внимание на то, что принципы договоров в среднеазиатской торговле не действуют. Покупатель мог взять товар и, не расплатившись за него полностью, вернуть прежнему владельцу в течение любого срока, даже через три года - и суд в этом случае примет решение в его пользу [7. С. 71; 16. С. 80-81]. Сами же суды представляли собой сложную систему, причем далеко не всегда подданные среднеазиатских монархов обращались в суд казиев, судивших на основе шариата. Высшей инстанцией традиционно являлся сам монарх (или временщик), формально следовавший принципам мусульманского права, но фактически выносивший решения на основе собственного усмотрения [11. С. 70; 13. С. 301; 18. С. 138]. Казийские суды являлись основной инстанцией для оседлого населения Средней Азии («сартов»), тогда как у кочевников споры решали выборные судьи (бии) на основе обычного права. Попытки навязать один вид суда тем, кто отдавал предпочтение другому, порой приводили к острым конфликтам. Так, К. Миллер называет в качестве повода для убийства ташкентского хана Жолыбарса его «неправый суд» [14. С. 45]: по всей видимости, речь идет о попытках казахской правящей верхушки привнести в судебную практику Ташкента принципы суда на основе обычного права тюрко-монгольских кочевников. Учитывая сложность и запутанность судебной системы, не приходится удивляться тому, что в среднеазиатских ханствах не было четкого представления о видах преступлений и принципах наказания за них. Ханы (а в Бухаре и аталык), как правило, рассматривавшие наиболее серьезные преступления, в том числе государственную измену, убийства, фальшивомонетничество, чаще всего приговаривали к смертной казни - мужчин обычно вешали (нередко предварительно перерезав горло), а женщин забивали камнями. По сведениям Т. Бурнашева, уже в конце XVIII в. в Бухаре также практиковалось сбрасывание с минарета [11. С. 70; 12. С. 135; 16. С. 97; 17. С. 176]. За менее тяжкие преступления (нарушение религиозных установлений, мелкие кражи, обмеривание и обвешивание, неуплата налогов и т. п.) судили либо ханские чиновники, или судьи-казии, как правило, выносившие приговоры, связанные с телесными наказаниями и штрафами [16. С. 67; 18. С. 138-139]. Тюремное заключение (печально известные зинданы и «змеиные ямы», ярко описанные западными путешественниками по Средней Азии XIX в.) в XVIII в., по-видимому, не получило еще широкого распространения: российские очевидцы о нем не упоминают, а единственными, кто оказывался под стражей, как ни странно, бывали обычно они сами. Так, П. Чучалов и Я. Гуляев были размещены в Хиве «на квартире», но под караулом из девяти стражников, жестко пресекавших их попытки выйти в город [11. С. 72]. Точно так же под караулом находился и врач Е. Бланкеннагель, посетивший Хиву с целью оказания медицинской помощи дяде могущественного временщика Аваз-бия, при этом стражникам было велено не только не выпускать самого медика, но и не пропускать к нему никого из русских пленников, пребывавших в это время в Хиве [9. С. 87]. Довольно противоречивые сведения приводят российские путешественники относительно семейно-правовых отношений. Так, Ф. Ефремов отмечает, что развод в Бухаре очень прост: «И буде жена не полюбится мужу, то скажет: "мне тебя совсем не надобно", а буде дом собственный его, то жен из него выгоняют, после чего дни через два или три женятся на другой. И ежели в том несогласии дойдет до суда, то и суд скажет, что ежели жена не полюбилась, можно жениться на другой» [12. С. 144]. А.Т. Бурнашев дает совершенно другую картину: «Если муж не имеет к своей жене супружеской склонности, то наказывается духовным покаянием, иногда же и телесно. Они [женщины. - Р.П.], приходя к судье, снимают башмак с правой ноги и кладут его перед ним, оборотя вверх подошвою. Судья знает уже, в чем состоит дело, и потому, не тревожа стыдливости просительницы, тот же час посылает за виновным, делает ему пристойный выговор и старается советом или наказанием обратить к порядочной жизни и восстановить согласие между мужем и женой». Сообщает он также, что за супружескую неверность могли приговорить к смертной казни [16. С. 92]. Надо полагать, подобное ужесточение ответственности за нарушения в семейной сфере по сравнению с ситуацией пятнадцатилетней давности, описанной Ф. Ефремовым, связано с тем, что в это время аталыком Бухары являлся уже не Даниял-бий, а его сын Шах-Мурад (прав. 1785-1800), всячески старавшийся увеличить значение норм шариата в политической и общественной жизни4. Вместе с тем нельзя не отметить, что и в этот период узбекские женщины, как видим, могли сами защищать свои интересы в суде - это дает основание полагать, что, наряду с шариатом, в семейно-правовых отношениях сохранялись и элементы обычного тюрко-монгольского права. Таким образом, записки российских дипломатов являются весьма ценным дополнением к официальным восточным источникам - хроникам, историческим сочинениям, актовым материалам, содержащим сведения об особенностях государственного устройства и правового развития среднеазиатских ханств в XVIII в. Их главная ценность заключается в отражении политико-правовых реалий, а не официальной придворной идеологии, характерной для трудов среднеазиатских сановников и придворных историков. На основании их сведений можно сделать вывод, что в ханствах Средней Азии, несмотря на официальный статус в них мусульманского права как единственной правовой системы, довольно широко применялись нормы и принципы обычного права тюрко-монгольских кочевников, а также нормы «ханского права», частично унаследованные от прежних государств Чингизидов, частично вновь установленные в результате волеизъявления среднеазиатских монархов. Эта особенность государственного и правового развития Бухарского и Хивинского ханств, а также и «Ташкентского владения» сохранялась не только в правление потомков Чингис-хана (пусть даже и номинальное), но и после того, как на рубеже XVIII- XIX вв. их официально сменили на троне представители других правящих династий. ПРИМЕЧАНИЯ 1 Под названием «Ташкентского владения» в XVIII - начале XIX в. фигурировало обширное государство, сначала управлявшееся казахскими ханами, а затем сменившими их правителями среднеазиатского происхождения, которые не носили ханского титула: в официальной русской документации и последующей историографии они фигурировали как «владельцы». 2 Неслучайно политическая ситуация в Хиве 1740-1770-х гг. получила в восточной историографической традиции меткое название «ханба-зи», т. е. «игра в ханы». 3 Сам Абулхаир являлся первым из казахских правителей, признавших сюзеренитет Российской империи: в 1731 г. возглавляемый им Младший жуз вошел в состав России. 4 Характеристику Шах-Мурада и его деятельности см., например: [19. С. 50, 52].

Скачать электронную версию публикации