Cossacks as the subject of agrarian colonization of the Steppe Territory (the second half of the 19th - early 20th centu.pdf Начиная со второй половины XIX столетия, когда российская имперская политика, направленная на административную интеграцию национальных окраин в имперское пространство, приобрела ярко выраженные форсированные формы, происходят определённые коррекции в оценке значения, функций и роли различных сословий в колонизационном процессе. Своеобразным стимулом к видоизменению имперских планов колонизации стала дискуссия о перспективах казачества в процессе аграрного освоения степных районов Зауралья, которая развернулась в 1865 г. в связи с деятельностью Степной комиссии. Данная комиссия пришла к выводу, что казачья колонизация внутри степи «отжила свой век», а казаков лучше передвинуть на новые границы империи, «чтобы их станицы разъединили казахов, живущих по обе стороны российско-китайской границы» [1. C. 188]. Возобладало мнение, что для водворения русского населения в крае лучше использовать свободную земледельческую и промышленную колонизацию [2]. В 1870-х гг. в административных кругах разговор, касавшийся вопроса эффективности казачьей колонизации и её влияния на «инородцев» Степного края, был продолжен. По мнению Г. А. Колпаковского, роль казачества в колонизации региона постоянно менялась. Первоначально оно было призвано защищать военную линию от набегов кочевников, а казачьи поселения являлись решающей военной силой, используемой для подавления любых форм сопротивления со стороны «инородческих» групп. В условиях завершения завоевания казачество как реальная военная сила потеряло былое значение. Недовольство административной бюрократии края вызывало и то, что казачество, будучи военным сословием, не зарекомендовало себя в качестве хороших хлебопашцев и, главное, постоянных проводников аграрной колонизации региона. Данная позиция предметно была озвучена во Все-подданейшем отчёте акмолинского военного генерал-губернатора В. А. Цытовича: «До настоящего времени в степи дозволено устраивать только казачьи поселения. В прежнее время, когда для сохранения спокойствия между киргизами необходимо было прибегать к особым исключительным мерам, казачьи поселения были существенно необходимы. В настоящее время это необходимость миновала, и степь нуждается в поселениях земледельческих. Казаки же, по роду своей службы, не могут систематически заниматься земледелием, поэтому они и не могут приносить краю той пользы, какую можно было бы ожидать от земледельческих поселений. Поэтому вопрос о заведении в степи русских поселений становится неотложным» [3. Л. 234]. Здесь необходимо отметить тот факт, что трансформации во взглядах правительственных структур на роль казачества в колонизации края происходят именно в тот период, когда участие сословия в освоении региона достигает своей высшей точки. По мнению исследователей проблемы, казачество являлось крупнейшим землевладельцем в границах тех территорий, которые, оставаясь в сфере интересов кочевого населения, постепенно попадали в ареал гражданской колонизации и аграрных переселений. По мнению Т.Б. Митропольской, «передав войскам огромные владения лучшей пахотной земли и пастбищ, правительство вместе с источником жизни обеспечило казачество непреходящим источником конфронтации с коренным населением, у которого эти земли были изъяты или просто захвачены, а позднее - и с переселенческим крестьянством» [4. C. 11]. Симптоматично, что активизация крестьянских переселений, в том числе и несанкционированных, но признаваемых властями постфактум, в земледельческие местности Степного края создавала определённые прецеденты для имперской рекогносцировки в организации колонизационного процесса, что не могло не сказаться на взаимоотношениях субъектов освоения региона. В менявшейся ситуации организаторы и участники переселенческого дела не могли не увидеть очевидных перемен, происходивших в сфере аграрной колонизации Степного края. Властям становилось ясно, что нараставшая волна самовольных переселений, проявившаяся в хаотичном притоке лиц земледельческого сословия в области степной полосы, приводила к более эффективным результатам в аграрной сфере, нежели долгосрочное внедрение земледельческих практик в казачью среду. В необычайно коммуникативной крестьянской среде информация о хозяйственных успехах, часто приукрашенная, распространялась невероятно быстро, тем более что основания для оптимизма у потенциальных переселенцев в Степной край действительно были. В частности, по