Features of Syrian crises in 1973-1982 and the 2011-2014 Syrian civil war coverage in The New York Times: a diach.pdf Данная статья является частью исследования, посвященного изучению особенностей освещения в прессе ряда парных комплексов кризисных явлений и конфликтов, происходящих на одной территории, но в разные временные периоды и в рамках различных систем международных отношений. Значительные различия в мировом и национальном политическом дискурсе в рассматриваемые периоды, обусловленные международной обстановкой, комплексами стереотипов и когнитивных особенностей авторов и читателей данного издания, приводят к различной специфике освещения событий. Анализ этой специфики позволяет выявить ключевые цели, задачи и интенции акторов информационного воздействия, а также используемые ими методы и инструменты воздействия на общественное мнение. Основной целью этой статьи являются выявление особенностей освещения сирийских событий 19731982 и 2011-2014 гг. в «The New York Times» [1] и их сопоставление. В качестве метода исследования используется интерпретативный контент-анализ, элементы количественного контент-анализа, а также дискурс-анализ. В первом случае временные рамки анализа охватывают период с февраля 1973 г., т.е. с момента принятия Конституции Сирийской арабской республики, до штурма Хамы в феврале 1982 г., послужившего развязкой исламистского восстания 1976-1982 гг.; во втором - с 1 января 2011 г. (с периода до начала восстания в Сирии весной 2011 г.) до 31 декабря 2014 г. (т. е. включают в себя, в том числе, промежуток времени после того, как Исламское государство в начале 2014 г. начало активно участвовать в военных действиях и в течение года захватило значительные территории, став наиболее освещаемым феноменом конфликта). Особенности освещения могут быть замечены по количеству, контексту и лингвистическим и пара-лингвистическим характеристикам упоминаний о рассматриваемых событиях. Так, по запросу «Сирия» с 1 января 1973 г. по 31 декабря 1982 г. в архиве «The New York Times» содержится 7,716 статей (0,8% от общего объема публикаций, который составляет 933,136 статей), большая часть которых относится главным образом к конфликту с Израилем, арабо-израильским отношениям и отношениям внутри арабской коалиции. Маркеры «Сирия» и «Израиль» за этот период фигурируют в 5,560 статей, «Сирия» и «Голанские высоты» - в 1,268, «ислам в Сирии» - в 217, «экстремисты в Сирии» - в 177, «волнения в Сирии» - в 71 статье. Фамилия лидера Сирии Хафиза аль-Асада упоминается в 976 статьях. Что касается освещения второго рассматриваемого периода, с 1 января 2011 г. по 31 декабря 2014 г. по запросу «Сирия» в архиве «The New York Times» имеется 9,154 статей (1,6% от общего объема публикаций, который составляет 570,885 статей). Маркер «гражданская война в Сирии» фигурирует в 2,056 статей, «сирийские повстанцы» - в 1,862, «Сирия» и «Израиль» - в 1,712, «сирийские беженцы» - в 1,065, «исламисты в Сирии» - в 1,000, «Сирия» и «нефть» -в 1,016 статей. Фамилия президента Сирии Башара аль-Асада упоминается в 3,754 статей. Исходя из количественных показателей, а также результатов интерпретативного контент-анализа и дискурс-анализа статей, представляется возможным выделить следующие особенности освещения. Во-первых, в период 1973-1982 гг. мировой политике и событиям в других государствах в рассматриваемом издании уделялось меньше внимания, чем в 2011-2014 гг., как мы можем увидеть по количественному и процентному соотношению общего объема статей и количества статей, содержащих упоминания о Сирии. Помимо небольшого по сравнению с посвященными внутренним темам и событиям количества статей, это выражается в ряде паралингвисти-ческих особенностей: посвященные событиям в Сирии статьи в 1973-1982 гг. в большинстве своем невелики по объему и располагаются возле и во врезках в намного большие по размеру рекламные объявления [2-4]. Это можно объяснить рядом факторов. С одной стороны, процессы глобализации, к началу ХХ1 в. превратившие весь мир в «глобальную деревню», в тот момент еще не зашли так далеко, и в повседневности интерес к происходящим в странах третьего мира событиям относительно небольших масштабов был минимален. С другой стороны, внутренний и прерывистый характер сирийских событий 1973-1982 гг. с учетом отсутствия на тот момент устоявшейся практики внешнего вмешательства во внутренние дела арабских государств не предполагал активных действий