свидетельству В. Остафьева, экономический рост крестьянских посёлков в Акмолинской области, несмотря на первоначальную нищету дворов, являлся поразительным и резко бросающимся в глаза [5. C. 21]. За семь лет, с 1884 по 1890 г., благосостояние крестьян восьми посёлков Акмолинской области выросло в 3-4 раза. Несмотря на голодные 1891-1892 гг., как свидетельствует статистика, двух лет крестьянам оказалось достаточно для восстановления пошатнувшихся хозяйств [5. C. 60]. В официальных документах, в частности в записке об улучшении хозяйственно-экономического быта киргизов Семипалатинской области (статского советника Попова и надворного советника Левицкого), фиксировалась негативная оценка казачества с точки зрения их земледельческих навыков: «Казак, перенявши от киргиза много из одежды, пищи, привычек, до того обленился, что не только земледелием заняться не в силах, но не нарубит дров для варки пищи, а наймет для этого киргиза.» [6. Л. 56]. По мнению журналиста «Сибирской газеты» (№ 32 за 1881 г.), «заселение Иртышской линии русскими началось ранее 40-х годов прошлого столетия. Значит, мы хозяйничаем в степи около150 лет. А как-то плохо верится этому при виде результатов почти полуторавековой культуры. Станицы, торчащие через каждые 20-25 вёрст, смотрят так уныло и бедно, а степь - так пустынно и безжизненно! Можно подумать, что проезжаешь по краю, недавно разорённому, или по совершенно "бесплодной" степи, неспособной отблагодарить человека за его труд. Но край пользуется спокойствием давно, а почва более чем благодатна, следовательно, причины бедности края нужно искать в человеке, заселившем этот край, и в его порядках» [7. C. 143]. Дискредитация казаков как землепашцев и культуртрегеров продолжилась свидетельствами следующего характера: «Сопоставляя между собою два населения, оседлое и кочевое, не трудно прийти к заключению, что оседлые жители - казаки - ничего полезного не передали из своей жизни кочевнику. В земледелии киргизы превзошли их, так как по статистическим числовым данным на пашнях, обрабатываемых киргизами, хлеб родится несравненно лучше, в особенности в тех местностях, где возможно искусственное орошение полей; в разведении скота оседлое население не могло дать никаких новых приемов, как для улучшения породы, так и в уходе за животными. За отсутствием заводской промышленности у казаков кочевники и в этом случае ничем не могли от них по-заимствоваться. Наконец, самый способ ведения земледелия, с переложным хозяйством, принес кочевникам больше вреда, чем пользы, так как устранить этот метод хлебопашества составит немало забот для Правительства. Что же касается до образа жизни, то в этом случае наклонности казаков к лености и беспечности в отношении даже своих личных интересов, только лишь благодаря особенным местным условиям, к счастью, не привились к кочевникам. Вот почему остается только желать, чтобы дело заселения киргизов на своих зимних стойбищах. совершилось без всякого участия со стороны казаков, в смысле совместного жительства, и вполне было бы изолировано от этого оседлого населения. Всякое сообщничество с этим сословием может принести один лишь только вред степному киргизу, который в умственном отношении ничего не приобретет от казака, а в нравственном, быть может, даже и потеряет» [6. Л. 57-58]. Однако, несмотря на существующие опасения и предостережения, добиться полной взаимной изоляции коренного населения от казачества было объективно невозможно. Ощущение казачеством собственной сословной, субэтнической и региональной идентичности, а также способы реализации этой идентичности оказывали прямое воздействие на формирование особых взаимоотношений с «инородческим» сегментом сибирского социума, вовлекая в этот процесс и переселенческий контингент. Характеризуя взаимоотношения казачества с коренным населением Степного края, И.Ф. Бабков констатировал: «Не подлежит сомнению, что казаки эксплуатируют киргизов, у которых они к тому же заняли и лучшие места в степи для своих поселений, и тем, до некоторой степени, стеснили кочевников, которым по образу жизни действительно необходимы для их стад обширные пастбища» [8. С. 37]. При этом, как утверждал М. И. Венюков, сибирские казаки «привыкли смотреть на степь как на свою аренду», собирали, по сути дела, дань с кочевников, что породило обоюдные недружелюбные отношения, которые «существуют искони и, вероятно, долго будут существовать» [9. C. 28]. По замечанию А.Н. Се-дельникова, «он (казак. - Б.Т.) смотрит на себя, прежде всего, как на "слугу царского", гордится своим привилегированным положением, держит себя свысока в отношениях с крестьянином, которого унижитель-но именует "мужиком", а к казаху относится вообще презрительно, называет "собакой", обмануть или обругать которого - обычное явление» [10. C. 221]. Тем не менее долгосрочность контактов в областях Степного края между казачеством и коренным населением приводила к выработке определённого алгоритма взаимодействия между исследуемыми локальными группами, что до некоторой степени амортизировало конфликтность во взаимоотношениях. В. А. Остафьев риторически свидетельствовал: «.При полной бездеятельности казаков в степи просто невозможно жить. Нарубить дров, обработать пашню или огород, полоть всё лето гряды, извозничать. возить воду - всюду джатак» [5. C. 46]. Действительно, для казаков, имеющих большие земельные наделы, казахская беднота была дешевой и доступной рабочей силой. Для последних же наем на работу к казакам мог стать способом выжить и воспринимался как наименьшее зло. По этому поводу Г.Е. Катанаев писал, что в хозяйственном отношении и своем быту казак сам «полу-киргиз» и потому более привычен казаху, чем крестьянин или мещанин. Подобно рода рассуждения Г.Е. Катанаева сходятся и с другими мнениями. Так, Г. Н. Потанин свидетельствовал, что «здешний казак - ловкий торговец, кулак и плохой работник. При домах содержатся наемные работники, почти все из киргизов; сами же казаки предпочитают проводить время в разъездах по аулам для сбора своих долгов. В наездничестве они не уступают киргизам. Киргизский язык не только не прене-брегается, но считается разговорным; киргизские обычаи также многие усвоены: например, казаки охотно пьют кумыс и едят конину. Кража баранов из киргизских аулов, когда казаки находятся на годичной службе в киргизской степи, доведена у них до того же искусства, как и у самих киргизов, по пословице "С волками жить - по-волчьи выть"» [11. C. 306]. Н.М. Пржевальский, характеризуя коммуникативное пространство отношений казачества и «инородцев», резюмировал: «Ассимилирование происходит здесь в обратном направлении. Казаки перенимают язык и обычаи своих "инородческих" соседей; от себя же не передают им ничего. Дома казак щеголяет в китайском халате, говорит по-монгольски или по-киргизски; всему предпочитает чай и молочную пищу кочевников» [12. C. 299-300]. Член Степной комиссии А.К. Гейнс, не скрывая беспокойства, сетовал: «В политическом отношении казаки не приносят в степи той пользы, которую можно ожидать a priori. Эти люди, нарядившиеся в киргизские халаты, говорящие со своими детьми по-киргизски, называющие приезжих из-за Урала русскими, а себя казаками, едва ли могут служить орудием обрусения в степи» [13. C. 117]. Вместе с тем, невзирая на близость, обусловленную совместным проживанием и, как следствие, некоторым сближением культурных типов, почва для конфликтов между казачеством и «инородческими» аулами оставалась весьма благоприятной. В хозяйственно-экономическом плане основная причина заключалась в неудобстве расположения кочевий коренного населения, местоположение которых определялось по остаточному принципу. К этому необходимо добавить, что в распоряжении казаков в степной части сибирской ойкумены находились лучшие территории по берегам Иртыша «с богатейшими заливными полосами, которые служили главной приманкой для кочевника-скотовода» [14. C. 70]. В ходе обследований 1896-1902 гг., произведённых экспедицией Ф.А. Щербины, когда в поле зрения экспедиционе-ров попало 12 уездов Степного края (в том числе, Акмолинской и Семипалатинской областей), выяснилось, что большинство «инородческих» хозяйств располагалось вне речной зоны, на степной стороне со скудной растительностью и дефицитом кормовой базы [Там же. C. 70-71]. Казаки действительно чувствовали себя хозяевами степи, тем более что колонизация степных областей входила в обязанность Сибирского казачьего войска. Г. Н. Потанин в этой связи отмечал: «Мы не можем сказать, отличается ли войско особенными колонизаторскими способностями; мы говорили уже, что некоторые из них имеют желание на переселение, но другие, напротив, с неохотой оставляют свою родину. Во всяком случае, колонизация киргизской степи не должна быть исключительно военно-поселенной, а рядом с последней должна идти и свободная колонизация, что удвоило бы наши успехи в Средней Азии» [11. C. 327]. Однако рост свободной колонизации, увеличение зоны образования переселенческих посёлков не уменьшили конфликтности, напротив, база конфронтации существенно расширилась. В новых обстоятельствах казачество не только заявляло о готовности продолжить захваты земель кочевников, но ревниво и, как правило, недоброжелательно относилось к появлению новых земельных конкурентов - крестьян-переселенцев. Появление переселенцев с их жаждой земли угрожало не только кочевому землепользованию, но и казачьему привилегированному землевладению. Казачество, признавая социальную близость и русскую национальную общность с новоприходцами, демонстративно выделяло себя из крестьянской массы, а экономическая напряженность в землепользовании грозила перерасти в острый социальный конфликт. П.