со стороны других государств или международного сообщества. До распространения деятельности исламских радикалов на территорию немусульманских стран и до теракта 11 сентября 2001 г. происходящее в Ближневосточном регионе не касалось граждан США непосредственно: теракты на территории западных стран не совершались, образы ислама и исламизма как носителя всемирной террористической угрозы и нестабильных восточных государств («failed states») как ее источника еще не сформировались, вследствие чего такого влияния на общественное мнение граждан США, как в ХХ1 в., инциденты в других регионах не имели. Соответственно, сирийские события 1973-1982 гг. занимали не такое высокое место в иерархии информационных поводов для внутренней аудитории западных государств, какое могли бы занять в наше время. Во-вторых, ключевой международной проблемой в регионе Ближнего Востока и Северной Африки, представлявшей наибольший интерес и формирующей региональную и мировую повестку дня, в 19731982 гг. являлся узел противоречий между Израилем и окружающими его арабскими государствами. В связи с этим подавляющая часть упоминаний о Сирии происходила в контексте развития арабо-израильского конфликта. Немалое внимание уделялось непосредственно территориальному конфликту Сирии и Израиля [5-7], попыткам урегулирования этого конфликта [8, 9], развитию отношений между Сирией и СССР [10-12]. При освещении гражданской войны в Сирии в 2011-2014 гг. Израиль также упоминается нередко. Сместились акценты освещения: как и прежде, Израиль упоминается как один из наиболее значительных региональных акторов международных отношений, имеющий неурегулированный территориальный конфликт с Сирией и находящийся в неустойчивых отношениях с прочими региональными акторами [13]. Однако в этом случае Израиль вовлечен в конфликт, поскольку гражданская война выходит за территориальные границы Сирии и непосредственно затрагивает его интересы [14, 15]. Кроме того, позиция действия Израиля, наряду с Турцией выступающего как союзник и отчасти проводник влияния США в регионе, рассматривается неотъемлемо от позиции и действий США [16, 17], особенно подчеркивается зависимость политики Израиля от позиции США [18]. В-третьих, следует отметить, что, несмотря на вышеописанную тенденцию менее интенсивного освещения событий мировой политики в 19731982 гг. по сравнению с современностью, наблюдается относительно высокая степень внимания к событиям именно в регионе Ближнего Востока в указанный период. Активная фаза арабо-израильского конфликта, в который напрямую или косвенно были вовлечены как региональные державы, так и США и СССР, представляла собой значимый объект интереса как часть глобального биполярного противостояния, к тому же связанная с существованием Израиля и еврейского народа, что в силу высокой идеологической значимости вопроса антисемитизма имело немалое значение. Кроме того, на Ближнем Востоке и в Средней Азии имели место и другие значимые для мировой политики комплексы проблем, которые также являлись аспектами глобального биполярного противостояния: в их числе смена режима в Иране в ходе исламской революции 1978-1979 гг. и практически совпадающий по времени с рассматриваемым периодом ряд государственных переворотов в Афганистане (начиная со свержения короля Афганистана Захир-Шаха в 1973 г. и заканчивая переворотом в 1979 г., ознаменовавшим начало советской интервенции). В том, что касается сирийских волнений и гражданской войны 2011-2014 г., ситуация очевидна: их существенное влияние на обстановку в ближневосточном регионе, в котором пересекаются геополитические интересы крупнейших мировых держав, а также возросшее значение позиции международного сообщества и прецеденты интервенций в «неудавшиеся» государства привели к росту значимости этой темы для политического курса мировых лидеров, что, в свою очередь, усилило и внимание общественности, и значимость общественного мнения по этому вопросу. В-четвертых, система образов, используемых в общественно-политическом дискурсе 1973-1982 и 2011-2014 гг., имела определенную специфику. Широко распространенные в современных СМИ и связанном с международными отношениями дискурсе определения «исламизм» и «исламисты», «исламский радикализм» в анализируемом корпусе статей за 1973-1982 гг. практически не встречаются. Идеология организации «Братья-мусульмане», которая выступала в качестве одной из главных движущих сил волнений среди суннитского