П. Семёнов-Тян-Шанский, рассуждая о судьбах сибирского казачества в пореформенный период, фиксировал, что к концу 1860-х гг., когда начали происходить трансформации во взглядах правительства на колонизацию степных областей Западной Сибири и в казачестве как в постоянно мобилизованной военной силе нужда отпала, возникло наивное убеждение, что казак моментально из воина превратится в землепашца. «Подобного превращения, - замечает Семё-нов-Тян-Шанский, - разумеется, не произошло: ни огромный земельный надел, ни дешёвый наёмный труд киргиз. ни что это не сделало казака земледельцем и пропагандистом земледелия. Идеология казака господствовала здесь очень продолжительное время и в высшей степени тормозила попытки открыть край для колонизации его элементами. более способными. для роли земледельцев» [15. C. 228]. Показательно, что скепсис казачества по отношению к переселенцам формировался в двух плоскостях - как в ментальной, так и социально-экономической. Будучи социально близкими русским переселенцам, имея с ними этническое и конфессиональное родство, казаки, тем не менее, демонстрировали свою инакость, несходство с русским крестьянином, идентифицируя себя в мозаичной среде региона следующим порядком: «Киргиз на то он и киргиз, чтоб в работниках служить; а у мужика на то и руки сделаны как крюки, чтоб за сохой ходить; мужик берет горбом, а казак умом да казачьей сметкой. Нашего брата бьют на службе, когда на мужика похож» [16. C. 22]. Наплыв крестьян-переселенцев не только вызывал тревогу у казаков покушениями на их земельные владения, но и сопровождался стремлением оградить собственную казачью культурную идентичность. Слышались обвинения, что «голодные и подчас обнаглевшие иногородцы» живут за счет казаков, хищнически относятся к землям и угодьям на казачьей войсковой территории, куда их неосторожно впустили когда-то из милости. Они отбирают у казаков их «кусок хлеба», захватывают пастбища, безнаказанно ловят рыбу в казачьих озерах, выбивают дичь в войсковых лесах, при этом «сотой доли не несут той тяготы, что несет казак» [17. C. 211-212]. Росту конфронтации между казачеством и русским переселенческим элементом активно способствовал, по нашему мнению, плохо организованный и поэтому малопродуктивный эксперимент по организации совместной хозяйственной деятельности локальных сообществ. Представители высшей административной бюрократии, демонстрируя изменившиеся приоритеты в выборе основного субъекта колонизации, старались презентовать фигуру переселенца в качестве идеального земледельца, по выражению П.П. Семёнова-Тян-Шанского, «инструктора» земледелия не только для кочевников-киргиз, но и для оседлого казачества [15. C. 228]. Так, в Акмолинской станице казаки, руководствуясь советами и опытом переселенцев, пытались производить посевы, но ряд неудач привёл их к заключению о непроизводительности местных почв. В то же время крестьяне-переселенцы из России, начав пахать не сохами, а плугами, добились хороших урожаев, продемонстрировав тем самым свои навыки профессиональных землепашцев. Поселившись в Павлодарском уезде, мигранты из Европейской России научили казаков обрабатывать места, считавшиеся с момента заселения Иртышской линии бесплодными [Там же. C. 228-229]. Однако казаки, перенимая крестьянский опыт, заимствовали и модели организации земледелия: «Пашем, где соха и коса ходит.». В. А. Остафьев, характеризуя восприятие казачеством крестьянских экстенсивных технологий, отмечал: «Каждый пахал и сеял, где пожелает и сколько времени хочет. Пашут и сеют, пока родит, а потом бросают землю. Так понемногу распахали все надельные земли, урвали, что можно, и теперь земля сильно выпахалась и далеко не дает уже таких урожаев, как давала новая» [5. C. 150]. Во второй половине XIX в. для поддержания скотоводства казаки активно стали заниматься травосеянием. Учитывая зиму всего в три месяца и принимая в расчет весьма значительное количество овец и то, что «в счастливые зимы большая часть скота так же, как и у киргизов, остается на общественных выгонах», у казаков обнаруживался значительный излишек сена, который они продавали и иногда весьма выгодно [18. C. 224]. Однако обязанность выходить на лагерные сборы и на действительную воинскую службу, не позволявшие многим из казаков в полном объеме выполнить весь цикл сельскохозяйственных работ, единовременные непроизводительные затраты на покупку снаряжения и лошади и т.д. приводили к тому, что в конкуренции мелкотоварных хозяйств казачье сословие проигрывало крестьянскому. В результате в экономических моделях поведения казачества и крестьян-переселенцев несходств наблюдалось гораздо больше, нежели совпадений. Более того, стереотипы этого поведения фиксировались и охранялись законодательно. Так, советник Акмолинского областного правления Т.И. Тихонов в докладе о нуждах оседлого и кочевого населения за 1903 г. отмечал, что и без того ограниченные лесные зоны Степного края власти, апеллируя к закону, охраняют от переселенцев, тем временем казакам предоставляются неограниченные возможности для ведения хищнического лесного хозяйства [19. C. 34]. Т.И. Тихонов в своём докладе констатировал, что переселенцы-новосёлы постоянно жалуются на недостаток лесных материалов, отпускаемых на усадебные и хозяйственные постройки. В то же время «по так называемой "Горькой линии", по которой проходит железная дорога, масса заготовленных берёзовых дров. Всё это сплошь вырубаемый лес казачьих станиц и офицерских участков» [19. C. 35]. Не последнюю роль в формировании и эскалации конфликтов казачества с русскими переселенцами играл характер распределения мигрантов в границах колонизуемых территорий. В первую очередь это касалось южных районов Семипалатинской области, а именно Усть-Каменогорского и Зайсанского уездов, где до начала ХХ в. не были установлены нормы киргизского землепользования. Отсутствие юридических критериев землеобеспечения и официально отмежёванных, подготовленных для принятия переселенцев участков приводило к тому, что переселенцы шли коротким путём: вдоль бассейна Иртыша, в направлении казачьих станиц, что неизбежно приводило к конфронтации [20. C. 189-190]. Таким образом, процесс включения казачества в этническое и социокультурное пространство Степного края осуществлялся в условиях осознания локальной группой своей сословной идентичности и культурного превосходства над другими сообществами региона. В этой системе координат соответствующим образом выстраивались отношения военнослужащих Сибирского казачьего войска как с «инородцами» края, так и постоянно прибывавшими в Степной край переселенцами из Европейской России. К числу основополагающих факторов, определивших сложности, связанные с инкорпорацией казачества в социокультурный контекст колонизуемых территорий степных областей Западной Сибири, по нашему мнению, необходимо отнести следующее. Во-первых, в период, предшествовавший массовым аграрным переселениям в регион, казачество расценивалось имперской властью в качестве основного субъекта колонизации, выполнявшего важнейшие военно-политические функции и, как следствие, именно с казачеством имперская бюрократия связывала перспективы русификации Степного края. Всё это не могло не оказать влияния на территориальное размещение казачьих общин в пределах степных областей края, предоставление сословию определённых преимуществ в расселении, образе жизни, ведении хозяйственных занятий, так или иначе ограничивавших правовые и экономические свободы коренного населения. Во-вторых, с активизацией переселенческого движения в Степной край, сменой колонизационной парадигмы в общественно-политическом дискурсе и правительственной политике начинает обсуждаться вопрос о недостаточной эффективности казачьей колонизации, низком культуртрегерском потенциале локального сообщества казаков в колонизуемом регионе. В результате происходивших процессов казачество неуклонно утрачивало позиции основного субъекта колонизации края. Упразднение имперских задач, связанных с военным завоеванием, и ориентация властей на аграрное освоение постепенно выводили казачество и их деятельность из спектра первоочередных интересов Российского государства на восточных окраинах страны. Обратной стороной данного явления становилась актуализация стереотипов социального, экономического, культурного поведения лиц казачьего звания, что усиливало их сословную замкнутость и субэтнический изоляционизм.

Скачать электронную версию публикации