населения Сирии и организовывала покушения и массовые убийства приверженцев правящего режима, характеризуется как «консервативный ислам» [19, 20], а солидарные с действиями организации и участвующие в волнениях сирийцы -как «традиционалисты», «консервативные» или «ортодоксальные» мусульмане [21, 22]. Отличие данных определений в том, что они используются в первичном, нейтральном смысле и тождественны обычным классифицирующим определениям, относящимся к прочим религиям, в то время как появившиеся позже клише «исламизм» и «радикальный ислам», активно использующиеся в освещении гражданской войны в 2011-2014 гг., изначально отягощены негативными коннотациями с дискриминационными практиками и терроризмом [23]. То же относится к другой используемой лексике: безусловно негативная и подразумевающая нелегитимное насилие характеристика «диктатор», в этом же издании часто используемая по отношению к президенту Сирии Башару аль-Асаду с начала гражданской войны в 2011 г. [24-26], практически не употреблялась для обозначения его отца, Хафеза аль-Асада, несмотря на то что он стал лидером Сирии в результате военного переворота. Термины «экстремизм», «терроризм» и «террористы» применялись непосредственно для обозначения террористических актов и их организаторов [27], не содержа в себе негативного эмоционального подтекста и не являясь символом враждебных цивилизации сил. Тем не менее стоит отметить, что вышеописанная тенденция использования нейтральных характеристик для описания как Хафеза аль-Асада и сирийского правительства, так и «Братьев-мусульман» главным образом свойственна периоду с 1973 по 1978 г. С 1979 г. в связи с массовым использованием «Братьями-мусульманами» террористических методов борьбы с режимом и ответными насильственными действиями режима Асада дискурсивные линии их описания меняются в сторону использования более образных и имеющих негативные коннотации характеристик: выделяются обвинения режима в проведении репрессий, коррумпированности и действиях в интересах алавитского меньшинства в ущерб суннитскому большинству [19, 27], а также деструктивность методов и неизбирательное насилие со стороны «Братьев-мусульман» [4, 27, 28]. В используемых при освещении гражданской войны в Сирии в 2011-2014 гг. образах также можно выделить ряд характерных особенностей. Наибольшее внимание уделяется характеристике оппозиционных сил, сражающихся с правительственными войсками Сирии. Подчеркивается принадлежность оппозиционных группировок к радикальному исламу и их раздробленность как по идеологическим причинам, так и в организационном плане [30], широко используется термин «джи-хадисты» [23, 31] в качестве обозначения наиболее радикальных исламистов, противостоящих как правящему режиму, так и более умеренной оппозиции. Тем самым выделяются недемократическая и антизападная природа оппозиции, опасность дальнейшей эскалации конфликта и его распространения на весь регион Ближнего Востока, а также отсутствие перспектив благополучного исхода гражданской войны вне зависимости от победителя [32]. Таким образом, компаративный анализ освещения сирийских событий 1973-1982 и 2011-2014 гг. в издании «The New York Times» позволил выявить ряд особенностей, обусловленных различными факторами. Наиболее примечательными отличиями освещения конфликта 2011-2014 гг. от освещения событий 1973-1982 гг. представляется изменение системы используемых образов, отчасти в связи со сложившимся негативным отношением к радикальному исламу в западном общественном мнении, отчасти из-за изменения ситуации в регионе Ближнего Востока в частности и на мировой политической арене в целом. Симптоматично, что влияние конфликта 20112014 гг. на политику западных государств рассматривается и анализируется не менее подробно, чем сам конфликт: темы интервенции США и мирового сообщества в Сирию и действий мировых лидеров по отношению к воюющим сторонам [33-35], перспективы дальнейшей радикализации ислама и распространения религиозного экстремизма, в том числе и на территории западных государств [36], исхода беженцев из зоны конфликта широко освещаются. Это, в свою очередь, отражает существенно возросшую зависимость мировых держав от происходящих в других регионах событий в условиях глобализации. Соответственно, освещение подобных событий для внутренней аудитории и формирование определенной точки зрения на них приобретают куда большее значение.

Скачать электронную версию публикации